ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

СТИХОТВОРЕНИЕ ПУШКИНА «ВОСПОМИНАНИЕ»
(«Когда для смертного умолкнет шумный день...»)

      Пушкин принадлежал к числу тех творческих гениев,
      тех великих исторических натур, 
      которые, работая для настоящего,
      приуготовляют будущее, и по тому самому
      уже не могут принадлежать только одному прошедшему.
            В. Г. Белинский [1,393]

«Молчи и жди!» — можно было сказать Пушкину в тот тяжкий период его деятельности, когда критика встречала его лучшие творения враждебными отзывами, между тем как читатели громко говорили об упадке таланта Пушкина». [2,31] Так пишет А. В. Дружинин о том периоде жизни поэта, когда было написано стихотворение «Воспоминание». К нему примыкают по настроению и такие стихи, как «В степи мирской, печальной и безбрежной», «Дар напрасный, дар случайный...» В эту пору его одолевают мрачные, тоскливые мысли. Это связано и с удручающей общественной атмосферой, когда настроения подавленности, безнадёжности, уныния господствовали, после поражения декабристов, в среде дворянской интеллигенции. Не имея возможности свободно высказываться публично, многие «уходили в себя», в мир собственных чувств, переживаний. Не могло не коснуться это и Пушкина. Кроме того, прибавлялись и переживания оскорблённого таланта, недаром именно в эту пору написано стихотворение «Поэт и толпа». Белинский пишет: «Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностию, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем». [1,69]  

После «Бориса Годунова», которого Пушкин считал одной из вершин своего творчества, не появилось ни одного серьёзного разбора трагедии, говорили даже о неудаче Пушкина. Об этом свидетельствует современник: «Отчего же до сих пор так мало говорят о Пушкине? Отчего лучшие его произведения остаются неразобранными, а вместо разборов и суждений слышим мы одни пустые восклицания» (И. Киреевский). [3,29]  Огорчало непонимание даже его товарищей-литераторов. Тот же Дружинин, например, пишет: «...К сожалению, чем более наш поэт прилеплялся к русской литературе, чем благороднее держал он себя с товарищами-писателями, тем яснее сознавал он, насколько русский литературный мир его времени был ниже его идеала». [2,48]  

В такой обстановке немудрено было затосковать, заполнить стихи грустью, жалобами, упрёками. Тем более, что в ней, в этой обстановке, была доля вины (или, скорее, заслуги) самого Пушкина. Вот что пишет В. Одоевский: «Было время, когда Пушкин, беззаботный, беспечный, бросал свой драгоценный бисер на всяком перекрестке; сметливые люди его подымали, хвастались им, продавали и наживались; ...Тогда все литературные промышленники стояли на коленях перед поэтом, курили над ним фимиам похвалы, заслуженной и незаслуженной... Но... Пушкин, Пушкин понял свое значение в русской литературе, понял вес, который имя его придавало изданиям, удостаиваемым его произведений; он посмотрел вокруг себя и был поражён печальною картиною нашей литературной расправы, — её площадной бранью, её коммерческим направлением, и имя Пушкина исчезло на многих, многих изданиях! ...И замолкли похвалы поэту». [4,51]

Сам Пушкин в письме к П. А. Осиповой в начале 1828 года пишет из Петербурга: «Жизнь эта, признаться, довольно пустая, и я горю желанием так или иначе изменить её». [5,271]

Увы, желание это так и остаётся только мечтой. Бенкендорф, которого Пушкин просит передать царю просьбу о поездке в Париж, не исполняет его просьбу и Пушкин вынужден оставаться в России, в тяжкой атмосфере последекабристской поры.

В это самое время и написано стихотворение «Когда для смертного умолкнет шумный день...» Стихотворение в окончательном варианте имеет шестнадцать строк и являет собой законченное лирическое произведение, в котором поэт, описывая бессонную ночь (первоначально оно и называлось «Бессонница» или «Бдение»), переживает «сердечные угрызенья». Он с «отвращением» читает «жизнь свою», но — и эта строка венчает стихотворение — «строк печальных не смываю».

В этом весь Пушкин — как бы ни сурова, как бы ни тягостна была жизнь, и прошлая, и настоящая, только она — плохая или хорошая, имеет право на художественное воплощение. И никакими слезами нельзя смыть то, что уже написано, что уже сказано, что уже сделано. Прожита часть жизни, уже есть, что вспомнить — и доброе, и недоброе, лишь ничего нельзя изменить, но размышления о прошедшем могут помочь избежать дурного в будущем и настоящем.

Это ночное «бдение» суть осмысление прожитого, воспоминание о минувших днях, подругах сердца, перед которыми поэт чувствует вину, ещё и оттого, что их уже нет . Но — «строк печальных не смываю». Двусмысленность этой строки поражает и восхищает. В самом деле — «не смываю» — от невозможности смыть или от нежелания смывать? Смысл в каждом случае меняется. А с ним меняется и восприятие. Но истина, видимо, в том, что это две стороны одной медали. И не хочу, и не могу. А если бы мог? Нет, не так он устроен, не в его воле захотеть смыть «печальные строки» его жизни. Значит дороги они ему, значит не мог жить иначе, значит нет иного пути, и только этот правилен, что принес и приносит и разочарование, и оскорбление, и унижение, но и высочайшее наслаждение и понимание своей высокой миссии.

«Но строк печальных не смываю...» Эта и только эта строка могла и должна была закончить стихотворение и не случайно всё, что было написано после неё, поэт вычеркнул. А ведь были тоже прекрасные строки. Вот как пишет о них Дружинин: «После заключительной строки («Но строк...») следовали (в черновой рукописи) шестнадцать стихов, почти беспримерных по красоте, энергии, глубокому чувству, в них разлитому, наконец по какой-то особенной, прерывистой их музыкальности». [2,53] Тот же Дружинин высказывает в другом месте мысль, могущую объяснить этот поступок Пушкина: «Не стесняясь потребностью славы, Пушкин безжалостно уничтожает превосходнейшие строфы, имеющие отношение к его святейшим личным воспоминаниям, и мало того, он временами маскирует своё чувство, отводит глаза читателя, скрывает слезу под улыбкою, радостное воспоминание под слезою». [2,47]

Как известно, в этих вычеркнутых строфах речь идёт о двух женщинах, воспоминание о которых мучит поэта, — «два призрака младые, // Две тени милые, — два данные судьбой // Мне ангела во дни былые». Никто ныне не скажет, кто они — можно лишь догадываться — может быть это две «прелестницы», о которых Пушкин пишет в ранних стихах «К Щербинину» — Наденька Форст и Фанни — петербургские «девы веселья». Не зря ведь именем Наденьки озаглавлена первая, едва начатая повесть Пушкина 1819 года (см. об этом: А.С.Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. М., ГИХЛ, 1959, т.1, стр.568)

В этом же стихотворении, во второй его части, поэт пророчествует: «Но дни младые пролетят, ...Тогда — без песен, без подруг, // Без наслаждений, без желаний, // Найдем отраду, милый друг, // В туманном сне воспоминаний!» Это всего лишь предположение, и оно уводит нас от основной мысли, как когда-то уводила вторая, вычеркнутая часть «Воспоминания» самого Пушкина от основной мысли стихотворения. Ведь строка «Но строк не смываю...» поднимает лирическую мысль на такую высоту, что дальнейшее её развитие ведёт к спаду — этого Пушкин не мог не почувствовать, ибо сразу же «воздух» стихотворения (или, как сейчас говорят, «аура»), его атмосфера, сужаются, мысль начинает биться, как в клетке, в упоминании двух женщин, даже и в таком прекрасном упоминании. В беловом же варианте, принятом Пушкиным, «две тени милые» лишь подразумеваются, они спрятаны в первых шестнадцати строках, оттого они (строки) так наполнены эмоциональным содержанием. Вкус Пушкина, его лирическое чутьё безупречны в данном случае и стихотворение становится жемчужиной русской лирики вообще, а не только лирики Пушкина.

Последующие строки приземляют стихотворение, а «приземление» часто вредит лирическому стихотворению, особенно если оно оказалось с первых строф настолько уже наполненным, что дальнейшее течение его только раскрывает содержание сказанного ранее и тем ослабляет производимое действие. Пережевывание уже сказанного никогда не помогало лучшему восприятию лирического стихотворения. А этим грешили многие. Казалось бы — надо остановиться, оставить мелодию на высшей ноте, но нет — продолжает певец, и мелодия надоедает. Пушкин останавливается...

Но мало того — завершение поэтом стихотворения этой строкой говорит и об ещё одной особенности Пушкина. Вот как об этом пишет И. С. Аксаков: «Пушкин не был поэтом «отрицания», но не потому, что был не способен видеть, постигать отрицательные стороны жизни и оскорбляться ими, но потому прежде всего, что не таково было его призвание как художника. ...Ещё потому, может быть, что Пушкин своим русским умом и сердцем шире понимал жизнь, чем многие писатели, окрашивающие её явления сплошною чёрною краскою». [6,274]  

Вот, оказывается, на какую ещё мысль наталкивает «Воспоминание» Пушкина. (Справедливости ради стоит отметить, что цитируемое высказывание И. С. Аксакова навеяно ему не этим стихотворением, что, однако, не меняет сути рассуждения) Поэт по своей натуре не мог долго находиться в каком-то одном настроении, однако, находясь в нём, он всегда опускался в его глубину, погружался в него, покуда оно не выливалось в стихотворение. Чернышевский пишет: «О нём более, нежели о ком-нибудь другом, можно сказать, что он жил впечатлениями, которые приносила настоящая минута. Переходы от грусти к весёлости, от уныния к беззаботности, от отчаяния к надежде были у него часты и очень быстры». [7,74] Вот эта характерная особенность натуры Пушкина и позволяет объяснить появление практически рядом и «Воспоминания», и «Ты и Вы», и «Дар напрасный, дар случайный», и «Кобылица молодая», тут же «Её глаза» и «Не пой, красавица, при мне» или «А в ненастные дни...» Вот ещё одно замечание Чернышевского: «Он так любил резкие переходы из одной крайности в другую, что ему нравилось только или сильное физическое движение или совершенный покой». [7,75]  

Нет, не только тем, что поэт был удручен общественной атмосферой, можно объяснить появление грустных стихов, примешивались к этому и сознание своего старения и воспоминание о каких-то обидах, когда-то нанесённых, особенно женщинам, часто неосознанно. И многое-многое могло действовать на сердце поэта, извлекая из него шедевры лирики.

И нет ли тут для исследователя корыстной мысли разобраться настолько в желаниях и настроениях поэта, чтобы и самому приблизиться к его уровню чувствования и, может быть, похитить секреты владения лирой. Но нет, сколько бы ни бились мы над причинами или впечатлениями, подвигнувшими лирика на создание произведения, мы можем только приблизиться к истинному пониманию, но никогда не постичь его вполне. Как неуловимая улыбка Джоконды, лирическая мысль, высказанная истинным поэтом, меняется с каждым новым её освещением и ракурсом, с каждой протекшей минутой, с каждым волнением воздуха, с каждой подвижкой общества, которое с каждым новым поколением пытается по-иному осмыслить старые, как мир, создания.

Может и не стоило бы заниматься разговорами о лирике, а только наслаждаться ею, но кто же удержится, чтобы не высказать и своё мнение, ведь «мнение каждого, если оно составлено по совести и основано на чистом убеждении, имеет право на всеобщее внимание» (И. Киреевский). [3,29]  

1988

Источники:
1. В. Г. Белинский. Взгляд на  русскую  литературу.  М.  Современник. 1982
2. А. В. Дружинин. Литературная критика. М. Советская Россия. 1983
3. И. В. Киреевский. Избранные статьи. М. Современник. 1984
4. В. Ф. Одоевский. О литературе и искусстве. М. Современник. 1982
5. А. С. Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. М. ГИХЛ. 1962. т.9.
6. К. С. Аксаков, И.С.Аксаков. Литературная критика. М. Современник. 1981
7. Н. Г. Чернышевский. Письма без адреса. М. Современник. 1983




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016