ВАЛЕРИЙ ЧЕРКЕСОВ

НЕ РУКА ПЕРОМ ВОДИЛА
Из трёхтомника «Писатели Белогорья» (2014)


ЗЕМЛЯ

Пускай — нехоленая,
Пускай — больная,
Зато — намоленная,
Родная.

НЕБО И ПОЛЕ

Бескрайнее такое,
Такое голубое,
До облачка родное
И дорогое мне.
— А что под небом?
— Поле.
— А что за полем?
— Поле.
— А там, за полем?
— Поле.
Одно на всей земле!



*  *  *

Захочется водой живою
умыться. Только под горою,
где был родник, травой густою
всё заросло. Дурной травою.

Крапивою остервенелой
склон ощетинился, а там
беспечно я мальчишкой бегал.
Смотрю — и слёзы по щекам.

Лишь в памяти, как будто песня
далёкая, ручей журчит:
то замолчит, то вдруг воскреснет.
То под лопаткой заболит.



*  *  *

На плешивых полянах, повытоптанных выпивохами,
среди буйства черёмух, роняющих пенистый цвет,
мы росли словно дички, довольствуясь сызмальства крохами,
в многоликой стране, отходящей от боли и бед
недалёкой войны, о которой из первых уст знали,
и — Закурим, товарищ! — взатяжку дымили, юнцы,
и по праздникам, помню, отцы надевали медали,
у кого они были, конечно, отцы.



БОЦМАН. 50-е

Поднимавшийся в атаку
с отрядом пехоты на Балтике,
конвоировавший английские суда в Арктике,
повоевавший с японцами на Тихом океане
и списанный на берег из-за контузии
при тралении американских мин у Корейского полуострова,
боцман Иван Павлович Чернавцев,
надравшись в заплёванном павильоне Первомайского парка,
не обходил лужи.

Он брёл, пошатываясь, посредине дороги, распевая:
— Раскинулось море широко, —
и машины
осторожно его объезжали,
а он, завалившись в глубокую вымоину,
рвал на груди полосатый тельник, ревя:
— Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг».

Когда мы, пацаны, волокли моряка домой,
тяжеленного, как набитый камнями матрас,
он незлобиво матерился и обещал назавтра
накормить нас до отвала соевыми конфетами.



НАД «СЛОВОМ О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Съ вами, русици...
Из «Слова...»

Слова, как стрелы, в грудь попали..,
Быть может, на реке Каяле
И я порублен в сече был,
Когда ж воскрес, то позабыл.
И вот которое столетье —
Зарница только полыхнёт,
Пригнёт траву свинцовый ветер —
Кровь призывает: «Твой черёд
За Русь родимую сразиться,
Любовь и веру доказать!..»
И стискивает рукоять
Меча горячая десница.
Я вижу — русицей полки —
Подмога! — скачут вдоль реки.
И радостны, а не горьки
Святые слёзы Ярославны.



*  *  *

Вслед за поэтом повторю:
— Есть упоение в бою!..

Но вскрикнула седая мать:
— Сынок, не дай, Бог, испытать!..



*  *  *

Занимается утро.
Опарой заря поднимается
За рекой, по-над лесом.
На взгорке былинный костёр
То померкнет, то снова, воскреснув, ожив, разгорается,
И светлеет, яснеет прохладный осенний простор.

О как ломит виски!
Тишина их сдавила до боли.
И слезятся глаза, если долго смотреть на огонь,
На бескрайнее, к небу всходящее синее поле,
Где без всадника скачет есенинский розовый конь.



*  *  *

Не рука пером водила,
Не слова слагались в строки...

Птица в роще говорила,
Лист светился на пороге
Одинокий, ветром сбитый
С поредевшего куста
Медно-бронзовой ракиты,
Озарялась темнота
Вспышками далёких молний,
Звёзды падали, шурша.

...А ещё — до боли помню —
Торкалась в груди душа.



ПУТЬ НЕВЕДОМЫЙ
Поэма

                  Сыну Коле

1.

Чердачное окно открыто.
Подтяну
Я лестницу и по ступенькам шатким
Полезу вверх.
Сердчишко замирает,
Трепещет, словно воробей в силках.

Там паутины серебристой шёлк
Оплёл углы, а за печной трубою
Тьма притаилась и прохлада ночи.
Слегка дрожу, да ничего, стерплю.

С дубовой крышки сундука смахну
Пыль рукавом. Р-раз! — и замок открылся
Стальным тяжёлым кованым ключом,
Без спроса взятым в месте потаённом.

На дне, средь тряпок, тщательно укутана,
Завёрнута в хрустящий белый холст
Большая книга с золотыми буквами,
И крест на ней такой же золотой.

«Е-ван-ге-ли-е» — за слогом слог читаю
И на картинки, не дыша, смотрю:
Восходит человек по облакам
С улыбкою блаженной к небу, в небо!

Я плачу над рисунком, где, худющий,
Всё тот же человек прибит гвоздями
К распятию. От бабушки я знаю,
Что звать его так странно — Иисус.

Фамилия ещё необычайней —
Христос.
У нас в округе Ивановы
И Богачёвы есть, Помалюки,
Давыдовых семья,
Христосов нету...

Заветнейшую тайну чердака
Берёг я пуще, чем зеницу ока.
Догадывалась бабушка, наверно,
Когда персты на лоб мой возлагала

Пред сном грядущим и шептала что-то.
И были у неё глаза — такие,
Какие видел я на тех картинках
В «Евангелии» у Матушки Его.

А медный крестик я хранил в жестянке,
Что пахла леденцами.
Помню, помню,
Как надевал его я перед Пасхой
И прятал от друзей, как драгоценность.

Куда, когда пропал он?..


2.

Память — омут.
В её глубины канули года:
Вдруг промелькнёт лицо, но чьё — не помню.
Или услышу голос — только кто
Зовёт меня сквозь непроглядность ночи,
Сквозь жуткий мрак, что жизнью называем?..

Одно виденье лишь приходит часто
Во сне теперь, когда перешагнул
Я возраст Сына Неба: крест на взгорке
И чёрная безумная толпа.
Он — восходящий или уходящий
От мерзости земной. От нас. Для нас.

Да, я жалею, очень я жалею
О книге в золотистом переплёте.
О ней забыл я после, увлечённый
Никчёмной суетою, что так долго
Отождествлял со благом.
О, наивный,
Как мог я тьму не отличить от света?

Прозрение — как мудрость. Жаль, оно
Приходит поздно, в час, когда пора бы
Итожить путь, проложенный душою
По целине неповторимой жизни,
Дарованной невидимым Всевышним,
Но ведающим всё и обо всех.

И потому, чем старше становлюсь,
Чем хлеб вкуснее и чем горше воздух,
Дышу которым, — тем яснее дали,
Простёртые над сирою землёю
И всё ж родною, как нательный крестик,
Грудь холодящий чуть правее сердца.

Да, я пришёл, пришёл к тебе, Иисус
Христос!
Ты не забыл мальчишку
С печальным, чистым, отрешённым взором,
Готового боль разделить Твою?
Прости меня!..
Благослови малого:
Ему ещё дорога предстоит.


3.

Жизнь развращает, ну а Бог прощает.
Тьма ослепляет, свет даёт прозренье.
И, разумом вселенским наделён,
Иисус Христос ведёт меня;
И мальчик
Русоволосый с ясными глазами
И синими, как небо, смотрит строго:
Туда иду ли, правильно ль иду?

Ему не повторить мой путь, и всё же
Надеюсь, что отцовские терзанья
Помогут разобраться в нелогичном
Устройстве мира: почему добро
Порою уступает злу?..
Вопросом
Таким я тоже задавался долго,
Пока душою истину не принял
Евангельскую: возлюбите ближних
И дальних.


На столе передо мной
Большая книга в чёрном переплёте
И золотым тиснением креста,
Такая же, какую в детстве робко
Листал я в полутьме на чердаке,
И солнце, проникая в щели, плавно
Водило моим пальцем по странице,
Ласкало и меня, и Сына Бога
Распятого; в воображении
Моём он воскресал и улыбался
Приветливо:
— С тобою я всегда!..

Я слышу, слышу и теперь...
Спасибо,
Что научил надеяться и верить!..
Когда-нибудь увидимся, наверно, —
Я всё скажу и расскажу.

До встречи...

1989-2010




Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Т. 2. Стихотворения и поэмы. — Белгород: Константа, 2014. Стр. 530-539

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017