ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

МАЯКОВСКИЙ. ДИТЯ И ЖЕРТВА РЕВОЛЮЦИИ

              Маяковский — производственник в поэзии...
                        А. Луначарский [1,137]

              Маяковский был для меня крупнейшим пророком...
                        Б. Пастернак [2,5]


Уж если на чьём примере демонстрировать судьбу поэта, то показательнее жизни Маяковского не найти. Вот кому досталось славы и ненависти, вдохновения и разочарования. Так кто же он? Трибун или лирик, творец или слуга?

Но в том-то и особенность его, что он и тот, и другой, причём в одно и то же время. Вначале, когда лирическая струна звучала сильнее, Маяковский злился на себя, бушевал, кричал, и стал-таки трибуном; в конце же, когда все признали в нём трибуна, он, сам себе не веря, чувствовал, что лирик в нём остался и мешал отдаться делу революции, которая, впрочем, к тому времени стала воспоминанием, превратясь в диктатуру.

Что Маяковский велик, в этом, кажется, никто никогда не сомневался. И велик не в классическом понимании, а именно велик талантом, этакая неотёсанная глыба, летящая сверху, сметая всё на своем пути. Об этом говорит и сам поэт:

В какой ночи, бредовой, недужной,
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный? [3,127]

Эту свою ненужность в том обществе, в каком Маяковский начинал, он чувствовал постоянно. Футуризм был находкой, позволившей пробить стену равнодушия, разогнать тину в этом гниющем болоте, поднять волну:

«Футуризм для нас, молодых поэтов, — красный плащ тореадора, он нужен только для быков...» [3,314]

Кроме того, Маяковскому, как никому, удалось почувствовать романтику, красоту механического производства, новых городов, населённых автомобилями. Все его фантастические поэмы кишат техникой. Земля — большой город без границ и наций — вот идеал Маяковского.

Тут стоит упомянуть о такой черте Маяковского, как космополитизм. Часто называют его интернационалистом, но это, по-видимому, не совсем верно. Интернационализм предполагает союз равноправных наций, основанный на общности идеалов, интересов, целей. Интернационализм не отрицает самоценности наций. Отрицание национальных различий характерно для космополитизма. В этом нет никакого криминала, в отдалённом будущем идеи космополитизма, вполне возможно, осуществятся, и в этом смысле Маяковский, видимо, смотрит гораздо дальше, чем иные его критики. Но следует называть вещи своими именами, а именно — Маяковский яркий и убеждённый космополит, даже если сам он считает себя интернационалистом. Доказательством этого положения служит всё его творчество, в котором абсолютно нет места национализму. Особенно характерны его фантастические поэмы «150.000.000», «Летающий пролетарий». Или вот, скажем, стихотворение «России»:

Вот иду я, заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.

И еще:

Я не твой, снеговая уродина... [3,130]

и т. д.

Но так же, как Маяковский отрицает самоценность отдельной нации, он отрицает и самоценность отдельной личности. А вследствие этого он неизбежно входит в противоречие с самим собой, поскольку более независимой личности трудно себе представить. И пытаясь стать винтиком общества, он всё же не мог себя представить иначе, как огромным болтом, на котором всё держится.

Как это ни удивительно, но удушающий призрак ненужности преследовал его до самой смерти. Его агитаторская работа была не чем иным, как источником существования, и как бы он ни убеждал себя, что это есть настоящая поэзия, обмануть себя не удалось. Это было слишком мелко для такой глыбы. Он видел далёкое будущее, славил его, обращался к нему через голову правительств, хотел, чтобы ростки его виделись уже сейчас, но всё было не так...

Разрыв между мечтами и действительностью был уж слишком велик, выдержать это не было никакой возможности.

«Не идея рождает слово, а слово рождает идею» [3,300] — писал он когда-то, но потом себе же изменил. Это было крахом. В «Клопе», в заключительной сцене, через пятьдесят лет, он видит перед собой зрительный зал, в котором сидят Присыпкины. Для чего же тогда всё? Для какого будущего?

Одним из первых, кто попытался понять трагизм Маяковского, был Луначарский. В своей статье «Вл. Маяковский — новатор» он пишет:

«Маяковскому было тесно на свете... те, с кем он был действительно близок и те, с кем он энергично старался себя сблизить — они были ему не по росту. И отсюда проистекала очень большая тоска и очень большое одиночество Маяковского». [1,129]

Мало того: «...у Маяковского был двойник, в этом было его несчастье... Из чего этот двойник был сделан? ...это была большая жажда нежности и любви, большая жажда чрезвычайно интимного участия, огромная жалость к окружающим, — такая жалость, что Маяковский готов броситься на шею замученной лошади... и скрипке броситься на шею». [1,138]

«Маяковский, — пишет далее Луначарский, — этого двойника, этого мягкого, чрезвычайно интимного и необыкновенно чуткого, болезненно чуткого Маяковского — боялся... несмотря на то, что двойник был ему симпатичен, несмотря на то, что Маяковский иногда думал: а не я ли — этот двойник? — несмотря на это, он наступил ему на горло. И двойник за это его убил». [1,141]

Трудно не согласиться с этими доводами, особенно теперь, по прошествии стольких лет, когда действительно выяснилось, что наиболее интересен Маяковский-лирик, поскольку узкоклассовые интересы, на службу которым он поставил свой талант — дело всё-таки преходящее, а общечеловеческая, вечная боль осталась в его лирике.

Казалось бы, вывод из вышеприведённых цитат Луначарского ясен. Но в том-то и трагизм того времени, что даже умнейший Луначарский из своих рассуждений заключил:

«Но существует бессмертный Маяковский. Бессмертный Маяковский не боится двойника. Двойник умер потому, что он в огромной степени личен. И даже если лучшие произведения, написанные двойником, будут иногда читать с интересом, то они будут иметь исторический интерес, а те, которые написал Маяковский «металлический», Маяковский революционер, будут знаменовать собой величайшую эпоху человеческой истории». [1,143]

А вышло наоборот. Вот ведь и Фета когда-то ругали за лирику, но кого сейчас читают больше? К сожалению, а может к счастью, не Некрасова. И не Маяковского-трибуна, а лирика Есенина. А если и Маяковского, то «Люблю», а не «Хорошо». Вот ведь и Блок не поставил во главе своих двенадцати никого из вождей революции. Он-то понимал, что нельзя привязывать художественную вещь, особенно поэтическую, к определённому политическому якорю. А то ведь получилась странная картина — если бы не Маяковский, кто бы помнил теперь о Ллойд-Джордже, Клемансо, Пилсудском? А он их увековечил, приколол булавками рифм в своей коллекции, и попробуй их теперь вытрави из памяти. Нет, с искусством шутки плохи. Оно бумерангом бьёт по тому, кто пытается низвести искусство до роли служанки определённого класса, то есть группы людей, никогда не представляющих весь народ, не говоря уж о человечестве. А художник обращается ко всем и к вечности, в которой нет классов. Оттого-то всякая фальшь так слышна и не щадит и самых больших художников.

Борис Пастернак, то ли с иронией, то ли всерьёз говорил в 1933 году:

«Может быть, будущие историки отметут всё это и поставят революционность Маяковского как большой памятник. Революционность Маяковского, к большой чести для нас, когда-нибудь будет объявлена общим нашим тоном, до которого сейчас мы ещё не возвысились». [2,5]

Скорее всего Пастернак лукавил, поскольку сам примеру Маяковского не последовал, ибо Маяковскому, при всём его громадном поэтическом даре всё же очень не хватало образованности, и это не могло не тяготить его. Оправдываясь тем, что университеты проходил в тюрьме и на улицах, он просто хотел хотя бы в этом упрекнуть своих собратьев по перу, явно более эрудированных, хотя, может быть, и менее талантливых.

Можно гадать, мог ли бы раскрыться талант Маяковского, не случись революция, война, вообще вся эта предреволюционная лихорадка. Похоже, что он мог жить только на вулкане, а стоило ему начать остывать, как он принимался дуть на него, как на потухающий костёр. Увы, мировая революция, на которую так надеялся поэт, и не только он, не состоялась, народы Европы продолжали жить своей жизнью, и поэзия Маяковского находила всё меньший спрос у народа и всё больший — у властей. Не мог он это не почувствовать. Поэт всегда в оппозиции существующей власти, поскольку любая власть — насилие, а это — яд для поэта. Когда же поэт сознательно низводит себя до роли переводчика лозунгов в стихи, это не может в конце концов не отравить его.

Бунтарь 10-х годов и слуга 20-х — вот путь великого поэта. Бунтарь победил, он выстрелил в слугу и убил его. Бунтарь живёт и поныне, творения слуги читают только специалисты.

Возвращаясь к началу, к тому, что судьба Маяковского лучше всего подходит для демонстрации судьбы поэта вообще, в том случае, когда он насилует свой дар, можно сказать, что «юноше, обдумывающему житьё, выбирающему делать жизнь с кого», едва ли можно посоветовать, чтобы он делал её с Маяковского. Пусть лучше учится, как избежать такой участи.

Правда, если уж и завидовать кому, то лучшего предмета зависти, чем Маяковский, не придумать. Но относится это к его божественному дару, великому таланту кудесника слова, мага и чародея метафоры.

Но трудно отделаться от крамольной мысли, что революция скорее помешала Божьей воле, нежели выразила её и что Маяковский больше жертва революции, чем её дитя.

Но это сугубо личное мнение.

1989

Источники:

1. А. В. Луначарский. Литература нового мира. М. Советская Россия. 1982.
2. Литературная газета. 1989. № 40.
3. В. Маяковский. Полное собрание сочинений. М. ГИХЛ. 1955