ЛЮДМИЛА ЧУМАКИНА

ЗОЛОТОИСКАТЕЛЬ
О поэзии Станислава Минакова

2004 год стал особенно урожайным для поэта Станислава Минакова.

В московских толстых литературных журналах «Новый мир» (№ 6), «Октябрь» (№ 9), в хабаровском «Дальнем Востоке» (№ 3), а также альманахе «Рубеж» (Владивосток) опубликованы подборки его стихотворений, в № 4-5 журнала «Истина и жизнь» (Москва) напечатан его паломнический очерк об Оптиной пустыни. Совсем недавно поэт награжден венком и дипломом «Короля поэтов», победив на поэтическом турнире в Коктебеле, состоявшемся в рамках Международного Волошинского литературного фестиваля.

Однако, пожалуй, самым значимым событием года для С. Минакова следует считать выход в свет его книги избранных сочинений «Хожение», о которой уже писали «Зеркало недели» и «Живой журнал» (Киев), «Московская правда» и «НГ-Exlibris», «Слобода», «Слобідський край», «Харьков. Что? Где? Когда?» (Харьков), другие издания.


Поэт Станислав Минаков — словно шахматный солдат, дошагавший под сурдинку до конца поля и ставший по правилам игры фигурой: автор четырех книг (двух харьковских и двух московских), лауреат премии им. Слуцкого (1998 г.), победитель нескольких конкурсов (Киев, Москва), член СП Украины, член русского РЕН-Центра. Четвертая книга стихов «Хожение» вышла в этом году в издательстве «Поэзия.Ру» в Москве. По всем признакам — «избранное». Открывается она стихами последних лет («Слободской псалтерион»), едва ли не лучшими в книге, и уж точно — равными лучшим.

Названия его книг: «Хожение», «Имярек», «Вервь», «Листобой» — не случайны. Поэт, как рыба в воде, плещется в премудростях славянской словесности и вьет веревки из двух языков: современного и древнего. Слово его влажно, окроплено, но не первой встречной рукой с кропилом: поэт слишком разборчив и потому припал к руке — той, что слабым ударом посоха пробила землю и вынула из нее источник. Минаков не засушил свое слово опасным приближением к славянизму и не дал крена. Хочется применить к нему старорусский штампик — «буйная головушка». Вижу в его стихах настоящую мистерию, где смыслы и высший порядок в стремлении утрястись в Окончательное-и-Бесповоротное сотрясают больную и виновную голову поэта (а голова поэта всегда такова). И тогда слово начинает яриться, а на последнем выдохе проступает строка, все уравновешивающая. Такие стихи мечены клеймом высшей пробы.

Согласись: все, что было, придумано мной.
И затеяно — враз — в озаренье кустарном.
Жаль, что жадная даль разрешилась стеной,
Гениальный посыл — воплощеньем бездарным.

Отторгая, отторгну. Над черной землей
скорый ангел раскроет крыла золотые.
И отверстого сердца просторы пустые
Зазвенят, замерцают свободой незлой.

Если бы я прочла в этой кни­ге только одно первое стихотворение — «Осип и Никола», то и его мне было бы достаточно, чтобы сразу навострить ухо и побаловать искушенный слух.

Этот очень напряженный и собранный поэт всегда знает, что хочет сказать, но диво вот в чем: написанное кажется внезапным!

Внезапно резкое и внезапно нежное слово не выпирает из плоти стиха, но натыкаешься на него, как на шип.

Бабка в валенках
согбенная идет.
Бабка маленька —
сквозь город-идиот.

И что ни стих, то — «душевнобольной», и с такой силой внятности, какая почти невозможна.

По сути Минаков — золотоискатель, промывающий сорную речь ради золота. Мир (этот жутковатый наш мир с глубоко зарытой радостью и высоко поднятым солнцем) он назвал «золотым» («Словно шар золотой за душою святого Франциска»)... Что ж, мир заслужил золотой эпитет хотя бы за то, что в хорошую минуту именно таким его видишь: рука иконописца разливает золото по черной доске, рука художника золотом высветляет темные места, деревья перед зимой машут золотыми листьями, плоды и цветы подражают солнцу, и человек под абсолютным влиянием Вселенной любит доминирующий цвет и видит его, когда... любит. Это все выразил Минаков стихами. Слово его легким на подъем не назовешь, но в нем есть летучесть пули, цена точности — и стрелок знает себе цену. И если он промажет, то незначительно, и больше оттого, что держал на мушке мираж. Промазав хоть раз по-настоящему, он перестанет писать стихи. Вкус — это все. Вот хотя бы «Чешский триптих» (действительно «триптих» и действительно «чешский») — длинен, но читается, как что-то плотное и краткое.

Есть и такие стихи, которые манят, заманивают разбойным посвистом, но творится при этом не разбой, а умное, умелое и просто созидательное по самой сути, но на свой лад, на минаковский. Мне дорога взыскательность поэта и фатальная удрученность тем, что в измерениях, доступных глазу и уму, — человек с его «жадными жаждами» напрасен и что, даже дорвавшись до святого, он все умерщвляет и принижает.

Лишь одна златая главка
в грешном граде — на века.
Как вселенская булавка
в мертвой плоти мотылька.

Но это только одно из умонастроений (умонаслоений) поэта, иначе книга выдалась бы унылым продолжением личной обиды за собственное несовершенство — обидой на несовершенство мира. Этого не произошло; поэт назвал мир «золотым».

Этот мир — золотой.
Подступивший так явственно, близко…

И как Восток для освобождения ума многократно произносит спасительную мантру, так поэт последней строчкой «о мире» утверждает многократно: «золотой… золотой… золотой…»


Источник: Газета «Московская правда» от 6 июля 2004 г.


На страницу Людмилы Чумакиной

На страницу Станислава Минакова

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2023