ВАЛЕРИЙ ЧЕРКЕСОВ
ТАМ, НА ВОСТОКЕ
Из книги «Где-то... Когда-то...» (2017)
СЛОВО
...Старинная игра в слова.
С. Куняев
1.
Для кого-то — игра, для кого-то — судьба,
а для кого-то и смерть...
Надо такие найти слова,
надо сметь и уметь
их говорить, чтобы даже слепой
сердцем увидел — вот
над безразличной безмолвной толпой
Слово, как солнце, встаёт.
2.
Словом утешь — утишь
боль, что грудь разрывает.
Мы не бессмертны, лишь
временно здесь.
И знает
каждый об этом, но
думает — переможет
то, что судьбой дано:
ОН, быть может, поможет
и в занебесную тишь
душу возьмёт навечно.
Словом утешь — глядишь,
станет чуть-чуть полегче.
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Сколько боли она от нас терпит —
плачет, стонет и криком кричит.
Час придёт... Никого не отвергнет,
примет всех... И, как матерь, простит.
АЛБАЗИНСКАЯ БОГОМАТЕРЬ
Молюсь на икону Албазинской Божьей Матери.
Я привёз её из дальневосточного города,
где родился в послевоенном голодном году,
а крестили меня
в единственном православном храме,
под который власти отдали
чудом сохранившийся католический костёл,
так как все благовещенские церкви
были разграблены и разрушены
во времена духовного варварства.
Одна икона
смотрит на меня со стены,
вторая, поменьше, стоит на столе,
а третью, самую маленькую,
я всегда беру в дорогу,
кладу в карман возле сердца —
от неверия оберегает
и от пули, быть может, спасёт.
1996
* * *
Мне ключ от счастья не добыть...
Л. Завальнюк
Далеко, высоко, глубоко
этот ключик запрятал Всевышний.
Хорошо, что денёчек лишний
подарил он. Идти легко
по шуршащей лесной дорожке,
думать: может, и впрямь отыщу,
ну хотя бы приближусь немножко
в детство милое возвращусь,
беззаботное, золотое.
Счастье было тогда под рукою.
ТАМ, НА ВОСТОКЕ...
1.
Ну, вот и дождик первый
просторы окропил
живительною влагой,
по крыше заходил,
как будто возвернулся
из детства на сейчас,
и скачет, и резвится,
и бьёт в блестящий таз,
который мама утром
подставила, чтоб мыть
мне голову водою
святою, может быть.
2.
Посветлело небо на востоке.
Зажелтело. Заалело. Там
далеко — беспечный, босоногий —
бегал я по травам и цветам,
в речке чистой утренней купался,
плыл, наперекор крутым волнам...
Где бы ни был я, — я там остался —
там душа. И сердце тоже там.
ДЕТСТВО. КРЕЩЕНИЕ
1.
По сусекам поскребу
памяти: авось, найдётся
светлое и дорогое —
от чего замрёт душа.
Напрягаюсь — только детство
выплывает... Неужели
я потом ещё полвека
прожил — нету и следа?..
Что-то было же! Наверно.
Но, увы, не зацепилось
так, как солнечный воскресный
день и золотистый храм.
2.
Бабушка за руку держит.
Батюшка на шею крестик
надевает:
— Ну, отныне
твой отец — Иисус Христос,
Я похвастаюсь, конечно,
Тольке — пусть не обзывает
безотцовщиной.
Его-то
батя — форменный алкаш.
Называют так в округе,
хоть дядь Гриша безобидный:
как напьётся — распевает
про матроса-кочегара.
Он и сам пообгоревший:
танк под Курском подпалили,
ранен был, но жив остался...
И Толяна вон родил.
Медный крестик на минутку
дам дружку — пускай подержит:
может быть, мой новый папа
пожалеет и его.
* * *
А в распадке — голубица,
и на мари — голубица.
Собираю, загребаю
ягодки ладошками...
Это детство снится, снится...
Тяжелеют на ресницах,
щиплют веки нестерпимо
слёзы, вновь непрошеные.
Неужели было это?
Щедро раздавало лето
пацанве послевоенной
все свои богатства
поровну — и не монеты,
а закаты и рассветы,
и надежду, что однажды
папы возвратятся.
МОДА, 17 ЛЕТ
Китайская рубашка
со стоящим колом воротником
сначала была белой,
потом жёлтой, красной, чёрной.
После последней покраски,
(это сделала бабушка
в большом эмалированном ведре)
она отливала золотистым цветом,
и девчонки на «скачках»
в приземистом клубе бисквитной фабрики
безошибочно находили меня
в толпе парней,
одетых в одинаковые цветастые распашонки,
которые по случаю в огромном количестве
завезли в единственный универмаг
нашего провинциального городка.
Юдашкин тогда ещё не родился.
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. 16 ЛЕТ
За магазином у забора,
где в грязь затоптаны «бычки»,
стоим три пацана, три отрока
и «Вермут» тянем из горла.
Вернее, давимся вонючей
дурящей жидкостью, а чувство
такое: мы растём, взрослеем —
и, захмелевшие, хохочем.
Перевернись, земля! И, небо,
обрушь и молнии, и громы,
чтоб никогда не прикасались
мы больше к зелью роковому.
Перевернулась... И обрушило...
Друзья, ушедшие в расцвете
и сил, и лет, меня зовут
к себе... Я снова наливаю.
2001
* * *
Александру Урманову
...Ещё запомнился вокзал.
Народ встречал и провожал,
стоял, сидел, лежал; звучал
уставший голос в зале душном,
и суетиться начинал
люд; и я жадно выпивал
воды-бурды вторую кружку.
Поддавшись общему порыву,
оказывался на перроне,
а паровоз густую гриву
из дыма распускал, и кроме
меня, наверно, ни один
приехавший и уезжающий
не знал, что встречи возвещающий
гудок дал дядя Никодим —
сосед наш. Он мне обещал —
возьмёт в дорогу до столицы,
как вырасту...
И тот вокзал,
и город тот мне часто снятся,
зовут: — «Пора бы возвращаться!..»
Но добрый дядя Никодим
на благовещенском кладбище
давно...
Ветра гудят над ним,
рыдая, завывают, свищут.
И горький паровозный дым
клубится, как над пепелищем.
ЗОЛОТОПРОМЫШЛЕННИК. 70-Е
Почему-то
нестерпимо захотелось встретиться ещё раз
с помощником машиниста драги Владимиром Северовым,
который шутливо
называл себя золотопромышленником.
Во время короткого перекура
на таёжной поляне под вековой сосной
мы раздавили чекушку «Столичной»,
похрустывая солёными груздями
и ломая по-братски краюху чёрствого хлеба.
Он был делегатом комсомольского съезда,
рассказывал, как пышно чествовали в Москве
молодых передовиков ударного труда,
обещая им светлое будущее
и золотые горы, которые у него уже были —
вокруг — не оглядеть!
А вечером,
когда мы переходили стремительную Селемджу
по переброшенному через реку горбатому бревну,
я поскользнулся и уже было полетел вниз,
но крепкая рука золотопромышленника
подхватила меня под локоть,
И по сей день
я чувствую эту поддержку.
* * *
Промозглым бамовским утром,
вонючую елецкую «Приму»
взатяжку выкурив натощак,
я говорил себе,
может, не умно, не мудро,
но здраво вполне:
«Да, житуха-то в общем — ништяк!».
И сейчас, когда возраст
напоминает чуть не поминутно
о неведомом завтра,
упорно твержу: «Ну и что же -- ништяк!
Вон и берёзки осенние
шумят на ветру златокудро,
и рябины горят,
как победный,
а не пораженческий флаг».
Друг-филолог, не морщься,
не учи меня долго и нудно:
мол, словечко из сорных.
Поэзию втиснуть никак
не удастся в каноны.
Прорвёмся. Пробьёмся.
Ништяк!
БАБАХ. 1978
Вечером
монтажник-высотник металлоконструкций
по прозвищу Бабах
затыривал драгоценные бутылки портвейна,
несмотря на сухой закон
добытые по тесному знакомству
с разбитной продавщицей бамовского магазина,
под кочки, чахлые берёзки и дубки,
чтобы утром поднять настроение
перед началом ударного труда
на благо великой страны.
Его улыбающаяся физиономия
красовалась на Почётной доске мостотряда,
хотя начальство было прекрасно осведомлено
о пагубной привычке передовика,
но заоблачные проценты выработки
с лихвой перекрывали этот недостаток.
ВОЛОДЯ СОКОЛОВ
Вскормленный Марьиной рощей,
Володя Соколов
вырвался из воровского окружения,
записавшись одним из первых
в отряд «Московский комсомолец»,
отправлявшийся на БАМ,
хотя в школе за недостойное поведение
его не приняли
в ряды славного авангарда советской молодёжи.
На первые же заработанные «длинные» рубли
он купил японский «Kodak»
в шикарном оранжевом кофре,
истово запечатляя трудовые подвиги
таких же, как он, энтузиастов-добровольцев.
Спустя несколько лет
мы случайно встретились на Красной площади,
а потом в загаженной «Рюмочной»,
похохатывая,
вспоминали наши злоключения
на Бокало-Анальной магистрали —
так великую стройку
окрестил безвестный бамовский острослов.
Володька погиб в автокатастрофе
вместе с женой и двумя прелестными дочерьми,
уснув за рулём дорогущей иномарки,
приобретённой на дивиденды от фотоснимков
лыбящихся на все тридцать два зуба
давно забытых героев беспобедного трудового фронта.
* * *
...Это — братские могилы,
И полней уж нет забвенья.
...Там, в моей обманувшей отчизне
И. Анненский
Иннокентий Фёдорович Анненский,
конечно, не знал в начале XX столетия,
что эти строки — пророчество,
чем эпоха потом отметила
человечество и Отечество.
А насчёт обманутости... Я, не скрою,
тоже долго так считал,
пока на обелиске не прочитал
«От потомков. С любовью и болью»
НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ
Правда в том, что Непрядва была,
и дружины здесь насмерть стояли,
погибали и воскресали.
И стрекочут опять до утра
на лужайке былинной цикады.
Ивы в омуте отражаются.
И небесное войско сражается,
чтоб потомки не знали неправды.
* * *
Как же это могло запомниться?..
Пролетает звездастая конница,
знамя по ветру развевается,
снег уральский густо кровавится.
Я не мог же такое видеть,
ни любить и ни ненавидеть!
Но нечаянный сон тревожит
и видения страшные множит.
Это генная память волнуется,
перешла с фотографии старой,
где мой прадед в папахе красуется,
перечёркнутой ленточкой алой.
А потом его к стенке поставят —
и свои... Неизвестно за что...
Просыпаюсь и хочется плакать:
где могила — не знает никто
до сих пор...
БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ
Он бы поехал,
поклонился печальному холмику,
под которым отец
уснул навсегда, —
желанье своё
наконец бы исполнил,
да не знает — куда.
Он бы показал это место
своим потомкам.
Может быть, когда-нибудь
помянули бы деда
горькою стопкой,
слезу уронили на грудь.
Далеко-давно
замолчала война,
но в сердце его
не утихла она,
осколком горячим колется:
где же отец покоится?..
ВЕТЕРАН. ДЕНЬ ПОБЕДЫ
С утра он сделал зарядку.
Потом молился
на икону из фольги и картона.
Выпил чаю
и долго брился,
в зеркало глядя, словно
хотел увидеть в лице морщинистом
черты того юнца,
который под Прохоровкой,
под танковыми выстрелами
на рубеже стоял до конца.
Вышел во двор.
Посидел на лавочке
минут пяток.
Ладили гнёзда беспечные ласточки.
Цвёл абрикос.
Он смог
ещё подняться, но рухнул, бледный
от боли... Не закричал...
И бравурный марш военный, победный,
как похоронный, звучал.
МАЙ. 2015
На улице Победы
только на днях
снесли последний дом,
построенный в городе немецкими военнопленными,
а на Западе опять тусуются
ещё не битые фашистские своры.
Источник: Валерий Черкесов. Где-то... Когда-то... Стихотворения — Белгород: ЛитКараВан, 2017. Стр. 3-23
Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017