СЕРГЕЙ БЕРЕЖНОЙ

ПРОЩАНИЕ
Рассказ

Настёна умерла в одночасье, как-то тихо и незаметно. Как, впрочем, и жила — неприметно и неназойливо. Всё ходила по дому, стряпала, прибиралась. А после обеда легла, отвернувшись к стене, да и умерла.

Старик ворчал по привычке, пристроившись с валенком, шилом и дратвой под старым абажуром, пока Настёна неслышно передвигалась по комнате. Мельтешит, старая, от работы отвлекает, с мысли сбивает. А когда легла, стало поначалу неуютно, словно недостаёт чего-то. Защемило вдруг сердце, задавило тугой, вязкой болью. Повернувшись в сторону жены, поднял голову, прислушался.

— Настёна, слышь, Настёна?

Жена не отвечала. Суетливо сунул под табурет починку, кряхтя, поднялся, держась за поясницу, подошёл к кровати, нагнулся. Всё-таки возраст, что ни говори. А в нынешний год совсем сдала Настёна, ослабла. Только вот тропу последнюю первым торить он будет.

Так уж исстари в роду повелось: первыми уходили из жизни мужики. Кто на фронте сгинет, кто от ран, кого судьбинушка в край колымский невольничий забросит, а так, чтобы до конца путь пройти, сколь отмерено, по пальцам пересчитать, не собьёшься.

Жена дышала спокойно, чуть слышно, и еле уловимая улыбка трогала уголки губ.

Старик вернулся, достал валенок, пододвинул табурет ближе к свету, сел, неторопливо затянул дратву, по привычке перекусил зубами нитку. Починка вышла на славу. Жаль, Настёна не видит.

Старик опять покосился в сторону жены. Та по-прежнему лежала всё так же лицом к стене, укрыв худенькие острые плечики вытертым до нитки клетчатым одеялом.

Сложил аккуратно в берестяную коробку нехитрые инструменты, задвинул её в стол, принёс веник, замёл в угол ошмётки подошвы и обрывки дратвы.

Какое-то неясное беспокойство ворочалось внутри, мешало сосредоточиться, и старик опять покосился на спящую. Поставив у печи веник, осторожно, стараясь не шаркать войлочными ботами со стоптанными внутрь каблуками, подошёл к жене. Всё так же на левом боку, и глаза по-прежнему закрыты, только вот губы  как-то сжаты и лицо… Что лицо? Чужое какое-то лицо, неживое как будто…

Страшная догадка ворохнулась в груди, и словно что-то острое пронзило изнутри и залило острой болью слева под лопаткой, а ноги налились тяжестью.

— Настёна, ты чего это, а? Ты что удумала, старая?! Вставай, Настёна, слышишь? Вставай! — Он требовательно потянул её за руку, и та безвольно и как-то неловко сползла на пол.

Набежали слёзы, застилая туманом, и старик грузно осел на край кровати.

— Как же так, Настёна? Мне-то теперь что делать?..

Он плакал, гладя ладонями лицо жены и целуя её губы, солёные от его слёз.

Никогда при жизни он не был с нею так ласков и нежен, как сейчас, и от этого ему было вдвойне больнее и горше. Чувство вины свербило душу. Ну почему же умерла Настёна, а не он? Чем Бога прогневила? Ведь это же он, грешный до кончиков ногтей, и поколачивал её в молодости, и баб чужих жаловал, и, охальничая, песни пьяные орал, когда она, пристроившись в углу, тихо молилась за его непутёвую душу. По всем законам ему первому ответ держать, а оно вон как повернуло. И от этой высшей несправедливости  худую костистую спину сильнее забили рыдания.

Никому не сказал старик о свалившемся горе, хоть и жили сын с дочерью  совсем рядышком. Разом постарев на десяток лет, сгорбив плечи, шаркая, с трудом  дотащился до сарая. В дальнем углу отыскал для себя заготовленные с прошлой весны сухие сосновые доски, выструганные и подогнанные по росту. Расчистив на полу место, стал сбивать гроб. Гвозди вколачивал отрешённо, думая о своей Настёне. Молоток, срываясь со шляпки, дважды рассекал кожу у ногтя, окрасив его багрово-лиловым, но боли не почувствовал.

Уже за полночь вернулся в дом. В старом скрипящем шкафу отыскал платок с огромными белыми цветами по небесному полю, так любимый Настёной, — надевала-то всего раза три, подошёл к ней и бережно, словно боясь разбудить, повязал ей голову.

Спазмы опять перехватили горло, и слёзы вновь побежали по щекам, растекаясь в мелкой сетке морщин. Он машинально поправил одеяло, подоткнув с боков, обнял высушенное годами тельце — «Боже, махонькая-то какая!» — будто впервые увидел  её, припал к груди и глухо, с надрывом, разрыдался.

— Прости меня, Настёна, прости дурака старого, за всё прости, — прорывался  сквозь слёзы хриплый, осевший голос. Потом рыдания перестали сотрясать его острые плечи, и лишь мелкая дрожь изредка била спину. Приподняв голову, мысленно ворошил прожитые годы, с нежностью и даже какой-то жадностью заглядывая ей в лицо. И ему казалось, что Настёна, его Настёна, внимательно слушает его, по привычке молча, не перебивая.

Большие настенные часы отсчитывали время. Его время. И старик подспудно, каким-то необъяснимым чутьём понял, что живёт последние часы, а может быть, и минуты, и что время не может разлучить их. И он внезапно осознал, что Настёна, его Настёна была той самой пуповиной, связывающей его с этой жизнью и которая внезапно, некстати, не вовремя оборвалась. Эх, пожить бы ещё, да уже не к чему. И от понимания этого ему вдруг стало легко.

Трудно поднявшись, вышел на крыльцо. Рассвет ярился красным,  и солнце, выныривая из-за дальнего леса, окрашивало золотистым макушки сосен. Старик присел на ступеньку и, зацепившись остановившимся взглядом, задумавшись, потерял счёт времени, просматривая, словно чёрно-белое кино с редкими вкраплениями цветного свою жизнь. И всё остальное, кроме Настёны, оставалось где-то  в тени, а именно она выкристаллизовалась ёмко,  выпукло, заполняя собой всё его жизненное пространство.

Солнце уже разбросало тени по двору, когда старик, очнувшись, встал и, волоча отяжелевшие ноги, побрёл к калитке. Неожиданно сердце слабо толкнулось в груди, и сразу перехватило дыхание.

«Что, костлявая, весточку шлёшь? Погоди, не здесь, не время, сам скажу», — мысленно просил старик, идя к дому  сына.

Разбрызгивая грязными фонтанами наполненные прошедшим ночью дождём глубокие колеи, с пьяной удалью и ухарством  на новеньком тракторе пронёсся сосед Лёнька. Куры с заполошным кудахтаньем вылетели из-под колёс и, возмущённо укрывшись в зарослях сирени, обсудили свалившуюся невесть откуда напасть  в виде Лёнькиного трактора.

Из-за заборов доносились голоса, рассыпался смех и звенели подойники. Поднимающееся в зенит солнце наотмашь ударило в глаза россыпью солнечных зайчиков, запрыгавших в лужах. Село жило обычной жизнью, не подозревая о свалившемся на старика горе.

Открыв капот старенькой «Лады», сын из-под руки взглянул на вошедшего в заскрипевшую калитку отца и медленно выпрямился.

— Ты чего, батя?
— Мать наша померла, сынок. Вчерась померла, — добавил он каким-то уставшим и очень будничным голосом и побрёл обратно, ссутулив плечи.
— Батя, ты чего, батя?! Батя, ты это, постой, погоди, мы сейчас... — Сын растерянно теребил гаечный ключ и с ужасом осознавал свалившуюся весть.

На подходе к дому сердце вновь ударило со сбоем, и опять перехватило дыхание. Широко распахивая синеющие губы, старик усилием воли подал тело вперёд. Туда, к своей Настёне. Перебирая штакетник холодеющими пальцами, упрямо двинулся к крыльцу, с трудом взобрался и тут опять обречённо почувствовал, как сердце обрывается затухающими толчками. В голове гудело, перед глазами плыли круги — розовые, красные, багровые…

Он добрёл до кровати, опустился перед лежащей на кровати Настёной на колени, мягко положив голову ей на грудь, и умиротворённо, словно сделал великое дело, улыбнулся:

— Я пришёл, Настёна. Я с тобой…

Когда в комнату вбежали сын с невесткой и затолпились в коридоре вездесущие бабы, старик был уже мёртв…


Источник: Журнал «Звонница» № 11, Белгород, 2009, стр. 164-167



Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016