СЕРГЕЙ БЕРЕЖНОЙ

САТИ
Рассказ

Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Т. 1. Проза. — Белгород: Константа, 2014. Стр. 30-45

1.

Змея медленно раскачивала своё глянцевое узорчатое тело в древнем ритуальном танце смерти, словно раздумывая: то ли броситься на этого нахального русского, посмевшего приблизиться на недопустимо близкое расстояние, то ли нырнуть в спасительную расщелину между нагревшимися за день базальтовыми глыбами. Раздвоенный танцующий язычок словно выцеливал жертву, угрожающе нависшую всего лишь в метре. Стоящий на коленях человек не шевелился, зажав на уровне груди в побелевших костяшках пальцев десантный нож и мысленно моля: «Господи, помоги мне, Господи». Казалось, ещё мгновение, и молниеносный бросок, укус, и жёлтая капелька смертельного яда сделает своё страшное дело. Но он знал, что змея не слышит и не видит его, а лишь ощущает исходящее от него тепло, особенно от рук и лица, и если он не выдаст себя движением, она отступит, освобождая ему путь. Только бы не появилась Сати, только бы не появилась...

— Ой, — вывернувшаяся из-за выступа скалы Сати выгнулась коромыслом, в ужасе прижимая к лицу ладони и ныряя за спину застывшего в неловкой позе человека.

Серой молнией мелькнуло гибкое, переплетённое кольцами мышц тело. Человек взмахнул ножом, одновременно отшатнувшись назад; отсечённая змеиная голова с глухим стуком ударилась о камни, в конвульсии раздирая пасть. Летящее по инерции уже безголовое тело ударило ему в грудь и упало к ногам, судорожно извиваясь.

— Ну что ты орёшь, дурёха. Если бы не твои вопли, змея бы ушла. И чего ты опять за мною таскаешься, — устало и с плохо скрываемым раздражением произнёс капитан, поднимаясь и брезгливо отирая с тельника кровь. — Я же просил тебя ожидать в селе. Я на работе, понимаешь? На ра-бо-те, — произнёс он, разделяя слова на слоги, — а ты мне ме-ша-ешь.


2.

Третьи сутки Сати щенком вязалась за капитаном, не отходя от него ни на шаг.

Третьи сутки она досадной занозой торчала в крохотной группе аналитической разведки МВД СССР, ветрами горбачёвской перестройки занесённой в горы Карабаха, молча и неотступно следуя по пятам.

Третьи сутки она устраивалась на ночь в углу спортзала облюбованной капитаном сельской школы на брошенных на пол матах, вздрагивая от малейшего звука, каждую ночь её била мелкая дрожь, и тогда капитан или кто-либо из его ребят кутал её в бушлаты и прижимал к себе, пока она не затихала.

Третьи сутки она молча сносила косые взгляды и гневные упрёки сельчан: позор, связалась с этими русскими!

Третьи сутки капитан стоически выдерживал усмешки и намёки своих ребят по поводу отношений с Сати. Сначала он жалел её, потом просил, затем гнал от себя, а сегодня утром, разозлившись, с силой толкнул её, отчего она шлёпнулась на спину, стыдливо натягивая подол платьица на задравшиеся вверх ноги.

И тогда он махнул рукой и сказал:

— Ладно, оставайся, но как только вернёмся в Ханкенди, мы расстанемся. Договорились?

Она согласно кивнула со щенячьей надеждой и страхом в цвета спелых маслин глазах и неожиданно жалобно и умоляюще прошептала:

— Возьми меня с собой в Россию.

Он хотел ответить зло и резко, но словно споткнулся на бегу. С каким-то откровением для себя капитан вдруг осознал, что перед ним не просто доставшая до самых печёнок сельская дурочка, так, утеха для командированных, досадным хвостом вьющаяся следом.

Время, проведённое здесь, спрессовалось в череду идиотских команд, неразбериху, бестолковую суету, отупляющую бессонницу, постоянное чувство голода и загнанный глубоко внутрь страх, в густой мат, брань, натянутые нервы... Но взгляд этой юной учительницы из Нафталана ворвался в уже ставшую привычной реальность, и он растерялся. Перед ним была женщина, быть может, даже чертовски, просто до неприличия красивая женщина, с собачьей преданностью жадно ловившая каждый его взгляд, каждый жест и каждое слово. Эх, не к месту и не ко времени... Там, за этими горами, далеко на севере его ждала другая женщина, поэтому он ничего не ответил, а только вздохнул, отрицательно покачал головой и отвернулся.

Они отбили Сати три дня назад в Нафталане, во время армянского погрома, когда её, орущую от ужаса и боли, распяли на полу сельского музея четверо гвардейцев из отряда фронта национального освобождения. Ни он, ни его ребята не стали стрелять, хотя их автоматные очереди растворились бы в мечущемся по улицам города эхе выстрелов. Нет, они не хотели дарить им быструю и лёгкую смерть, поэтому в одно мгновение, не сговариваясь, обнажили ножи.

А потом, весь измазанный чужой кровью, он, завернув её в бушлат и бросив кулем на плечо, бежал к УАЗику, на ходу разряжая магазин скупыми очередями во всё, что могло представлять опасность. И ещё несколько часов они метались по горящим, корчащимся от боли и зашедшимся в крике улицам, вырывая у озверевшей толпы изнасилованных и растерзанных женщин, искалеченных мужчин, обезумевших стариков.

Уже выбравшись за город, он остановил машину и, соскочив на жёлтую каменистую дорогу, хладнокровно, словно на полигоне, расстрелял одиночными выстрелами бросившихся в погоню бандитов. Он целил точно в головы, и они раскалывались, будто брошенные на асфальт перезревшие арбузы.

А за неделю до этого он точно так же спасал азербайджанцев, за что армяне в ненависти бросали ему в лицо страшные и обидные слова. Теперь уже азербайджанцы объявили его своим кровником. И он потерялся на клокочущей ненавистью земле, стиснув зубы, желая только одного: дождаться конца этой командировки.

3.

— Сати, милая, я очень прошу тебя, будь умницей, возвращайся в село. Скажи моим ребятам, что я буду ждать их у старой крепости. Нам надо, понимаешь, очень надо на ту сторону.

— Ты вернёшься? Ты, правда, вернёшься?

Капитан взял её за руки — по-детски тонкие, всё ещё в ссадинах, и прижал к себе. Он гладил её по голове, словно маленького ребёнка, и длинные смоляные волосы струями стекали сквозь растопыренные пальцы, и исходивший от них дурманящий запах настоя горных трав волновал и будоражил. А Сати, всем телом вжимаясь в него, словно заклинала:

— Не оставляй меня, не оставляй меня, не оставляй меня...

И он, ощущая сквозь тонкую ткань платья волнами пробегающую дрожь, шептал:

— Я вернусь, я обязательно вернусь. Как же я тебя оставлю здесь одну, милая моя девочка?

Когда Сати, поминутно оглядываясь, скрылась за поворотом, капитан подобрал останки змеи и, размахнувшись, что есть силы бросил вниз. Когда-то давным-давно, ещё в Афгане, на привале во время изматывающего перехода он зарубил гюрзу, хотя она вовсе и не собиралась нападать. Пригревшаяся на солнышке змея внезапно бросилась поперёк тропы прямо ему под ноги, пытаясь скрыться, и он от неожиданности и пронзившего до колючек в мышцах страха рубанул её саперной лопаткой. Тогда сержант-таджик посоветовал сменить место, сказав, что к убитой змее всегда приходят её сородичи, чтобы отомстить, но он не послушался. Зверская усталость валила с ног, да и времени на отдых было, в общем-то, в обрез, чтобы всерьёз принимать всякие никчемные поверья. Но когда через полчаса короткого забытья, уже покачиваясь с носка на пятку на отёкших ногах, попнулся за изрядно отощавшим рюкзаком, примощённым перед этим в головах, побледнел — под ним кольцом свернулась гюрза.

Совпадение или действительно прав оказался сержант, но в этот раз испытывать судьбу капитан не стал.

Добравшись до развалин старой персидской крепости, он выбрал место так, чтобы просматривалась тропа и вниз, к селу, и влево, где был враг. Привалившись спиной к нагретому камню, он бросил на рыжую землю бушлат, сел на него, положил ноги на валун, пристроив на колени автомат, и стал ждать. За полчаса Сати доберётся до села, ещё минут пятьдесят его ребята будут подниматься сюда. Итого почти полтора часа — времени более чем достаточно, чтобы хоть немного расслабиться и забыться.

А мысли не оставляли его, то бродили около предстоящего рейда в тыл азербайджанских гарнизонов, то опять возвращались к Сати. Как так могло случиться, что среди тех, для кого он сегодня стал врагом, ещё вчера было друзей больше, чем здесь. Да нет, и Джафар, и Тофик, если бы оказались с ним в тот день в Нафталане, точно так же стреляли бы в насильников и убийц. Они просто не могли бы поступить иначе, они никогда бы не отдали этим бандитам на растерзание Сати.

Сати, опять Сати. Ох, и крепко ж запала она ему в душу. Почему именно в тот день его группа оказалась в Нафталане, а не в Агдаме, где его ждал связник? Почему именно в тот момент он свернул к музею, а не на другую улицу? Почему именно Сати осталась с ними, а не кто-то другой? Почему вообще в те дни ему фатально везло? Сначала подорвался на фугасе УАЗик вэвэшников, за минуту до этого обогнавший их на узкой, вконец разбитой дороге. Потом забарахлил карбюратор, и они остались чинить его, а на задание ушла бээмпэшка десантуры и попала в засаду...

Он вдруг осознал, что успел привязаться к этой армянской девушке. Наверное, потому, что впервые за эти годы почувствовал свою нужность женщине как сильное начало, как мужчина, способный не просто защитить, но и пожертвовать собою ради неё.

Капитан усмехнулся: не хватало ещё влюбиться. Нет, нет и ещё раз нет. Как только вернётся, он обязательно отправит её в Ханкенди.

Он верил, что обязательно вернётся. Он просто не мог не вернуться — ведь его же ждут.

И он сдержал слово.


4.

Старой Ануш с утра занедужилось. Вроде бы и утро выдалось на славу: в небе ни облачка, не по-октябрьски жаркое солнце щедро пролило тепло в долину, а всё равно на душе было муторно.

Держась за спину, Ануш кое-как спустилась с высокого крыльца, доковыляла к навесу, где в сваленном в углу старье — всё недосуг спалить скопом — отыскала старую собачью шкуру, когда-то служившую её внуку подстилкой на сиденье «Явы». Мотоцикла давно уж нет — ещё в прошлом году забрали российские военные из комендатуры Мардакерта, сказав, что не положено, раз нет документов, а внук с весны в Степанакерт подался, да и остался там. Поговаривают, даже начальником в каком-то комитете состоит. Хотя, что это за работа, когда ничего не платят? К праздникам должен пожаловать: вина забрать, сыра — там им совсем есть нечего, не то, что в родном селе. Внука она любила, но то, чем он занимался, не одобряла. К чему ворошить затухшие угли? Ведь так полыхнёт — не зальёшь.

Ануш встряхнула местами выстриженную молью шкуру, приспособила её на пояснице, крепко обмотав платком, и опустилась на скамью. Что-то совсем сил не стало, да и в душе тревога колобродит, неймётся ей что-то. Нет, рассиживаться некогда: надо ещё козу подоить, виноград собрать, кукурузы налущить...

Да что ж душа-то места не находит? Ануш взяла было початок, облущила несколько зерён в подол, но тут в сараюшке, обмазанной глиной, заблеяла коза.

Ануш кинула початок под ноги, тяжело поднялась, привычно бросила взгляд на север, на старую дорогу, ведущую из Нафталана.

Год назад, когда ещё только-только заплясали языки пламени на было затухшем костре давней вражды, весенней ночью под сполохи ближней грозы вздрогнул старый Махчаджи и швырнул на узкий серпантин серые гранитные валуны. С тех пор дорогой не пользовались ни армяне из села, разбросавшего в долине домики вдоль говорливой речушки, ни азербайджанцы из селений по ту стороны горы, уверовав в её непроходимость. Но по привычке не только она, а и все жители села за день не раз посматривали на эту дорогу по которой могла прийти беда оттуда, с севера.

Пусто, вроде бы, никого, только лучи утреннего солнца облизывают серые безлесные скалы. Ануш раскрыла воротца и выпустила козу. Та ткнулась тёплыми и влажными губами в подол, подобрала зёрна и, не обнаружив больше съестного, потянулась к кусту лещины. Ануш шлёпнула козу по спине, прогоняя, и, услышав едва различимое «курлы-курлы», подняла голову. С севера, со стороны Гянджи, пронизывал синь журавлиный клин. Опять утреннюю тишину нарушило призывное «курлы-курлы», на этот раз близкое и громкое, и журавли, сделав плавный круг над селом и высмотрев крохотный пятачок луга у самой реки, стремительно пошли вниз, заваливая левое крыло клина, словно выбирающий угол атаки истребитель.

Ануш улыбнулась своим мыслям, провожая клин взглядом: хорошая примета, увидеть журавлей на рассвете. Может, принесут птицы мир и покой на эту землю.

Поправив ссунувшийся на плечи платок, она вновь машинально посмотрела на дорогу и вздрогнула: из-за нависшей козырьком скалы вдруг показались люди и цепочкой, затылок в затылок, двинулись вниз, сюда, в село. Ануш схватила кусок ржавой трубы и ударила в диск от плуга, ещё внуком подвешенный на кожаном шнуре.

— Бом-м-м! — разнеслось по селу.

— Бом-м-м! Бом-м-м! — заметалось эхо. Прыгая от дома к дому, от забора к забору, оно поспешило с плохой вестью вдоль села, пока не добралось до новой школы и не заплутало в саду. И все, кто его услышал, повернулись и посмотрели в сторону Махчаджи.


5.

Село съёжилось от страха. Мужчины с почерневшими лицами сжимали охотничьи ружья, часто и отрывисто курили и с надеждой смотрели на этих сумасшедших русских, неделю назад пробившихся из Нафталана по засыпанной камнями старой дороге, а трое суток спустя вновь ушедших по ней же в занятые азербайджанскими войсками села. Камень на осыпи не слежался, дышал под стопой и мог в любой момент обрушиться вниз страшным обвалом вместе с незадачливым путником. По ней нельзя было пройти, а эти русские прошли.

Они ещё торопливо спускались с горы, оступаясь, цепляясь руками за острые камни и сухой чабер, ведя кого-то, словно барана, на верёвке, а весть о приближении русских уже облетела улицы села. И потекли к школе людские ручейки, слились в один большой поток и выплеснулись на площадь большой и тёмной колышущейся массой.

Пятеро в армейском камуфляже без знаков различия, с запавшими небритыми щеками, вошли в село. Они привели с собой затравленно смотревшего из глубоких глазниц бородатого и худого афганца со сбившейся набок грязной марлевой повязкой на голове. Это был «язык», очень ценный «язык», кладезь информации, которого ждали не в Мардакерте и даже не в Степанакерте. Его с нетерпением ждала Москва.

Они шли прямо по центру желтоватой, припорошенной белёсой пылью щебнистой мостовой. И в их походке — слишком медленной, слишком развалистой, и в медленно скользящем взгляде от дороги к замершим у стен домов сельчанам и обратно — во всём этом чувствовалась смертельная усталость. И всё же в них была какая-то внутренняя надёжность и сила, которая невольно ощущалась даже в этой нескрываемой усталости, а тем более в том, как они шли: вроде бы и цепочкой, но всё же как-то профессионально уступом вправо и влево, прикрывая фланги. Даже сейчас, даже в этом пока ещё мирном селе, ждущем именно их и именно с надеждой.

Они прошли к зданию школы, не обращая внимания на окруживших их мужчин с охотничьими дробовиками, остановились у колодца и долго и жадно пили студёную ключевую воду. И она, стекая по уголкам рта к небритым подбородкам, оставляла светлые борозды, забиралась под разгрузки, расплываясь тёмными разводами.

Потом один из них, тот самый, что неделю назад привел своих людей в это село, худощавый и среднего роста, типичный русак, коротко бросил своим:

— Напоите этого, — и кивнул на афганца.

Забросив за спину стволом вниз автомат, он обвёл взглядом воспалённых от бессонницы и напряжения глаз теснившихся селян и повернулся к учителю Варданяну, командиру отряда самообороны.

— Уводи людей из села, Самвел. Сюда идут азеры, много азеров. С ними техника и взрывники, скоро они расчистят проход.

Капитан произнёс эти слова отчётливо и резко, словно отдавая приказ, с ужасом понимая, что Варданян не успеет выбраться из долины. Пешком, даже без домашнего скарба и скотины, но с детьми и стариками, в горах далеко не уйдёшь. Нужны сутки, хотя бы часть оставшегося сегодняшнего дня и ночь, а утром их уже не достать. Утром они будут в Талыше, а там наши войска.

Здесь, в долине, наливался янтарём виноград, солнечные блики плясали по гребешкам сварливой речушки, струящейся через мокрые голыши. И казалось чудовищным и противоестественным, что совсем скоро эту тишину разорвут автоматные очереди и кто-то зайдётся в крике от боли.

Учитель тоскливо посмотрел на своё войско, потом на столпившихся кучкой женщин и детей, перевёл взгляд на карабкающуюся из села в гору дорогу и, в сторону, обречённо вздохнул:

— Я не успею собрать людей, — потом добавил. — Да и далеко нам не уйти.

Эти русские принесли плохую весть: скоро вон из-за того увала выйдет беда, спустится в это древнее армянское село, и начнётся кровавый пир победителей.

А он со своим отрядом самообороны с полутора десятками охотничьих ружей может в лучшем случае на четверть часа задержать её, но не более. Телефон не работал уже полторы недели, да и подмоги из Талыша ждать не стоило — не поспеют, а может, и не захотят.

Варданян поёжился: настал час, когда он должен принять решение, от которого зависит жизнь каждого. Уйти из села — значит, оставить его на разграбление. Остаться — значит погибнуть. А может быть, пронесёт? Может быть, не тронут — тут и мужчин-то почти не осталось. Да нет, это только подстегнёт их. Конечно, этот русский капитан прав: надо уходить. Он повернулся к односельчанам:

— Возьмите самое необходимое. На машины посадите стариков и детей. Сурен, займись погрузкой. Сбор отряда здесь через двадцать минут. Будем прикрывать отход.

Самвел повернулся к капитану и, отводя взгляд, глухо спросил:

— Ну, а ты как? С нами останешься или уйдёшь?

Капитан и его группа трое суток выбирались из Нафталана, обходя азербайджанские сёла и заставы. Трое суток они упрямо тащили на себе выкраденного из города афганца. Он просто не имел права не доставить «языка» и собранные за эти трое суток сведения. Да и потом, это не его война, и он не желал становиться ни на чью сторону.

Он хотел сказать, что его давно ждут в Ханкенди, что у него разбита рация и вот уже сутки там даже не знают, где он. Что он уже выполнил своё задание, и ему никто не приказывал оставаться здесь и защищать их. Что они давно вымотались, и им хотя бы на полчасика забыться. Что...

Его взгляд споткнулся о взгляды стоявших плотной стеной людей, и он кожей ощутил, что что бы он им ни сказал, они всё равно не поймут его. Они просто не примут его отказ. Они не ушли после слов Варданяна, они напряжённо ждали, что ответит им этот русский. Неужели он бросит их одних? Он же знает, что их ждёт, если сюда войдёт враг.

Маленькая девчушка лет семи дёрнула его за рукав хэбэ и, просяще заглядывая своими чёрными агатами в глаза, что-то сказала по-армянски.

Нет, он не поддастся слабости. У него своя задача, и он обязан её выполнить. Ну и что с того, что всего две недели назад он видел растерзанные, изнасилованные детские тела из такого же села, оставленного подразделением внутренних войск на произвол судьбы. И не важно, кто это сделал: армяне или азербайджанцы. И те, и другие словно соревновались в своей первобытной жестокости, обвиняя друг друга в насилии. Но он не желает становиться между ними. Не он начал эту резню, не ему и останавливать её. Хотя почему не ему? Это же пока ещё его страна, растерзанная, униженная, истекающая болью. Разве для него пустые слова: долг, честь, совесть? Боже мой, ну как же он устал!

А подсознательно он понимал, что после мытарств по горам они уже настроились на отдых, что наконец-то вымоются, соскоблят с себя эту грязь, замешанную с солёным потом пополам, с въевшимся страхом. Что в Ханкенди они выпьют коньяку, наедятся досыта и наконец-то выспятся. Подсознательно он понимал, что уже настроился на жизнь, что им уже один раз повезло выбраться из западни, чтобы жить, а ему предлагают умереть вот здесь, в этих чужих и голых горах.

Варданян поправил очки и посмотрел в сторону карабкающегося вверх узкого серпантина.

— Ладно, капитан, у тебя никто не отнимает право уйти. Вы ещё успеете.
— А вы?
— Будем драться. Кто-то должен задержать их.
— Чем? Вот этим? — капитан с вдруг накатившей злостью кивнул на ружья.

Учитель дёрнул плечами:
— У нас больше ничего нет.

Потом помолчал и с горечью добавил:
— Эх, мне бы ваши автоматы.

«Разума бы вам да добра в сердца, а не автоматы. Может, тогда и я был бы здесь просто гостем», — мысленно ответил капитан, но слова так и не сорвались с его потрескавшихся губ.

Он посмотрел на замерших поодаль женщин, на прижавшихся к ним детей, потом на пришедших с ним разведчиков. Он не мог видеть эти глаза. Они будут преследовать его всю оставшуюся жизнь.

— Почему ты не защищаешь нас, русский? Где твоя власть? Почему она бросила нас? Ты тоже уходишь? Тогда лучше убей нас сразу. Вот его убей, — старик с суковатой палкой из сухого карагача в коричневых руках и орденом Отечественной войны на лацкане старенького пиджака подтолкнул к капитану мальчонку с испуганно распахнутыми глазёнками.

— Убей и её, — старик вытолкнул из толпы Сати. — Ты однажды спас её, но для чего? Чтобы отдать её им сейчас? Лучше сразу всех убей, иначе они нас всё равно убьют.

Сати, тоненький стебелёк на ветру, молча кусала тонкие губы, и в глазах её метался ужас, надежда и мольба: спаси.

Капитан стиснул зубы. Он понимал, что с этой минуты он обречён быть с ними. Ещё вчера они кричали о великой Армении от моря до моря. Ещё вчера они ненавидели его какой-то дикой, глубинной ненавистью, забыв всё, что сделал его народ, его Россия для спасения их предков, и называли его оккупантом. Ещё вчера они кричали ему вслед: «Русский, иди домой». Пусть не именно они, но такие же, той же крови. Пусть и опьянённые свободой, пусть и обманутые, но всё же кричали! И стреляли, ведь стреляли же месяц назад ночью в окна комендатуры, на полу которой он лежал, закрыв глаза и пытаясь уснуть.

Но это было вчера, а сегодня он не мог оставить их. Но он не мог и приказать своему крохотному отряду — сила приказа была бессильна заставить их остаться здесь умирать на этой чужой земле. И эта земля уже одинаково дышала к ним ненавистью и армян, и азербайджанцев. Он не винил их: кто-то уже распорядился их судьбой, кто-то уже заставил их ненавидеть его.

Он смотрел на лица замерших ребят, подолгу задерживая взгляд на каждом. Они спали эти трое суток урывками, они одинаково рисковали жизнью, судьба им подарила жизнь, и их всех ждали дома родные.

Ещё минуту назад они были одной разведывательно-диверсионной группой, единым организмом, послушным его воле. Теперь каждый из них был сам по себе. Теперь каждый из них был волен сделать свой выбор.

Капитан нагнулся, захватил в горсть красноватой, с желтизной суглинистой земли, размял в пальцах. На его родине земля была другой, чёрной, маслянисто-жирной — воткни палку — дерево вырастет. Земля разная, а люди везде одинаковые и так же жить хотят и любить, и боятся так же, и страдают. И сейчас он должен остаться, потому что его родина, далёкая родина — вот в этой горсти. Вся уместилась здесь, великая, от океана до океана, в его ладони.

— Я остаюсь, — глухо сказал капитан и отвернулся.

Сейчас он боялся услышать:

— Это твоё право, командир, твой выбор, но мы не с отбой. Мы уходим.

Они молчали, а потом один из них, высокий и красивый, с багровым шрамом, выглядывающим из разреза тельника на загорелой груди, растянул в улыбке обветренные губы:

— А здесь чертовски красиво, командир, и мне совсем не хочется на равнину.

Он снял рюкзак, достал бритвенный станок, намылил щёки и стал, не торопясь, вслепую, бриться.

Другой, с острым и злым взглядом, заиграл желваками:

— Зря, командир, не выпустят нас из этого капкана — волки добычу не отпускают. Да и не хочется мне этих защищать, уж лучше вон тех журавлей, — он кивнул на зелёное пятно среди красноватых, с желтизной камней и накрыл ладонью затворную раму автомата.

— А журавли, между прочим, тоже тварь Божья, — сказал третий, коренастый, с выгоревшими бровями крепыш, оглаживая наголо стриженную голову. — Спасёшь птицу, может, на том свете и зачтётся, — и кривая усмешка тронула уголки обветренных губ.

Капитан, достав из планшетки блокнот, наскоро набросал донесение и опять спрятал его в планшетку.

— Доставишь любой ценой «языка» и вот это, — он протянул планшет Варданяну, — командиру любой строевой части. Здесь карта с разведданными. Их очень ждут. Уходите все... это наша работа...

Капитан как-то стеснительно улыбнулся, коснулся кончиками пальцев пиджака Варданяна и неожиданно для того попросил:

— Слушай, Самвел, ты не мог бы найти в селе гитару. Пожалуйста.

Те, кто стоял рядом, наверняка подумали: эти русские сумасшедшие. Им жить-то осталось всего ничего, а их на песни потянуло.

Через полчаса из села потянулась цепочка людей. Но прежде чем покинуть его, они заворачивали на школьный двор, молча клали на расстеленную плащ-палатку сыр, хлеб и вино — всё, что имели, кланялись этим русским и уходили. Последним подошёл старик, тот самый, с орденом на пиджаке:

— Прости нас, сынок. Храни вас Бог, — и заплакал.


6.

А ещё через час эти русские, умывшись и побрившись, надев чистую смену белья, поднялись обратно по старой дороге к древней полуразрушенной крепости. Не торопясь, каждый обстоятельно определил сектор стрельбы, и, наметив репера, разделили поровну весь боезапас, отложили три гранаты для самоподрыва — одну на двоих — и стали ждать.

Высокий и красивый, тот самый, с багровым шрамом на ключице, который первым вслед за капитаном сказал, что остаётся, тронул струны. Сначала пальцы, как бы привыкая, перебирали звуки, рассыпая и постепенно выстраивая их в знакомую до боли мелодию: «Мы так давно, мы так давно не отдыхали, нам было просто не до отдыха с тобой...»

И плыла над древними камнями песня, щемя сердца и одновременно наполняя их мужеством и готовностью принять последний бой за великую Россию.

Сати совсем неожиданно появилась в развалинах старой крепости. Она молча пристроила на камне маленькую иконку Георгия Победоносца, мелко перекрестилась и опустилась рядом с капитаном на колени, и в её взгляде было столько нежности, что защемило в груди.

— Тебе лучше уйти, Сати. Ты ещё догонишь своих.

Она отрицательно покачала головой. И было в этом движении столько решительности, что он не стал прогонять её, а, бросив на нагретые камни бушлат, молча указал на место рядом с собою.

Они любили друг друга неистово, как любят в первый и последний раз, стирая в памяти прошлое и не думая ни о настоящем, ни тем более о будущем. Да у них и не было и не могло быть общего будущего. А потом она ушла, унося в себе крохотную зарождающуюся жизнь...

Когда солнце окрасило крыши домов, от реки раздалось протяжное и тоскливое «курлы», и в синеющую даль медленно потянулись журавли, уже в небе выстраиваясь в неправильный клин. Пройдя над селом, они вдруг развернулись, сделали круг над старой крепостью и лишь потом пошли к югу. И их печальный крик ещё долго висел в пронзительной сини октябрьского неба.

Весть о горстке русских, оставшихся в развалинах старой крепости, облетела Талыш, и в каждом доме зажглись поминальные свечи, женщины надели чёрные платки, а лезвие бритвы трое суток не касалось заросших щетиной щёк мужчин.




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016