ЛЮДМИЛА ЧУМАКИНА

СЛАГАЮ БЫТУ ЭПИЛОГ
Стихи из книги «Дневник сиделки», Москва, 2015, стр.62-90




*  *  *

Даже сумерки Мунка
Мою душу не дольше томили,
Чем халтура рисунка,
Где округу холмы разломили.

Этот фантик ничтожный
Позабытою прелестью дышит:
Лёгкий запах дорожный
И округи зелёные крыши.

Силуэты прохожих
В чем-то ломком, непрочном и тонком.
Я хотела бы тоже
Оказаться в пейзаже под плёнкой.

Платьев красные пятна
Устремляются с силой куда-то…
Далеко, безоглядно…
Хорошо бы уйти без возврата.

И висит ожиданье
Там, где уличный зонтик и столик.
Никакого страданья.
Только личика смуглого нолик.

2007




БУНТ

Уже невесомое стало как плоть.
И воздух булавкой легко проколоть.
И можно увидеть как лопнул сосуд
На стрелке — на тонком запястье минут.
Всё стало телесно. И нечем дышать.
Пора бы и Космосу чрево разжать —
И Землю, зачатую Божьей тоской,
Как выкидыш скинуть, рыдая рекой.
Со всей мишурою! С войной и гульбой!
Со всей человеческой тёмной судьбой!
Что пестовать в чреве без пульса дитя?!
Скинь мёртвое, Космос, шипя и свистя.

2008




*  *  *

Может это и неплохо,
Что с рукой уже ненужной,
Я, устав от боли охать,
Посмотрела ввысь бездушно.

И увиделось не сразу
С этой вот затёртой лавки —
Небо чёрное в алмазах,
Небо в шпильках и булавках.

Кто-то ёрзал там и бился,
Кто-то в крыльях укрывался,
Снег струился, дым курился —
С белым облаком сливался.

Кем-то там крошились гвозди,
И с крестов слетали тени,
Где-то шло венцов плетенье,
Подвозились в тачках грозди,
Как с плантаций Ахашени.

Бог был занят воскрешеньем…

Небо было всё в алмазах…

Сонин монолог блаженный —
Вспоминался с первой фразы…

Но бледнее алебастра,
Без желанья умилиться, —
Шёл двором, прямой как пастор,
Разгребая тростью листья, —
В чёрной шляпе доктор Астров.

2007




*  *  *

Не бессонницею маюсь —
На  Г о л г о ф у  поднимаюсь.
Ни конвоя и ни звука.
Старовата, однорука.

Боль да немощь, ночь да звёзды,
На хребтине крест да гвозди.
Верный муж собачьим оком
Смотрит в душу мне глубоко,

Смотрит с бархатной тоскою,
Смотрит ласково и дико —
Как я к Вечному Покою
Поворачиваюсь ликом,

Как я лезу на пригорок,
Позабывши, кто мне дорог,
(раздирается, как шарф,
с треском шёлковым душа).

Снова маюсь-просыпаюсь,
Плачем, потом обливаюсь.
Надо мной в побелке — шрам,
Моль белеет по коврам,

Муж склонился одиноко —
Смотрит в стол собачьим оком;
На столе в побелке — лист:
В белом омуте глубоком
В звёзды —  гвоздики впились.

Солнце шторку подпалило.
На земле жилось бы мило…
Но — небесный свет пролит.
Явлена Господня милость.
Ручка правая болит.

2007




*  *  *

1.

Среди серых тарантулов,
Божьих коровок и красных смородинок
В кисло-сладком раю,
Шейку тонкую вытянув в брызгах
Коричневых родинок,
Я на цыпочках встала,
Но яблока не достаю.

Мир до грехопадения
Родственный, цельный и гладкий,
Как ребёнок в реке…
Вкус смородины дикой
Из полной горсти кисло-сладкий,
Красный сок подсыхает
На смуглой и круглой щеке.

2.

Среди жёлтых песков,
каракуртов и злых скорпионов –
азиатская Жанна дэ Арк
(ростом метр шестьдесят)
поднимает знамёна,
и затылок остриженый
солнцу палящему рад.

По пескам, по колючкам
С мятежною мыслью о схватке,
Не вмещаясь в дому,
Обрывает она виноград –
И прохладный и сладкий –
Ест его в лихорадке,
А яблоко ей ни к чему.

3.

Среди гор меловых, среди мяты –
Не Жанной, а Евой,
Съев до семечка плод
С одного и с другого, и с третьего древа,
Кисло-сладкое яблоко
Ева никак не найдёт.

4.

Среди хвои и звёзд
В трёх верстах от столичной брусчатки
Ева плод дожуёт…
Заскрипят лежаки под больными –
И Жанне не выиграть схватки…
Ева-Жанна-жена устаёт.

5.

Вспоминает тарантулов,
Божьих коровок, смородину рая,
В крестном знаменьи сжатые
Бабушкой Фимой персты,
Говорившей уже напослед,
В пальцах ягодки  перебирая:
«Ешь.., такой-то не будет нигде кислоты!»

Как разборчива память!
Как слов ощутима формовка!
(Иезекииля язык!)
Проступила кровинка на пальце
(ах, божья коровка!)
И прорезался плач!
И дыханье разрезал кадык!

2003




ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
ВЕНИАМИНУ БЛАЖЕННОМУ

1.

Слогом тяжким и невольным,
скованным как в море волны,
Я рывком иду на рифмы,
как галерники — на рифы.
Я для собственного слуха
распаляю сердце в скачке.
Силой рук и силой духа
распрямляю тело в качке.
Я воинственнее прачки,
чьи запястья в битве с пеной,
неудачи, неудачки
полоскают вдохновенно.
Языком морским и пенным
говорю я с Вами снова,
потому что Вы блаженны
и не знаете иного.
К вам толкаю волны звуков:
птичьих, хрипнущих, невнятных,
кодовых толчков и стуков
для галерников понятных.
Скованные влажной рифмой,
налегая на запястье,
мы спиной идем на рифы –
в  р и т м е ! Вот оно и счастье!
Взмахи рук, как взмахи крыльев.
Напряжение – предельно.
Взмах – усилье! Взмах – усилье!
В ритме влажном и смертельном.

2.

А житие... – бумага, книга
да поминальный календарь.
Не то бедняк? Не то расстрига?
Не то затворник и дикарь?
Да что бедняк?! Да что расстрига?!
Всему виной – бумага, книга,
перо гусиное, словарь... –
готов поэт — готов и царь!
(в одном лице и вне закона).
И он царил без лишних трат.
Луна в ночи – была иконой
над штангами библейских врат.
Душа в рубцах (как мяч с изнанки)
летела вверх на эти штанги...
О, гуттаперчевый Старик!!!
Смотрю я в небо на гулянке...
«Кто Вам теперь врачует ранки?
Чей то застиранный парик
закрыл и Вас, и лунный лик,
чтоб не привиделось с полянки  
чего-то лишнего на миг».

3.

И Ваш иврит меня бодрит.
И тяга к русскому злословью.
И чёрные чернила с кровью
во мне рождают аппетит.
Всё освежёванно. Едомо.
И шубки жертвенных ягнят
скрывает жёлтая солома
в огне! Но шубки не горят.
Они обуглились и только.
И стали буквами у Вас:
а те волнистые настолько –
насколько это видит глаз.

2002




*  *  *

Привели.
       Научили жить.
Клювы соединять.
       Гнёзда вить.
Красное мясо – есть.
       Красную кровь – пить.
Рыжих котят
       в чёрном пруду топить.
Червей на крючки насаживать.
       Рыб ... сушить.
Лютовать.
       Телогрейки шить.
Водку
       из белых склянок глушить...
Омерзительно!
      Жить!
Если душу дошлую
      не ублажить...
Камень дорожный под голову
      не подложить...
Грязно-белое небо
      не подсинить...
«Два башмачка со стуком на пол»
      не уронить...

2002




КРАСНЫЙ ДОМ

По снегу, по соломе
по битым кирпичам
с тоской о красном доме
хожу я по ночам.
Он предо мной в тумане
стоит как ни при чём
и гладкой кладкой манит:
кирпич над кирпичом.
А может – кладкой брёвен
и белою стеной...
И тем, что обескровлен
(белила с белиной!)
Но словом не напрасным
зову я дом с трубой:
он был от солнца  к р а с н ы м!
И  к р а с е н  был собой!
По снегу, по соломе,
по свалке, по золе
с тоской о красном доме
иду я по Земле.
Её в подвале прячу,
где прячут только хлам,
где место только плачу
по тёмным по углам.

По снегу, по соломе,
по суше, по воде
иду, а в красном доме
не знают о беде..,
которая  их сломит,
накроет колпаком –
потом..,  а нынче в доме
играет кот с клубком.
И музыка играет.
И далеко до мук.
Никто не умирает:
ни медленно, ни вдруг.
Мотивчик беспечален.
Он собственно о том,
как хорошо в НАЧАЛЕ,
а вовсе не потом.

2002




СКРИПАЧ. ВИДЕНИЕ

Зачем он явился в двустворчатом фраке
с змеиным смычком возле самого горла?
ТАК ЛЮБЯТ являться факиры и маги,
как плотники выставив ящик и свёрла.
Зачем этот взвинченный, прячась во фраке,
возводит в зенит вековечную смуту:
как штопор вонзается в нотные знаки,
откупорив тысячу мук за минуту!
Зачем эта тряска со скрипкой и жалом?
Зачем этот медиум бледный ярится
и музыку свёрл насылает на залы?
И гнётся, и гнётся под ним половица.
Когда, наконец, это все прекратится!
Затупятся свёрла! Истратятся силы!
И медиум, дёрнув плечом, отъярится!
И плотники выдернут свёрла и пилы!
И сердце в ракушку уйдёт охладиться:
и створки заклинит водою и илом...

Отец умирает. Такое творится.

11-13 июня 2002 г.
Белгород


ЗВУКОВЫЕ УВЕЧЬЯ

                   «Так же жили – намыкавшись…»
                   ( Вознесенский, «Стена плача»)

А Жежили — слезой умыты.
По субботам — субботой сыты.
Покрывалом цветным покрыты.
На устах – пророки, пииты...
А Жежили, ломая пышку,  
край одежды метнув подмышку,
шли песками, неся одышку,
на какую-то в небе  в с п ы ш к у.
Не терпя звуковых увечий,
пеленая пред небом плечи,
те Жежили ушли далече
с пресной выпечкою из печи.
Ну, а мы – из последней Были –
те, что пили, в дома палили,
что отечество материли...
Неужели мы тоже жили?

2000




*  *  *

Зимища. Захолустье. Жизнь. Чудесна.
Снежиночка. Глупа. И. Безызвестна.
В марлёвочке. Под ёлочкою. С песней.
Губа. Белеет. На морозе. Треснет.
Как. Беленькие. Валенки. Из фетра.
Хрустели. Снегом. Сочно. Против. Ветра.
И снова. Снег. И перхоть. В плед. И горе:
Быть. Свеженькой. И. Старенькою. Вскоре.

2002




*  *  *

Поэт на Руси заковырист, дремуч.
Хотя бы вот этот – у мусорных куч.
Пальто проржавело. Нога без носка.
Затравленность. Лихость. Надменность. Тоска.
В зрачках ожиданье (конечно Христа).
Медвежье шатанье: к кусту от куста.
Так... это... поэт... Без руля, без ветрил,
без пуговиц (ветер их с ветошки сбрил)...
Зелёные брюки (отверженный цвет)...
Малиновый (траченный молью) берет...
Прибавлю: отжившие век башмаки
и две, позабывшие мыло, руки...
Рысцой пробегаю меж мусорных ям.
И лезет, и лезет «онегинский» ямб –
«Кто
     там
         в малиновом
                          берете?»
Осклаблюсь... И метну пакетик.

2002




*  *  *

И я заплакала повинно,
склонясь над папиным лицом,
когда накромсанная глина
напластовала этот холм.
Земля безжизненна и сира –
в переложенье маляров:
синюшный цвет, клеёнка мира
вся в трупных пятнах островов!
Но пострашнее та, что в дырах,
что проковырена до дна...
Ищи-свищи разгадку мира
(особенно, когда война).
И я заплакала повинно,
хоть распадалась мыслей связь:
сапёрик... ров... могила... мина...
шаг-два... и жизнь оборвалась.
Я эти резаные глины,
держа в ракушечных руках,
соединяю словно спины
сапёрика и старика.
Какие скудные помины:
от всех зарытых – всем векам
льняные глины, глины, глины,
печально льнущие к рукам.

Земную жизнь ополовинев –
впадаю в плач о пуповине.
Слезами брызжут облака...
А я всё няньчу тело глины,
как тело папы-старика.
И с Богом не в ладах пока.

2002




*  *  *

Утром. Первобытно. Первочасно.
На небе звездою – Люцифер.
Прозвище, звучащее опасно,
зацепилось в нижнем мире мер.
Вот он мир из мер, равноубогий.
Мир, который дразнит Люцифер,
прозвища высвистывая слоги
из каких-то дыр каких-то сфер.

Лоб поднимешь – и такая мука
от плывущих немо облаков.
Что за скука добыванья тука,
названная СМЕНОЮ ВЕКОВ?!

2002




*  *  *

В эту ночь над Москвою
бушующий Бах
рвёт кишащими пальцами
небо впотьмах.

Продирается к Богу
сквозь мёртвую суть,
сквозь осеннюю муть,
сея нотную ртуть.

Там, где звёзды качнулись
в органных гробах –
Это Баховых пальцев
по небу – размах!

Это Баху не терпится
выше взглянуть,
небо чёрное музыкой
о-по-лос-ну-ть...

От востока до запада
месит в руках
обгоревшее небо
обугленный Бах!

2010




КОНЕЦ СЕМИДЕСЯТЫХ

                     А. Филатову

В то лето нас было тринадцать.
И мы начинали меняться:
засиживаться по-библейски
в застольях эпикурейских.
Давя локотками на доску
мы выжали водки и воску
в те ночи, как крови на бойне.
Нас было тринадцать в обойме.
На лучшей окраине бедной
в то лето от яблони медной
плодами пропахла квартира,
как при сотворении мира.
Мы яблок наелись до Спаса
с хозяином зеленоглазым.
Лицо его, взятое с фрески,
ночами казалось библейским.
Справляла Земля именины.
От яблок ломились корзины.
И пряди волос Магдалины
запутаны были и дли?нны.
Бренчал на гитаре Иуда.
И в тазике мылась посуда.
На круглое Ирода блюдо
арбуз водворялся как чудо.
Но блюдо всегда протекало…
И скатерть под ним намокала…
Алела арбузная рана,
как срез головы Иоанна…
Тем летом… Противясь запретам…
За водкой и Новым Заветом –
мы все перебрали немного…
зато пировали у Бога.

2001




*  *  *

Ложечка дёгтя – злые чернила,
не растворяясь – мёд очернила.
Целую бочку – порча взяла.
Мёда не стало, Крошка Пчела!
Мёда не стало, Бедняжка! Трудяжка!
В чёрном поту золотая рубашка!
Стал твой хитон и велик, и тяжёл.
И по хитону – дёготь прошёл!
Зря сколотили медовую бочку.
Зря поливали головку цветочку.
Зря на цветке копошилась пчела.
Всё золотое – порча взяла.

2001




ПОСЛЕ БЛОКА

Идёт-бредёт Скелетик.
Коленками – в вельветик.
Головкою – в беретик.
Ветер, Ветер.
Эх… не по пути!
Не греет ног – вельветик.
Не держится – беретик.
Дрожит волос букетик.
Ветер. Ветер.
Выбьет дух в пути!
Одумайся, Скелетик –
Задавит драндулетик!
Наставят пистолетик!
С ума сойти!
За полы схватят дети!
Закатят с воплем в сети!
У них под платьем плети!
Вон там! Гляди!
Ветер. Ветер.
Все закрыл пути!
Кто там лежит в кювете
В берете да в вельвете?..
ВЕТЕР. ВЕТЕР.
НА ВСЁМ БОЖЬЕМ СВЕТЕ.
Вертел – вертит…
В оба гляди!
Когтем чертит:
«СЕГО ДНЯ –
к Богу не дойти».

2001




ПТИЦА. МОЦАРТ

1.

Что там сольного да вольного
В глуповатом пенье птиц?!
Больше – звона недовольного
В глотках бешеных истиц!
Хоть бы что-то сердобольное
Разглядеть в подобье лиц!
Пара глаз – дыра двуствольная,
Без слезы и без ресниц.
Когти, клювы, связки, лопасти,
Влага рта, игра ключиц…
Вся из алчности и робости
Эта тупость птичьих лиц!
Птица-дура, тварь летучая,
Живоглотка-смерть… Поёт.
Дать бы ей слезу тягучую!
Плачет даже небосвод.
Даже рыба молча выкатит
Оловянную слезу.
Даже лист древесный выпучит
Вы-пла-кан-ную росу.
Только птица – сухоглазая…
В ночь – икнёт. В окно – войдёт.
И по чёрным точкам лазая,
Слёзы Моцарта крадёт.

2.

А ему всю ночь не спится.
(Яд с шампанским, тьфу, водица!)
Он по комнате кружится,
Мятым кружевом трясёт:
«Хапай, птица, вдруг сгодится,
Мне уже не защититься,
Не состариться, не спиться…
МУЗЫКОЮ ОТРАВИТЬСЯ!
Вот!»

2001




*  *  *

Опять? Опять? Опять – Она?
Из тоненького полотна
Халатик. Свежесть. Белизна.
Насквозь – видна. На всех – одна.
Палата смертников – полна!
Вплывает рыбкою весна.
Всю ночь – луна, луна, луна.
Так к Мастеру… во сне… Она
Вплыла… луной обелена…
Душа на образы бедна.
Что ближе – тем ободрена.
Так Пушкин… О! Величина!
А всё о ней – «Она… Она…»
В рубашечке из полотна…
Прозрачней ангела «со сна»…
Насквозь до косточек видна…
А за окном – мороз, луна…
Повозка за окном страшна.
И в ней – душа усмирена,
Как в варварские времена!
А женщине кричат – «жена».
И женщина удивлена –
Как… речь у варваров бедна.
.    .   .   
На всю вселенную – луна!
Спит Мастер. Согнута спина.
Опять? Опять? Опять – Она?
Вплыла… луной обелена?
В рубашечке из полотна?
Про-зрач-но-стью обведена?

Как… варварская речь бедна!!!

2001




*  *  *

Выпрашивала я у тех, кто выше смерти:
«Ещё один часок отцу пожить отмерьте!»
Прислушалась… Зима бормочет истеричкой.
Плывут в окне снега. И пахнет серной спичкой.
Отмерянный часок – длиннее жизни вышел.
«Переиграйте срок!» – прошу у тех, кто выше…

2002




*  *  *

Ничего, отец, не бойся
к Богу с пролежнем прийти.
Ты оденься и умойся,
приготовься до 6-ти.
Хорошо, когда спокойно:
Белый свет не бьёт в глаза,
Собираемся достойно,
Ночь убила голоса.
Хорошо, когда потёмки…
Человек орать охрип…
Всё проспит… –  и этот тонкий
под тобой пружины скрип.
Не надейся. И не бойся,
И запомни: «До 6-ти…»
Ветер? Пусть! А ты укройся.
Всё здесь кончено. Иди!

2002




*  *  *

Слагаю быту эпилог.
Болит ребро чужое – бок.
Юрод явился на порог.
Кто прячется в юроде? Бог?

Он – муж. И он пришёл к жене.
Принёс живой воды на дне –
в растрескавшемся кувшине.
Спят нервы. Спят его черты
с просроченностью доброты.
И ноют старые мечты,
сгущённые от долготы.
Дробится день. Дробится ночь.
Жене юрода не помочь.
Помочь ей сердце растолочь
приходит сын, приходит дочь…

Поднять бы сердце на шесте.
Отдать бы сердце – высоте.

2002




*  *  *

Слева, справа, сбоку – стена.
Сверху, снизу – всё стены, стены.
Здесь только так: ширина, длина –
Постоянство без перемены.

Пе–ре–жить бы и этот день.
Не испугаться. Не разболеться.
Руки заламывает чья-то тень:
Вольная воля, да некуда деться –

Слева, справа, сбоку – стена.
Нет простора, одно – пространство.
Только бы – дотянуть до сна,
Отдышаться от постоянства.

Ну, а если не дотяну…
Надсажусь? Впаду в самозванство?
Отвернусь? Покачнусь? Шагну
К перемене от постоянства…

Может, будет поменьше лжи,
Если все поменять названья:
Так заманчивы для души
Отдалённые расстоянья.

Только снова: стена, стена,
Слева, справа – всё стены, стены…
Значит, тем же грешат сполна
Отдалённые перемены…

2000




*  *  *

Подышу огнём и дымом –
расшурую их беседу.
Не доехать мне до Крыма –
25-й год, как еду.
Расскажу душе про Вечность.
Обгляжу на небе снасти.
Неужели в эту Млечность –
брат нырнул, как головастик…
Неужели всё впервые
он увидел в вечном море?..
Выгибайте, сёстры, выи
в час, когда по горло горе.
Скоро шкуру жизни – дуре
отдавать – не торговаться
с болью – с кровью, ну… а в шкуре
дальше Крыма не добраться.
Брат: небесный головастик
нас не видит, нас не слышит
(отошли земные страсти) –
вечным морем вечно дышит,
ну а мы – огнём и дымом…
мы ещё снуём и бредим…
мы ещё хотим «до Крыма»,
хоть, конечно, не доедем.

2009




*  *  *

Три сестры – степная кровь.
Между Надею и Олей –
И моя чернела бровь.
Мы рожденные – на воле.
Кровных ровно три сестры.
Между нами – по декаде.
Я – дитя и до поры
Обвиваю шею Нади.
Бел ромашковый венок.
Я шагаю взросло, важно,
Но за ножку – цап вьюнок!
«Надя – Надя. Страшно – страшно».
А навстречу чёрный жук
По дороге чёрной, влажной.
«Не хочу спускаться с рук!»
«Надя – Надя. Страшно – страшно».
А потом… –  тайком, рывком
Косы выстригу до боли;
И ромашковым венком
Приструню кудряшки Оли.
«Люда – Люда, упаду –
Забери меня на ручки».
Мы бредем сквозь лебеду:
Лето, вечер, дождь из тучки.
Под веночком – лён волос –
Цапают репьи да плети.
«Люда – Люда. Чёрный пёс.
Он нас издали заметил.
У него горят глаза.
Люда – Люда, что нам делать?!»
То – ночная стрекоза;
Ты давно в постельке белой;
Это видится тебе –
Быть чему через полвека;
Дай-ка вытяну репей
Из волос белее млека…

.   .   .    .   .   .   .
Время начало петлять.
Мир скрипит многоэтажно.
«Люда – Люда! Надя – Надь!...
Оля – Оля! Страшно – страшно».

2010




Наталья Савейкова, Виталий Волобуев, 2015, подготовка и публикация