НАТАЛЬЯ ДРОЗДОВА

ГРЯДИ, БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ
Из журнала «Звонница» (2014)


*  *  *

             Памяти Юрия Чубукова,
             поэта, журналиста, редактора

Неслышно скатится слеза
на пожелтевшую страницу.
Опять в руках твоих синица,
а сам ты где-то в небесах.

И словно светоч в серой мгле —
лицо на снимке полустёртом.
Мы все рассыпаны, как зёрна,
по нашей горестной земле —

по городам и деревням,
по кабинетам и кладбищам.
Мы — дети вечности, мы пища
коротким суетливым дням.

Мы все потрёпаны судьбой,
но боевое наше «Знамя»
всегда везде пребудет с нами.
Оно — как первая любовь —

и вдохновляет, и хранит
от сожалений и сомнений.
Ну кто, скажи, из нас не гений,
кто не красив, не знаменит...

Не покидай же небеса.
Пусть на земле грустит синица.
И пусть на новую страницу
неслышно катится слеза.

*  * *

К смерти ль своей бреду
ужасом нескончаемым,
чувствуя всю беду
с жаркими её чарами,
слыша её ток,
к горлу катящий стоны…
Какой там запад-восток —
родина во все стороны!
Крепко прижмут к груди:
ты ли не часть целого!
Сердце моё, погоди,
не променяй бесценного:
сизый туман пустынь —
на самогон рябиновый.
Сердце, постой, остынь —
не отдавай любимого!
Пусть упадёт рука,
не находя спасения.
Переживёт строка
и времена, и семьи.


*  *  *

Недослушав строку, выхожу в снегопад.
А деревья черны и прекрасны притом.
Фонари голубеют. Полозья скрипят.
Ускользает возок. Лошадь машет хвостом.
Этот сладостный мир, этот сонный пейзаж
и сиреневых рощ удалённую нить
мой ревнивый звонарь, мой задумчивый страж
для грядущих миров обещал сохранить.
На исходе веков милосердна рука.
Мимолётны, как жизнь, и огни, и дымы.
Остаётся со мной золотая строка.
И снега. И снега на исходе зимы.


*  *  *

Хмурые братья
музы печальной,
не затевайте
песни прощальной,
не напрягайте
осипшие глотки,
не наливайте
больше мне водки.
Я над отчизной
плакать не буду.
Кончилась тризна —
мойте посуду!

Произрастает
на пепелище
с виду простая,
лучшая пища.
Нам ли питаться
хлебом единым,
нам ли бояться
непроходимой
хладной пустыни,
измора и плахи?
Будут кресты нам
и будут рубахи —
чистые, белые,
вольного кроя.
Пахари смелые
в землю зароют
траурных будней
гнилое мочало.
Смерти — не будет.
Будет — начало.
Преображён будет
род человечий
преображённою
русскою речью.



*  *  *

Что струна зазвенела
под тревожной рукой?
Это вновь заболела
я старинной тоской.
Надоели куплеты
для салонных утех.
Сердце жаждет поэта
молодого, как снег.

Он не шутит. Он станет
и судьбой, и бедой.
Упадёт и растает,
разольётся водой.
Этой праздничной влаге
я доверюсь сполна.
Сердце жаждет отваги
золотого вина.

Тихий звон с колокольни.
Звон... и звон...
без конца...
будто трогают кони
чуткий лёд у крыльца.
Серебрится дорога —
на рассвете пуста.
Скучно сердцу без Бога.
Без любви. Без креста.



К ПОРТРЕТУ ПУШКИНА
РАБОТЫ КОСЕНКОВА

Наш старый дом — он мне уже не дом.
В нём мир разъят на время и пространство,
и комнат новомодное убранство
несовместимо с болью о былом.

Незыблем только Пушкин на стене,
от солнца выцветшей, зато прогретой.
Художником продолженное Лето
былинкой каждой тянется ко мне
и просит жить. Хоть из последних сил.
И не желать ни отдыха, ни счастья.

Глядит поэт в грядущее ненастье.
Ему легко — он всё и всем простил.


ЛЕОНИДУ МАЛКИНУ,
солдату и писателю

1.

Могу ль не верить! Мир расколдован
и обезврежен тишайшим словом.
Стихает ропот. Нелепа битва.
Травой из пепла растёт молитва —
к Тому, кто водит твоей рукою —
моей судьбою — живой строкою.
Стою растерянною недотрогой:
как это больно, как это много —
ни перемычки, ни расстоянья —
моё бесссилье — твоё сиянье!
И прячусь в складках твоей порфиры.
И зреют слёзы. И каплет мирра.

2.

Сколько раз доживал до победы.
И ещё сколько раз доживёт.
Хоть несчастье и ходит по следу
и надежду, и веру крадёт.

Пушки смолкли. Но сердце-то бьётся!
И замешанная на крови
брань бескровная длится, и пьётся
чаша горя во имя Любви.

Чаша горькая — чаша спасения —
завещание воскресения.

3.

Ты так светла среди берёз,
о родина моя!
Но хоть когда-нибудь без слёз
тебя увижу ль я?

Ты жить не можешь, не скорбя.
Твоя ли в том вина,
что нас уводит от тебя
безумная война?

Однажды мы совсем уйдём,
земной закончив путь.
Пусть всё вокруг горит огнём,
но ты — как прежде — будь!

С победной песней соловья,
с молитвой о любви,
святая родина моя,
живи! Живи! Живи!


*  *  *

            Зинаиде, вдове поэта и учителя
            Александра Филатова

Я пришла потому к тебе, друг мой Зина,
что бесцветно сделалось в мире. Устала, что ли...
Расскажи мне что-нибудь такое — зимнее,
настоящее — как ёлка в деревенской школе.

И про дым из трубы расскажи — ты же помнишь,
как он тёплую хату к морозному тянет небу,
как собака залает вдруг в самую полночь,
и покатит тревога выискивать нервы,
на которых ещё хоть что-нибудь сыграть можно,
и окно — чтобы, электричества не жалея,
в омут ночи вдруг бросилось неосторожно,
космические нащупывая аллеи.

И о нём! И о нём расскажи, дерзком,
как с улыбкой выходит из цветущего сада.
Он ведь, пусть и сам весь сплошное детство,
несомненный герой... Хотя, знаешь, не надо
о нём. Мечтательность — она яд для поэта.
Вдруг заслушаюсь я и, земной захлебнувшись болью,
возьму и умру посреди своего лета.
Давай лучше про ёлку в деревенской школе.



*  *  *

Гряди, божественный глагол,
на эту весь, на эту серость,
на эту рабскую оседлость
в миру, который сир и гол,
но разукрашен, как щегол.
В нём сердце билось — не разбилось.
На штрихпунктир, на воробьиность
гряди, божественный глагол!



*  *  *

Как старая игольница,
вся в дырочках от роз,
печальница, невольница
неисполнимых грёз,

волнуется, мытарится
и роется в золе,
бессонная скиталица
по выжженной земле.

Страдай, страдай, страдалица,
под хруст карандаша.
Воздастся и воздарится
тебе, моя душа.

Что — розы... Мир исполнится
и упадёт к ногам.
Недаром ты паломница
к великим берегам.



МАРКУ, поэту и бомжу

Я ещё похожу по земле.
Потерпите меня, земляки.
Не сидится мне, право, в тепле,
и грохочут мои башмаки,
как горячечный пульс в тишине,
а язык о любви всё твердит.
Угль таинственный нА сердце мне
коль положен, так пусть догорит.

Я поэт, я усталый гонец
из блаженных эдемских садов.

Я поэт, я весёлый птенец
перед толщею мрачных годов.



*  *  *

                  Поэту Валентину Устинову

1.

Изменится всё: голос муки напрасной,
фигуры и краски пророчеств и новшеств…
Скажи, Валентин, а какой нынче праздник,
что ветер, как нанятый, по двору носится,
листвы нагоняя в холодные сенцы,
качая киота трескучие ставни.
Унылую повесть безумного сердца
мальчонка, метельного храма алтарник,
читает безжалостно, неторопливо,
сжимая огниво в малюсенькой длани.
И пламень сиротства трепещет счастливо.
И нет послабленья. И нет оправданья.

2.

Что, печальный мой стих? Где бывал-горевал,
по каким деревням собирал ордена?
Я в их списках уже никому не вдова,
не соседка, не дочь, не сестра, не жена.

Что, горячий мой стих? Города городил
посреди мостовых, на подворьях кремлей,
в переулочках зябких костры разводил,
но опять никому не светлей, не теплей.

Что, наивный мой стих? Мир прожорлив и льстив.
Уходи, уводи от кровей, от церквей!
Ах, не слушай меня, сумасшедший мой стих...
Ты разумней меня, и добрей, и живей!



РУССКАЯ ПЕСНЯ

Над обителькой звёзды синие.
В белом пламени лопухи.
До чего же они красивые —
от бездомной любви стихи.

До чего же они высокие —
воскресающих стен леса.
Не пичужки-букашки — соколы! —
режут крыльями небеса.

Минет пятница. Будет Троица.
Мы с цветами сюда придём.
Только жаль — уже не отстроится
прежний крепкий крестьянский дом.

Все кокошники разбазарили
Бабки-ёжки... и прочий вздор...
Но священной Земли гербарии
сохранил нам отец Феодор.

Дооктябрьский альбомчик с видами.
Сокровенные семена,
пережившие всех правителей,
имена, племена, времена...

Департаменты власти пыжатся.
Патриоты казну крадут.
Ну а церковь Христова пишется
в Гефсиманском своём саду.



КАЗАНСКАЯ

Ладаном, ладаном
веет в пространстве
прозрачном и ярком.
Холодом, холодом
полнится день
и одет в голубую парчу.
«Господи! Господи!..» —
словно в лесу,
голосит протодьякон.
«Боже мой, Боже мой…» —
словно за печкой
отчаянно-слёзно шепчу.

Молится, молится
ясное, детское,
помнит ли, знает...
Строится, строится
хмурое, гордое,
насмерть готово стоять.
Родина, родина,
буквица, палица,
хворь расписная.
Матушка, матушка,
как сиротливо!
И нас ни собрать, ни разъять…


МИМО

Мимо родной деревни —
катит клубок дорог.
Господи… хоть бы ревность
выползла на порог.
Господи… хоть бы память
вызвонила ведром
под коромыслом пламень,
переходящий в гром
клавиш, дождей, листьев,
в шорох свечей и книг.
Сивый, как волк, лисий
тётушкин воротник —
нате-ка поиграйте! —
нА плечи задарма.
Эй, земляки-братья —
щедрые закрома!
Эй, знатоки клёва
всяких чудесных щук!
Дурочка… рёва-корова…
Господи! Не ропщу.
Что мне? Как сыр в масле.
Водка, блины… сыропуст…
Завтра ж спадут маски —
мир, как и был, пуст.
Ах, у снегурки шубка —
молям не по зубам!
Значит, она — шутка,
выдумка, мультик, спам…
Солнышка ждут веры
горькие семена.
Бредит душа ветром,
бредом своим пьяна.



МУЗЫКА

Все мои роли уже кем-то сыграны.
Разве осталась какая безделица…
Стукнет в окно почтальонша. И сызнова
летопись пишется, исповедь теплится.
Хмель неизбежности. Мёд легковерности.
Века и ветра созвучие острое.
И Николай, не уставший от вечности,
в образе новом своём чудотворствует.
Бросишь две белые розы на клавиши.
Третью к устам поднесёшь обескровленным
и с обещаньем не плакать не справишься,
и с тишиной под снесёнными кровлями.
Весело, странно деревьям обветренным,
павших селений пожизненным узникам,
листьями машут, вальсируют ветками…
музыка, музыка, музыка, музыка…


УХОДИМ

Кружение птах без еды и ночлега.
Земли остывающей сны городские.
В окне недомытом не высмотришь лета.
Лишь тусклых полей прошлогодние скирды.

Пронижет тоска так, что кажется — насмерть
и легче, поскольку привычней и проще:
лелеять немилость, печальность, ненастье
и мемуаристики вычурный почерк.

Смешает кухарка акрил с биомассой
плюс дрожжи иллюзий, до одури сдобных…
Но тут nature morte оживляющий Мастер
воздвигнет букет, и от ревности сдохнут

бациллы тщеславия и паранойи.
Твори, сумасбродствуй, гуляй по свободе!
Спасай золотое, простое, родное.
Так, верно, из ада уходят. Уходим…



ПОКРОВ

...средь звонких тропинок, где церковь цвела на горе
и дедушки Фёдора рядом могилка была,
один только выцветший крест и стучат на заре
былинки по ветру, а чудится — колокола.

Накроют столы, будут праздновать день Покрова.
Престольная память — пристанище, свет и уют.
Съезжаются добрые люди — деревня жива!
Но нет меня,
нет меня,
нет меня там!
И не ждут.

О, как было страшно!
Да только ни страх, ни семья…
Меня сохранить в бездорожье кровавых дорог
сумела одна лишь Пречистая Матерь Твоя,
бездомный,
нерусский,
святой,
безлошадный мой Бог.



*  *  *

«Мороз и солнце...» Хруст под сапожком.
Семинарист, влюблённый в поэтессу.
Не запрягай. Давай и мы пешком
пойдём на гул чернеющего леса.

Пусть все мои деревни замело,
все большаки от курской и до тульской.
Развозит сиротливое тепло
трудяга-эскалатор в свете тусклом.

На тонком льду какой-нибудь из рек
вдруг станет ясно, что грустить не надо.
Проснётся слово, вспыхнет в алтаре.
Семинарист подаст владыке ладан.

Забьётся птенчик. Вздрогнут провода.
А вечер за окном синее, гуще…
Давай любить сегодня и всегда
и не мечтать о прошлом, о грядущем.


Источник: Журнал «Звонница», № 22, 2014. Стр. 214-218

На страницу автора

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2018