АЛЕКСАНДР ОСЫКОВ


НА РОДИНУ!

— Дмитрий Семёнович, голубчик, да что же это Вы такое придумали! Да как же Вам такое могло прийти в голову! — грохотал на весь кабинет сочным могучим басом Имре Имревич Шандор, начальник фортификационного строительства в небольшом финском портовом городе Котка.

Эту стройку царское правительство затеяло в самый разгар империалистической войны в 1915 году, когда Великое княжество Финляндское ещё входило в состав Российской империи. Временное правительство, придя к власти, сразу же резко сократило ассигнования на нужды строительства, а летом семнадцатого и вовсе его приостановило. К тому времени правящий в Финляндии сенат, опиравшийся на так называемый Добровольческий финский охранный корпус, Временное российское правительство не признавал, а витиеватые депеши с распоряжениями Керенского попросту игнорировал.

Дисциплинированные финские рабочие отработали, не получая жалованья, пару месяцев, а потом так же дисциплинированно, в один день разошлись по своим домам, сразу после того, как до Котки дошло известие об октябрьских событиях в Петрограде. Впрочем, впоследствии многие из них подались в Красную гвардию, которая в январе восемнадцатого совершила государственный переворот, в одну ночь захватив в Гельсингфорсе все правительственные учреждения, а также почту, телефон и телеграф в точном соответствии со знаменитым сценарием вождя мирового пролетариата. Финские красногвардейцы сформировали своё правительство — так называемый Совет народных уполномоченных, наподобие Совнаркома, но в отличие от наших комиссаров, финские «уполномоченные» продержались у власти чуть больше трёх месяцев, и затем разбежались под натиском финской «белой» армии генерала Маннергейма и германских войск, призванных сенатом для спасения Финляндии от «красной заразы».

Русские инженеры и их семьи всё это время жили за счёт средств, сэкономленных хозяйственным и ладившим с любой властью Шандором, огромным, напоминающим добродушного медведя, толстяком с пышными мадьярскими усами и такими же густыми, косматыми бровями, придававшими его обыкновенно умиротворённому лицу почти свирепый вид в те минуты, когда он был чем-либо рассержен или взволнован.

Вот и сейчас Имре Имревич сидел, нахмурив свои роскошные брови, взволнованно размахивал руками и продолжал грохотать зычным голосом:

— Да куда же Вы собрались, Дмитрий Семёнович? А дети? У Вас же четверо, мал мала меньше. Как они перенесут дорогу? Знаете, что Вас ожидает в России? Да Вас большевики арестуют сразу же, как Вы сойдёте на берег.

Сидевший напротив Шандора главный инженер строительства — Дмитрий Семёнович Кузнецов — молодой, едва разменявший четвёртый десяток человек смотрел на своего собеседника мягким и, как могло показаться со стороны, даже кротким взглядом внимательных карих глаз. В зачёсанных на высокий лоб гладких тёмно-русых волосах светились паутинки преждевременной седины, что добавляло всему его облику ещё больше кротости, и лишь щёточка усов, воинственно топорщившихся над верхней губой, могла подсказать внимательному наблюдателю, что человек этот в определённые моменты может быть решительным и даже жёстким.

— Но мы ведь едем на родину, — тихим, чуть дрогнувшим от волнения голосом ответил Дмитрий Семёнович.

— Помилуйте, голубчик, какая родина? Да Вы понимаете, что творится нынче в России?! Дмитрий Семёнович, Вы же талантливый архитектор, инженер милостью Божьей. Что Вы будете там делать, строить что ли? — усмехнулся Имре Имревич. — Так в России теперь всё больше разрушают, до основанья, а затем — или как они там распевают. Ну куда Вас нелёгкая несёт, к этому обезумевшему сброду, к этим голодранцам.

— Да, но этот, как Вы изволили выразиться, обезумевший сброд ведь и есть русский народ.

— Народ?! Какой народ?! Послушайте, дорогой Дмитрий Семёнович. Вы знаете, я венгр, учился в Германии, приехал работать в Россию. Почитай, уж без малого десять лет, как я верноподданный его Императорского Величества. И что? Долиберальничались с господами социалистами, а их всех вешать надо было без разбора. И Ленина с Троцким в первую очередь!

Имре Имревич перевёл дух и продолжал:

— Слава Богу, здесь немцы голодранцам местным хвосты-то поприжали. Да-с! Так что теперь вот финское подданство принимаю. Хорошие специалисты любой власти, любому народу нужны. Послужили России верой-правдой, послужим теперь господину Маннергейму.

— Имре Имревич, Вы прекрасно знаете, я никогда не сочувствовал идеям социал-демократии, я вообще в этом не особенно силён. Большевики, меньшевики... У меня мать в Петрограде осталась, и отец там похоронен.

— Ну, так что ж. У меня родители в Будапеште, и что мне теперь прикажете отправляться туда через всю Европу, через линию фронта, через весь этот, с позволения сказать, бедлам, прости Господи. Оставайтесь, Дмитрий Семёнович. Вот и новый губернатор, господин Хамалайнен, давеча уверил меня, что наше строительство переходит под попечение финского правительства. Скоро возобновится финансирование. Жалование обещают не хуже прежнего.

— Господин Шандор, я русский и хочу служить своему народу и своей родине.

— Э, батенька, да ведь это всё словеса, высокие материи. А по мне, так я сам себе и народ, и родина, и царь-батюшка. Вот так-с. Ну, а о Маше Вы подумали? Ладно, у Вас отец — путиловский рабочий, но она-то дворянка, бестужевка. Что Марья Михайловна думает о Вашей авантюре?

— Маша давно уже настаивает, чтобы мы вернулись в Россию. Так что это наше общее решение.

Удивлённо вскинув мохнатые брови, Имре Имревич, посмотрел на собеседника долгим изумлённым взглядом, хотел ещё что-то сказать, но то ли передумал, то ли не нашлось у него больше слов, и он лишь махнул как-то обречённо рукой, потом взял прошение Дмитрия Семёновича и размашисто, быстро подписал. Протянул бумагу своему, теперь уже бывшему, коллеге и вдруг, резко поднявшись из кресла, подошёл и крепко обнял Дмитрия Семёновича за плечи.

— Храни Вас Господь, Митенька! Береги детей и Машу. Прощай...


* * *

Дмитрий Семёнович стоял на верхней палубе пассажирского парохода, завершавшего свой последний регулярный рейс из России в Финляндию и обратно. Последний, так как после разгрома красного финского правительства германскими войсками и армией Маннергейма отношения между большевистской Россией и теперь уже суверенной Финляндией резко ухудшились.

Он пристально вглядывался в серую от тумана, скупо освещённую холодным балтийским солнцем даль Финского залива. И внезапно из пустынной равнодушной однообразности моря словно вынырнула каменная громада острова Котлин, и стали явственно проступать до боли знакомые очертания Морского собора, сразу заблестевшего на солнце своими эмалевыми боками. Дмитрий Семёнович почувствовал, что по его лицу стекают солёные капли, и он не разбирал, брызги ли это от расходившихся волн или слёзы тревожной и вместе с тем какой-то необъятной радости, охватившей его в ожидании близкой встречи с родным городом.

Перед его глазами как-то сами собой стали возникать картины из прошлой, казавшейся теперь такой далёкой, жизни. Вспомнились мамино лицо и её маленькие теплые руки, как он целовал их в последний раз перед отъездом, осторожно и нежно, боясь потревожить едва зарубцевавшиеся раны от ожогов, полученных мамой во время ужасного пожара, случившегося зимой 1915 года в доме, где когда-то он родился и где жил тогда с мамой, Машею и четырьмя маленькими детьми.

Этот небольшой, но уютный деревянный домик, стоявший в самом конце Чернавской улицы, непосредственно у ограды Охтинского кладбища, построил его отец — Семён Кузнецов, рабочий Путиловского завода, токарь высочайшей квалификации, настоящий мастер своего дела. Седой, немногословный, с усталым взглядом добрых, карих глаз — таким запомнился Дмитрию Семёновичу отец, больше других своих детей любивший именно его — Митю, то ли из-за удивительного внешнего сходства с ним, то ли оттого, что Митя был последним ребёнком в семье — поскрёбышем, а поздних детей родители любят особенно сильно, точно боясь, что не успеют за оставшиеся годы подарить младшенькому столько же любви и заботы, сколько, как им кажется, уже досталось старшим. Было ли так на самом деле или Мите только казалось, что его любят больше других, но в институт гражданских инженеров он смог поступить в основном благодаря стараниям отца, не жалевшего сил и средств на то, чтобы его любимец Митя стал дипломированным инженером.

От мыслей об отце Дмитрий Семёнович вновь вернулся к воспоминаниям о том страшном дне, когда из загоревшегося по неосторожности нянечки деревянного отцовского дома выносили они с мамой и Машей перепуганных, плачущих детей, а потом пытались спасти хоть что-то из мебели и имущества.

Мог ли он представить тогда, какие пожары вскоре запылают по всей стране! И сколько миллионов безвинных русских душ сгорит в том страшном, безумном пламени, которое в одночасье охватит всю Россию и в котором она, точно неопалимая купина, будет гореть целую вечность, но не сгорит никогда...

Он вспомнил возбуждённых, радостных эмигрантов из России, огромной толпой сходивших на берег с переполненного парохода в порту Гельсингфорса. Как радостное возбуждение на их лицах сменялось неподдельным изумлением при виде чудаковатого семейства, стремящегося на свою обезумевшую родину, в страшный революционный ад, из которого они сами только что так благополучно выбрались, и Дмитрий Семёнович снова и снова прокручивал в голове детали прощального разговора с Шандором, всё время мучаясь от одной мысли:

— А, может, Имре Имревич прав, и зря они затеяли это возвращение. Может, стоило остаться в маленькой, сонной Котке, которую даже события финской мини-революции в бытовом плане не затронули практически никак. И где им с Машей и детьми — под крылом у практичного Шандора — действительно было бы покойней и сытней.

И в это мгновение он опять вспомнил о маме, и откуда-то издалека, из холодного сумрака скромного петроградского жилища, на него глянули — устало и тепло — ясные мамины глаза, и ему послышался любимый и родной голос, который узнал бы из миллионов других:

— Как ты там, сынок, на чужбине? Скоро ли свидимся? Сердце-то всё болит и болит, у меня ведь никого, кроме вас, нету. Тяжело мне сейчас одной, — и Дмитрию Семёновичу вдруг почудилось, будто это сама Россия с обожжёнными как у мамы руками и лицом — взывает к нему о помощи.

Его мысли были прерваны прикосновением чьей-то лёгкой руки, которая осторожно и нежно легла ему на плечо.

— Маша! — Дмитрий Семёнович обернулся и обнял жену. — Ничего, Митенька, ничего. Всё будет хорошо, всё будет хорошо, — шептала ему на ухо Маша, и Дмитрий Семёнович повторял вслед за ней:

— Всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Они не знали, что их ждёт впереди. Они не знали тогда, что им предстоит ещё более тяжёлая дорога через всю истерзанную, обожжённую гражданской войной Россию, в Курск к Машиным родителям, что их уже поджидает страшное горе — смерть младшего Коленьки и огромная радость — рождение через несколько лет после окончания гражданской войны сына Саши и ещё много других потерь и приобретений, горестей и радостей, долгая, сложная, порою страшная, и всё равно такая прекрасная жизнь на родине, которая притягивала их к себе какой-то таинственной, неведомой силою, исходящей от русской земли, и они стремились к ней с безоглядной решимостью, присущей лишь истинно русскому характеру.

И может быть, именно в этой удивительной способности русского человека ощущать притяжение родной земли, откликаться на него всем сердцем и, сознавая невозможность своего существования без России, возвышаться ради неё духом до самопожертвования, и кроется непонятная иноземцам, великая тайна непостижимой русской души.



Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Том 1. Проза. — Белгород: Константа, 2014. Стр. 387-393




Виталий Волобуев, 2015, подготовка и публикация