ИГОРЬ ЧЕРНУХИН

ПРИЗНАНИЕ
Из книги «Признание» (1968)


РОССИЯ — 1967

В России снег идет,
                       в России
Шестидесятые года...
Скользят за окнами сквозные,
Метель сбивая, поезда.
Лишь светофор мелькнёт зелёным
И сутки отлетают прочь,
И только шпалы глухо стонут
И ночь и день,
                и день и ночь.
Сирена...
        Вздрагивают зябко
Берёзки, осыпая снег,
И птицы, словно после залпа,
Кружат подолгу в вышине.
Метельно. Снежно
                      и морозно.
Традиционная зима...
Как в том году далёком,
                                    грозном,
Когда схватились свет и тьма.
На миг представлю:
                           снег глубокий.
Неву. Двенадцать. Лик Петра.
И силуэт сутулый Блока
У одинокого костра.
И Русь
         на тыщи верст морозной —
От рубежа до рубежа,
Где редкий свистнет паровозик
Да заяц вскинется, дрожа.

************************************

Но, как за снежною завесой.
Картины тают без следа...
И вот уже летят экспрессы
В шестидесятые года.
Скользят, как снег,
                    как ветер вольный,
Вдоль городов,
                   поселков,
                                   дач,
Мимо опор высоковольтных
И прущих в небо телемачт.
Мелькнут —
                шлагбаум,
                            трасса авто,
Седой старик с флажком в руке,
И мальчуганы, в космонавты
Играющие невдалеке.
И снова колеи сквозные,
И рядом в белом провода...
В России снег идет,
                            в России
Шестидесятые года.



*  *  *

Над Красной площадью снежок
Метёт,
       кружится еле-еле.
Но чёрный мрамор глух
                               и строг,
И скорбно молчаливы ели.
Едва рассвет, едва заря —
Как будто вправду изначально.
Идут... идут из января
Того метельного, печального.
Как будто он ушёл вчера.
Остра и так свежа утрата.
А снег, как и тогда,
                           с утра
Метёт все так же виновато.
И та же скорбь,
                        и та же боль
На молодых и старых лицах...
... Пройдешь, но вечно за тобой
Январь тот будет
                         длиться,
                                      длиться...



*  *  *

Мне сны пророчат заново:
Я на большой войне.
Вот, словно крылья, зарево
Над утром в вышине.
А год идёт двенадцатый.
Отечеству служу.
Глазами новобранца
На зарево гляжу.
Мне надо встать пораньше.
Спешу собраться я.
В моём походном ранце,
Представьте, жизнь моя.
В моём походном ранце
Не просто там тряпьё,
Подумайте, хранятся
Табак, псалтырь, бельё.
В моем походном ранце...
А в ранце-то дыра...
Но где-то барабанщик
Бьёт в барабан:
—    Пора!
Трубач играет сборы.
Я вывожу коня.
Позванивают шпоры,
Представьте, у меня.
Драгун я очень юный.
Впервые на войне.
Но гордо, как драгуны.
Сижу я на коне.
Вот строй коней качнётся —
Я поскачу смешно.
А через час начнётся
У нас Бородино.
И в мой походный ранец
Влетит картечь, звеня.
Но от смертельной раны
Мой друг спасёт меня.
Мой друг — походный ранец...
Но это через час.
Да, через час, не раньше.
Начнётся бой у нас.
А конь храпит отчаянно.
Бьёт пена на груди.
Мой ранец за плечами,
А слава впереди.
Но я о том не ведаю.
Мне ведать не дано.
Что я в бессмертье следую.
Лечу в Бородино.
Что после, строчки правя
(Всё обо мне, да как!).
Стихи напишет прапорщик
Тенгинского полка.
Но только строчки эти
(Вина здесь не моя)
Прочтёт в другом столетье
Мой правнук,
               а не я.
И он представит заново
Всё, что стряслось давно, —
Ему приснится в зареве
Своё Бородино.



БАЛЛАДА О КОМИССАРОВОМ КУРГАНЕ

1.

Комиссара бандиты ведут на расстрел.
Два калёных ствола упираются в спину.
Тает синий туман на днепровской долине,
И заметно восток вдалеке заалел.
Комиссара ведут два черниговских хлопца.
Два былых хлебороба...
Два чубатых махновца...
Комиссар не спешит... По росистой траве
Он ступает босыми большими ногами.
Три кровавых пятна от ударов нагана
Подсыхают на русой его голове.
Он глядит на цветы,
                         на мохнатое солнце.
Карабины свои опускают махновцы.

2.

— Эй, чекай, комиссар, мабуть, ось твий курган.
Тут червони квиты... Коммунистам це любо! —
У бандита в ухмылке шершавые губы.
— Пэрэсмалым, чи шо, пэрэд дилом, Иван!.. —
И плывут голубые и синие кольца,
И кисет подают комиссару махновцы.
— Закуры наостанок и ты, комиссар...
Из матросив!.. Жидив!..
                             Або сынку дворянский!..
— Да зачем тебе, кат... Из крестьян я рязанских.
Ну довольно... Кончайте, подлюки, базар —
Третий нервный дымок осекается,
                                                    рвётся,
И не смотрят в глаза комиссару махновцы.

3.

— Охолонь, комиссар... Растолкуй тумакам,
Шо за штука радянська ця... як ии... влада!..
— Власть советская, кат, прямо скажем, что надо! —
Власть простого рабочего и мужика.
Только вам, чумакам, разве это понять!..
Вам — погромы,
                       гулянки,
                               тачанки со свистом...
А советская власть... За неё коммунисту
Совершенно не страшно и умирать...
Он встаёт. На курган поднимается к солнцу,
И мрачнеют все больше и больше махновцы.

4.

А курган полыхает от красных цветов,
И с вершины его открывается оку
Украина степная —
                        далёко, далёко,
С белохатьем, садами,
                              разливом хлебов...
За старинным курганом темнеют века.
Только небо такое же синее-синее...
И, как в Сечь Запорожскую, все из России,
Словно аисты, тихо плывут облака.
Где-то трель соловья закипает
                                              и бьётся.
Пахнет горько полынь...
                              разгорается солнце.
Пляшут мушки бандитов на белой спине.
Комиссар поднимается выше и выше...
Лязг холодных затворов он просто не слышит —
Он о дочери думает
                             и о жене...
— Ни! Нэ можу, нэ можу... Ты чуешь, Иван?..
Мужыка... комиссара цёго убываты!
Мабуть, е и дытына у нёго...
                                            и маты...
— Та ты шо!.. очумив!..
                               або, може, ты пьян!..
И глядят, как враги, друг на друга махновцы.
Два былых хлебороба.
Два черниговских хлопца...

6.

Нет... не ветер гудит в запорожской степи,
То сам батько спешит на расстрел комиссара.
Вороные храпят белозубо и яро,
И горячая пена на холках кипит.
Под тачанкой мелькает трава-мурава.
Над тачанкою свист.
Над тачанкою ветер...
Но с чего-то угрюм,
                           молчалив нынче Нестер,
И безвольно у батька висит голова.

7.

Лезут рыжие брови у батька на лоб:
Видит он, как стреляют по воздуху хлопцы,
Комиссара живого
                          у самого солнца...
И трясёт атамана от злости озноб.
— Ах вы, красные стервы!.. Измена!.. Ну, ну...
С коммунистом заигрывать, сволочи!.. Что же...
Пусть сырая земля вам сродниться поможет! —
И тачанку Махно на курган развернул.
Лает зло пулемёт в комиссара и солнце,
В старый
              красный курган,
В двух черниговских хлопцев.

...Ночью выросли холмики свежей земли:
Два внизу. И один на вершине кургана...

...С той поры, о расстреле легенды слагая,
«Комиссаровым» люди курган нарекли.

8.

Каждый раз, когда с юга подуют ветра
И весною дохнёт надо всей Украиной, —
Снег с кургана уходит куда-то в низины
И пора открывается буйствия трав.
Запах вечный бессмертия...
                                         запах земли.
Горьковатый, печальный,
                                   стоит над курганом.
По ночам отдыхают здесь в марте туманы,
И, вернувшись, тревожно кричат журавли.
А потом журавли уплывают низами
Дальше к северу... дальше
                                      к озерной Рязани.

9.

По утрам, когда в небо уходит туман
И дневные в долину спускаются блики —
Он стоит, как легенда, в пожаре гвоздики
Комиссаров курган,
                          комиссаров курган.
...Я нигде не встречал столько алых цветов
Комиссарова кровь,
                           комиссарова кровь.



ОСТАВЬТЕ В ДОМЕ ДРУГА

Когда в пути вы день,
                               другой.
Когда ваш путь был труден —
Переступив порог чужой.
Строги не будьте к людям.
Пусть будет грубою еда.
Ночное ложе жестким.
Все это мелочи.
Когда
Вас встретили по-свойски.
Не так красна цена еде.
Не так постели этой.
Как той душевной доброте
И чуткому привету.
Усталый рад еде любой.
За ложе не осудит...
Переступив порог чужой.
Строги не будьте к людям.
От сердца — хлеб,
от сердца — соль,
Улыбка на пороге.
Под доброй крышей
                              крепкий сон
Вас подкрепят в дороге.
А утром в здравии своём
Ступайте росным лугом.
Но, покидая добрый дом.
Оставьте в доме друга.



КАНУН

Идёт пора глухого листопада.
Густых дождей и подлинных грибов.
Пора самосожженья и распада
Травы и листьев
                        в лучшем из миров.
Как непреклонно совершает осень
Священный и торжественный обряд!..
Не оттого ли так тревожно лоси
И журавли по всей Руси трубят!..
Но причитанья всякие напрасны.
Свершится всё. Суров круговорот...
Дождям идти,
И падать листьям красным,
И птицам отправляться в перелёт.
И в этом нет трагической развязки.
Всему свое —
                   и час свой и черёд...
Весёлые царят в природе краски,
И новое за красками идёт.
Уже гудит в земле тугое семя
Сгоревших трав...
И соки по стволам
Зелёных листьев молодое племя
Несут к высоким и глухим ветвям.
...Пылайте, травы,
И летите, листья!..
Шумите, благодатные дожди!..
Вы тот Канун
                  пред обновленьем истинным.
Которое мы видим впереди.
Вы повторитесь изначально снова
По сути и по форме,
                            по цветам...
Как дети повторяют нас — в основе.
Чтобы бесследно не исчезнуть нам.



ПРЕДЗИМЬЕ

1.

Субботний вечер был туманен, мглист.
Срывался ветер, резкий и холодный,
И вместе с галками кружил янтарный
Последний и свободный.
И школьница, задрав головку вверх.
Глядела долго на крылатых стаю,
И вдруг откуда-то сорвался снег
И на щеке растаял.

2.

Посёлок погружался в темноту.
Спешили к очагу, к огню, к экранам,
И красный свет, пронзая высоту.
На телемачте загорелся рано.
За рощей промелькнули поезда,
Протяжно просигналив
                                и тревожно.
И вечер был таким же, как всегда —
Простым и сложным.

3.

На улице Толстого, как обычно,
Работали аптека, магазин...
И фонари мерцали симметрично
У домиков, заборов и витрин.
Вдруг навалился снег
                            густой и тёплый,
И свежий,
            хоть с собою в дом бери,
И залепил калитки, крыльца, стёкла.
Аптеку, магазин и фонари.

4.

Снег поглотил все звуки. Разве только
Там, на окраине, не смолкли голоса.
Где вся в прожекторах и вся в лесах,
Вторую смену начинала стройка.
Откуда-то неслось:
— Эй, кто там вертится!..
— Давай кирпич живей сюда, дружок!
И кто-то затянул:
— Эх, снег, снежок,
Белая метелица...

5.

В седьмом часу сидела за столом
Семья вся в сборе
                        и справляла ужин —
Старик, старуха, внук
                             и внучка-гром
Да молодуха с мужем.
Пришла соседка и сказала:
— Страсть,
Валится снег на улице не маленький...
Старик подумал:
Что же, в самый раз
Подшить бы валенки.
А этажом повыше
                         не от ран —
Седой и хмурый отставной полковник,
Будённовский лихой когда-то конник.
От белокровья тихо умирал.
В квартире резко пахла камфара,
И в форточку влетал снежок последний,
И, наследив, как водится, в передней,
Смущенно уходили доктора.

6.

А часом позже в городской больнице
Раздался крик,
                   хоть уши затыкай.
Сказала няня:
— Мамку не лякай,
Пущай теперь ей трошечки поспится...
Но женщина тревожными глазами
Вдруг повела. Спросила тихо:
— Кто!..
— Вы не волнуйтесь, —
                                  мягко ей сказали, —
Родился сын. Три килограмма сто.

8.

В аптеку заглянул худой прохожий.
Взял аспирин и вышел вон на снег,
И заметала нервный и тревожный
Позёмка след.
Прохожий брёл по улице Толстого
И бормотал под нос, как пономарь:
— Прав стихотворец... Повторились снова
Аптека, улица, фонарь.

9.

Они простились в полночь или позже.
Оставил снег её короткий след.
И человек побрёл по бездорожью.
Восторженный,
                беспечный, как поэт.
Он что-то пел весёлое и модное.
Ел горьковатый снег
                            и хохотал...
И было так безоблачно и молодо,
А почему?..
Он сам не понимал.

10.

Всю ночь художник снежную сонату
Писал
       и трогал клавишей эмаль,
И нервно, неудачно, виновато
Звучал рояль.
Но пианист, намучившись немало.
Звук отыскал
                 и, просветлев лицом.
Со стула встал, растерянный,
                                           усталый,
И вышел вон на белое крыльцо.

11.

... А снег все шёл,
                         скользя во тьме глухой,
Ложился на усталое чело,
И стало после третьих петухов
На улице светло.
Раздвинулось
                   и засинело небо.
Как прорубь меж высоких облаков.
Шло воскресенье... Пахло свежим хлебом.
Топлёным молоком.



*  *  *

Глухая тишь стоит над морем.
Молчит прибрежная вода.
Зеленоватая звезда
Взошла...
           и покатилась в горы.
Там по ущельям шорох ветра,
Луны отвесные лучи.
Клубясь, восходит из ночи.
Как синий дым, старик Ай-Петри.
Присядь на камень тёплый,
                                        старый.
Замри и слушай, как вдали
Морзянят в море корабли.
На пирсе плачется гитара.
За кипариса тенью длинной
Прошелестит песок на миг...
Почудится —
                  на материк
Вернулись шумные эллины.
Стрясётся что-то с постоянством
Вещей, обычных, как еда, —
Взойдёт упавшая звезда
И время перейдёт в пространство.
И потеряет смысл квартира,
Раз ты пришёл уже сюда.
Где суша, небо и вода —
Все три вещественности мира.



*  *  *

                А судьба, что изба...
                                   В. К.

Я бы с лесом поспорил,
                                  завёл бы тяжбу.
Но срубил для тебя
                            золотую избу
Из поющих дерев,
                      на четыре окна.
Чтобы стала она
                      и углами красна.
Я срубил бы её
                     возле светлой реки.
Чтобы всё по душе тебе было...
                                            С руки.
Я б украсил её
                   самой тонкой резьбой,
Чтоб прохожие люди дивились избой.
Ты б в неё,
             как в судьбу свою, смело вошла,
Вся от речки,
                  от леса,
                           от солнца светла.
И жилось бы тебе в ней,
                                как в сказке, легко.
От больших городов далеко-далеко.
Среди псковских лесов та б стояла изба.
Но ни мне не судьба,
                         ни тебе не судьба.
...Ты живешь на Таганке в высотном дому.
Ты прости мне за сказку мою посему.

ТЫ ЕСТЬ...

— Я есмь... —
                    шутишь ты,
И твои тёмные глаза смеются.
Смеются твои осенние волосы.
Твои тёплые губы,
                        твои брови.
Озорной весенний ветер
Срывает с губ слова и уносит высоко в небо
Навстречу вернувшимся с юга журавлям.
— Ты есть! —
                 кричу я сквозь грохот проходящего поезда
И не слышу своего голоса.
— Я есмь!.. —
                   спрашивают меня твои тёплые губы
За вагонным окном
                         и плывут мимо.
Плывут мимо твои осенние волосы,
                                         твои тёмные глаза.
Тридцать пять вёсен —
                        и все они так походят одна на другую,
Как эти серые журавли,
                             летящие над поездом.
Как зелёные вагоны,
                         грохочущие рядом.
...Подари мне тридцать шестую свою весну —
И я сделаю её красной.



ПОСЛЕ МЕНЯ

Когда меня не станет,
А вы захотите узнать обо мне как о человеке.
Не спрашивайте
Мать мою —
От неё вы ничего не услышите,
кроме глухого стона.
Отец промолчит.
Жена вздохнёт.
Друзья!..
Ах, эти друзья...
Они нарисуют всё в розовом цвете.
... Спросите у врагов моих —
Они знают обо мне всё:
                                  и хорошее и плохое.



ЭПИЛОГ

Ты была для меня
                       как весенний гром,
Первый и добрый.
Когда за окном полночь белеет мартовским снeroм,
Зачавшим травы...    ,
Как тихая молния,
                        озарившая меня светом добра
                                                                и нежности.
Как праздник,
                  короткий и светлый —
И потому прекрасный...
Ибо затянувшееся веселье ничего не несёт,
Кроме похмелья,
                      тяжкого и скучного.



ДВЕ ПАМЯТИ

1.

До тебя моя память,
                             как пустынная изба.
Заколоченная наглухо:
Ни одной женщины она никогда не помнила —
Ни глаз её, ни рук, ни губ.
Даже имени самого короткого
                                        не назвала бы.
До тебя
         мне так легко было с ней управляться,
Так свободно!
До тебя...

2.

Моя память о тебе —
                            как море —
Неумолчна и бесконечна...
Разве можно одолеть эту синюю безбрежность,
Когда каждый раз меня возвращают назад
Волны
К берегу любви твоей.



*  *  *

И сплетня та,
                 и та молва.
Как прошлогодняя трава.
Уже мертва, уже суха
И основательно глуха...
Казалось —
              что тебе за дело!
А вот же
            за сердце задела.
Плывут в глазах твоих круги:
Враги... друзья,
друзья... враги.
Но равновесье, как ни странно.
Ты не теряешь всё равно,
И глубоко упрятав раны.
Смеёшься с ними...
                         пьёшь вино.
Глядишь в них пристально и глухо,
Чтоб разобраться до конца...
... Преступней не увидеть друга,
Чем не заметить подлеца.
Тебе бы крикнуть по закону.
Тебе в упор спросить бы,
                                           но
Ты доверительно спокойно
Глотаешь сплетню и вино.
И только так...
В разведке первый —
Тот, кто не держит на виду
Ни обнаженность чутких нервов,
Ни ахиллесову пяту.



*  *  *

Я отыскал твой дом в Песчаном переулке.
Там было в полдень ветрено и сухо.
По мостовой булыжной,
                                  серой, гулкой.
Мела позёмка тополиным пухом.
И пах гудрон...
И ласточки носились,
И вили гнезда под балконной кровлей.
За окнами
Высокими и синими
Цветы всходили цвета яркой крови.
Казалось,
Ничего не изменилось
Здесь после лет отчаянно тревожных:
Лишь позвони —
И будет высшей милость.
Лишь объявись —
И станет всё возможным.
Я позвонил...
Но на звонок мой вышла
Совсем чужая женщина.
Она
В руках кулёк держала спелой вишни
И тем была немало смущена.
—    Одну минутку. Здесь мальчишка где-то...
Она его окликнула... Пришёл
Малыш — мой тёзка, сорванец отпетый,
И пробубнил:
— А, вишня... Хорошо.
Он одарил меня небрежным взглядом,
Потом отвел зелёные глаза,
И сердце, спотыкаясь,
                              стало падать:
Твои глаза — тут нечего сказать.
Твои глаза,
И брови, и улыбка...
О чём скажу я женщине,
                                  о чём!..
— Простите, вышла, кажется, ошибка —
Я перепутал, вероятно, дом...
Должно быть, я ей показался странным.
Она мальчишку отослала прочь,
И он ушёл —
Моя сквозная рана
И не одна моя дурная ночь.
— Ах, дом... конечно. Нас жильцов здесь — двое.
Хозяйка дома и её супруг.
Родители мальчишки озорного,
С полмесяца уехали на юг.
Я вышел за ворота...
С лёгким стоном
Они качнулись на железных сваях.
Шумели над пустым бульваром клёны.
Трамваи где-то в стороне позванивали.
Шёл человек —
                   усталый, худощавый...
Когда поймёшь —
То многое представишь:
Чужие люди с Юностью прощались,
Чужие дети где-то подрастали.



В ЛЕСУ

Сегодня лес наполнен светлой грустью.
Войди и заблудись среди деревьев...
Там в глубине посвистывает осень
И воздух прян от листьев и грибов.
Я медленно уйду к ручью лесному.
Где над водою поздняя синица
Ещё колдует...
Но гнездовья птичьи
Покинуты уже наполовину.
Мне лес напомнит дачный городок.
Который оставляется жильцами,
И лишь его хозяин бородатый —
Лесник —
С берданкой бродит в рыжих рощах.
Он у ручья меня окликнет. Спросит,
Зачем я здесь...
И уведёт к себе,
Где двор усыпан сушкою фруктовой
И дикой красной ягодой лесной.
У старой покосившейся калитки
Нас встретит пёс, огромный, как телёнок,
И я пойму:
Старик живёт один.
Но ничего об этом не спрошу.
Мы будем с ним сидеть под толстым вязом.
Пить хлебный квас. Болтать о чепухе.
Но вот вздохнёт он и в раздумье скажет:
— На новолунье, брат, засентябрит.
И почему-то надолго умолкнет.
Рассеянно осматривая лес.
А черный пёс, у ног его ласкаясь,
Тихонько и печально заскулит.
Старик его потреплет по загривку
Неласковой, тяжёлою рукой.
Раскурит трубку медленно, и снова
К своим нелёгким думам возвратится.
Вдруг где-то грянет выстрел,
И в вечернем
Прохладном небе сразу дрогнет солнце,
И птицею огромною и красной
Опустится бесшумно в тихий лес.
И лес сухой, как порох, вспыхнет ярко.
Старик очнётся. Я начну прощаться,
Но он меня задержит и из дома
Зелёную бутылку принесёт.
И виновато скажет:
— На дорогу
Рябиновой попробуй — нашей, здешней...
Была моя старуха мастерицей
В таких делах...
И знала лес как дом...
Да вот болезнь... —
И голос его дрогнет,
И станут плечи крупные остры,—
Пора бы к сыну в город перебраться,
Да нелегко все это, нелегко...
...Я выйду на опушку. Оглянусь
На жёлтый лес...
До слуха моего
Протяжный свист осенний донесётся
Из глубины лесной, где всё ещё
Огромная жар-птица будет биться,
И силуэт сутулый лесника
Чернеть между багряными стволами...



ОБИДЕЛ ДРУГ

Обидел друг, того не замечая.
Спокойно распрощался и ушёл...
Обидел не намеренно.
Случайно,
И всё же на душе нехорошо.
Хочу себя отвлечь каким-то делом —
Сажусь за стол.
Не пишется никак.
И остаётся лист холодным,
Белым
И молчаливым, как надменный враг.
А другу что!
Сидит спокойно дома.
Пьёт чай с женой, судача о своём.
Потом приляжет
И откроет томик
И с ним уснёт здоровым, ровным сном.
Но будет ночь моя
Глухой, тревожной,—
На ощупь выйдя в онемевший двор,
Я побреду во тьме по бездорожью
Рассудку своему наперекор.
И где-то далеко, уйдя за город,
Лицом в густую упаду траву
И в сотый раз спрошу —
Таким ли гордым,
Как людям полагается, живу!..
Чтобы взглянуть на друга строгим взглядом,
Не затаив в душе своих обид.
Чтобы ответить недругу как надо.
Как всё мое достоинство велит.
Взглянуть... Ответить — если прав,
А если
Ты мелкими обидами живёшь.
Скажи тогда — какую людям песню
В своём незрячем сердце ты несёшь!..
И вдруг меня охватит жаром сразу.
Я голову в смятенье подыму —
Рассвет —
              в лицо.
Он в облаках не вязнет,
И всё живое тянется к нему.



У ВЕЧНОГО ОГНЯ

Две женщины встретились в центре города —
Одна в чёрном, другая в белом.
Та, что в чёрном, безмолвно и неподвижно
Замерла у огня,
                    бегущего из-под мраморных плит.
Та, что в белом, осторожно двигалась
Вдоль мраморного квадрата.
Падал снег, густой и тёплый.
На женщин, на огонь, на мрамор.
Женщина в белом остановилась у одной из плит,
Сняла рукавичку и бережно смела снег
С латунных букв.
— Звание неизвестно... —
                                   прочла женщина медленно и глухо.
Лицо её стало отрешённым и скорбным,
Как у той, бронзовеющей от огня.
Что стояла напротив.
Печальные тени возникали из огня и снега.
Кружились над женщинами и уплывали в ночь.
Как память тревожного сорок первого...
И только бронзовый мальчик,
                                     сын женщины в чёрном.
Играл беспечно рядом,
                           не замечая повзрослевшей ровесницы
                                                                                           в белом.
Живой и красивой,
                      осторожно сметавшей снег
С латунных букв.



СОСНЫ

Дети севера — утренние сосны —
                                                 горят на мартовском снегу.
Прямые и гулкие, как выстрел.
Высокие и строгие, как воины...
Весна оставила в янтарном бору
Только свои синие цветы в снежницах.
Не коснувшись ни медных стволов, ни зелёных вершин.
Все те же два цвета,
                               скупых и постоянных —
Бронза и зелень...
Утренние сосны! Научите меня своей прямоте,
Высоте своей... А более всего —
                                                     постоянству.



ЯБЛОКИ

Тяжёлым наливаясь соком
Сентябрьской полночью в саду.
Они срываются до срока,
Чтоб прорасти в ином году.
И зашуметь ветвями снова
Раскидисто и широко...
Но эту суть первоосновы
Мы понимаем нелегко.
Иной с тоской глядит на осень.
На червоточины в плодах,
И думает:
«И нас подкосит.
Недуг подточит точно так.
И нас потопчут чьи-то ноги,
И кто-то бегло помянёт...»
...Нет! Не о том моя тревога —
Я это знаю наперёд.
И не о смерти...
Час тот чёрный.
Уходим мы, как свет зари.
Я о живых,
            здоровых зёрнах.
Что завязалися внутри.
Здоровый дух в здоровом теле.
Мы, словно яблоки в саду.
Созрев, сорвёмся в самом деле.
Чтоб прорасти в ином году.



*  *  *

В лицо ударил юго-запад,
Повеял близкою весной.
Трава!..
Опять твой слышу запах
Кочевный,
              тёплый
                        и земной.
Такой,
      что впору звать на помощь
Всё кругом:
Улица, дома,
И эта в ярых звездах полночь,
И подосиновая тьма.
Всего того, что совершится.
Нет проще...
               и сложнее нет:
Жить...
      умереть...
                  и вновь явиться
Зелёною на белый свет.



ЛИЦО

Прозренье есть,
                     как луч в ночи,
Когда представишь зримо.
Что кто-то
             где-то научил
Тебя ходить под гримом.
Чтоб все «грехи» стереть с лица
И с маской благочинной
Встречать, как друга,
                                 подлеца
И гнуться перед чином.
Но жизнь —
               она возьмёт своё,
И всё раскрутит круто —
И мир узрит лицо твоё
Хотя бы на минуту.
Узрит доподлинно на нём
Всё, что скрывалось гримом:
И гнев, пылающий огнём,
И поцелуй любимой.
Запечатлят его одно
(Пусть будет рядом много!)
Таким —
            каким тебе дано.
Как говорят, от Бога.
Нет совершенства!..
                            Не беда.
Мир и велик, и сложен.
Лицо запомнится,
                            когда
Оно с другим не схоже.



ПРИЗНАНИЕ

Судьба стиха лишь начата.
(Прорезалось крыло!)
Пишу пока что начерно
И редко набело.
Всё... Даже книги целые.
Что я издал,
                привык
Без умысла и цели
Считать за черновик.
И это не из скромности
И не фасона для...
А просто в этой области
Я честен, как земля.
К тому же так не хочется
Однажды белым днём.
Когда игра окончится.
Стать голым королём —
Среди афиш копеечных.
Эстрадной суеты
И модных «королевичей»,
Глядящих с высоты.
Жить...
        жить как подмастерье
И трезво,
            и хмельно.
Уверенно, растерянно
Брать в руки полотно.
Писать в уединении
Всё начерно, пока
Не спросит вдохновение
Свой лист беловика.


Источник: И. Чернухин. Признание. Центрально-Чернозёмное книжное издательство. 1968. Стр. 3-39

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2018