НАТАЛЬЯ САВЕЙКОВА

ТОСКА ПО РОДСТВЕННОЙ ДУШЕ, ТОСКА ПО ДОМУ...
Вместо послесловия

Источник: Наталья Савейкова. Свет вечерний. Москва, «Авторская книга», 2015, стр. 177


Почти в каждом авторском предисловии чаще всего помещена биография, отмечены вехи творческого пути... Что могут рассказать о поэте сухие строки биографии (родился, учился, работал)? Всё уже есть в стихах. А поскольку у меня «авторское послесловие», то хочу добавить несколько строк для тех, кто дочитал или пролистал книжку до конца. Когда ещё будет такая возможность?

Но отчего-то в голову приходят совсем не поэтические строки, а отрывки из давно написанных и, казалось, благополучно забытых зарисовок-миниатюр. То голос шута: «Зачем колпак дурацкий свой носить в угоду настоящим дуракам? Болтай, язык! Да вволю посмеши...». То вижу девочку, бегущую по влажной от росы траве, длинный широкий сарафан парусом полощется на ветру. И за перелеском поднимается, наливаясь жаром, оранжевое солнце... Строки, так некстати всплывшие из памяти... Воспоминания чужих жизней. Прошлое возвращает мне звуки, голоса, запахи. Они незаметно вошли в душу, и я их присвоила, они стали моими, словно так было всегда. Память прихотливо сшивает эти воспоминания в лоскутное одеяло. События всплывают, переплетаются, как им вздумается... Чаще всего те, которые происходили в «белгородский период» моей жизни. Не потому, что Сибирь, где прошло моё детство, или Донбасс, где я заканчивала учёбу в школе, или студенческие годы в Московском институте культуры были менее богаты событиями, или я была обделена друзьями в то время. А потому, что Белгород для меня — это особое место на Земле, именно там у меня появились не просто друзья, а друзья-поэты, художники, актеры. Город моей юности, где прошли годы трагические, насыщенные, счастливые...

Но я не пишу воспоминания о Белгороде, вернее, это — не мои воспоминания. Это рассказы моих друзей, которые они сами написали о том времени — и в стихах, и в прозе. Я знаю, что выбрала не самые лучшие из их стихотворений, но для меня — очень важные. И как ни крути, это — моё прошлое, мои друзья. Мы пересеклись в одном времени и одном пространстве. Всё, что я сама хотела рассказать, есть в стихах, опубликованных в этой книге. В них я сказала гораздо больше, чем отважилась бы написать в этом послесловии. Здесь пишу только небольшие, самые необходимые, пояснения. Четыре года я прожила в Белгороде и столько же в Старом Осколе. Жила, разрываясь между двумя городами. В Белгороде проходили занятия литературной студии «Современник». Там жили Саша Филатов и Гена Островский, Юра Литвинов и Сергей Ташков, Людмила Чумакина и Виктор Мерзляков. А в Старом Осколе была Лира Абдуллина. И жили Татьяна Олейникова и Александр Машкара, которые приютили меня после вынужденного переезда из Белгорода. Вскоре туда перебрался и Николай Душка. А затем переехали из Донбасса и мои родители, вновь спасая своё старшее и непутёвое дитя от бесконечных больниц и бездомья. Друзья перетекали из города в город, и уже невозможно было понять, кто и где живёт: все встречались на областных семинарах молодых литераторов, ездили в гости из Старого Оскола в Белгород и из Белгорода в Оскол, посвящали друг другу стихи, ссорились и мирились, влюблялись, уезжали и возвращались...

В очередной раз перечитываю книги, которые стоят на одной полке вместе, вперемешку, книги ныне здравствующих и уже ушедших. Правда, одним я могу позвонить или написать, а с другими веду бесконечный мысленный разговор. В конце 70-х, когда все мы жили в другом веке и в другой стране, мой друг задал вопрос, поставивший меня в тупик: «А ты знаешь, зачем ты живёшь?». Я до сих пор ищу на него ответ. Но, даже если я смогу это понять, то ответ мой безнадежно опоздал, друга уже более 10 лет нет на этом свете.

В одной из книг я случайно нашла небольшую, чудом сохранившуюся при бесконечных переездах, заметочку «Праздник на моей улице», опубликованную в районной газете в 1984 году. Лира Абдуллина пишет о первой книжке совершенно незнакомого ей, начинающего стихотворца: «Эти стихи словно написаны для скрипки — настолько чист, мелодичен голос поэта... Так легки краски, которыми пользуется автор, так тверда рука, держащая кисть. В то же время все стихи сборника проникнуты огромным стремлением постичь извечное:« Что есть что?». Отсюда — порыв соизмерить гармонию своей души с подчас противоречивой повседневностью жизни». Привела этот отрывок не потому, что в нём написано о моей книжке. А потому, что Лира почуяла моё стремление понять «Что есть что?». И потому, что за этими строками я слышу её неповторимый голос, словно она вновь читает свои стихи:

Поизносились твои обновы —
И перстень медный, и плат кумашный.
Глядишь так странно и так сурово.
Уже не больно? Уже не страшно?

Тебя, тихоня, не разглядели
И не признали в ряду калашном.
Переболело? И в самом деле
Уже не больно? Уже не страшно?

Спасибо, Муза, что мельтешеньем
Не осквернился мой день вчерашний.
И это будет мне утешеньем —
«Уже не больно. Уже не страшно».

Зато летать мне, минуя сети
И суесловья, и скуки зряшной.
И в одиночку в такие нети
Уже не больно. Уже не страшно.

Голос юный, трагический... Она была старше меня на девятнадцать лет, но казалась моложе меня тогдашней, двадцатидевятилетней. Невероятная душевная щедрость, полное совпадение масштаба личности и её поэзии: страстной, сострадательной, тонкой... Удивительное совпадение душ, мироощущения. Моя родная Сибирь — ещё одна точка соприкосновения, взаимопритяжения. Правда, из Красноярского края Лиру и её мужа, поэта Владимира Нешумова, настоятельно «попросили» уехать. Но друзья остались и в Сибири, и появились новые — в Старом Осколе и Белгороде. Лира много лет дружила с Виктором Астафьевым... А ещё — с художником Ильёй Хегаем. Мы часто бывали в его небольшой, холодной мастерской. Согревались чаем, разговаривали. Иногда я приходила одна (Илья знал, что я немного рисую) и часами смотрела как он работает... Только в 1985 году прошла его первая персональная выставка. Это сегодня его картины находятся во многих российских музеях и зарубежных галереях, в частных коллекциях. Среди них — портрет Лиры Абдуллиной:

Мой друг рисует мой портрет,
В мое лицо глядит, как в воду,
Вода бежит. В ней нету броду.
В ней нет следа прожитых лет.

Там только тень, там только свет
Лицо типичной азиатки
Хранит извечную загадку
Восточных лиц. Ответа нет.

Ни взглядом горестным, ни всхлипом
Не выдал верный друг меня,
От кривотолков заслоня
Бесспорностью стереотипа.

Её голос в моей памяти переплетается с голосом другого поэта — Александра Филатова:

Знаю, что уйду наверняка
В те миры, где всё подвластно свету,
Где совсем другие облака
Освежают знойную планету,
Где звезда вечерняя горит
В глубине вселенского тумана
И с Землёй спокойно говорит
Языком не ведавшим обмана...

Та же, что и у Лиры, душевная щедрость. Голос истинного и взыскательного поэта. В предисловии я уже приводила отрывок из его большой рецензии, в которой он ведёт подробный, тщательный, неспешный разговор о стихах из моей первой книжки, только что изданной в Воронеже. Разговор без скидок на молодость и неопытность, когда речь заходила о небрежном отношении к поэтическому слову. А в книжке всего-то около 50 стихотворений!

Тогда, в конце семидесятых — начале восьмидесятых, мне казалось, что личность Филатова — намного больше его стихов. Настолько он был одарён во всем, за что бы он ни брался. С ним можно было говорить не только о поэзии, но и о живописи, музыке, жизни и смерти. Понимала ли я в те дни, какой дар судьбы получила? Этот дар был дан на вырост, на долготу... До взросления души:

Бери и не бойся: вот книги, а вот
Живая струя ускользающих вод.
Вот горстка земли: перегной и зола —
Всеплодность добра и бесплодие зла.
Не бойся: наследуй стоклеточный плед
И втиснутый в рамку семейный портрет,
Графитовый стержень, линованный лист
И чёрных дроздов переливчатый свист...

В книге воспоминаний о Филатове, которая вышла совсем недавно, Татьяна Олейникова пишет о том незабываемом времени: «Снова областной литературный семинар в Белгороде... Моё душевное сближение с чудесной, златокудрой, златоглазой Людой Чумакиной, с неподражаемой и мудрой Наташей Савейковой, с моим будущим мужем Сашей Машкарой, с Володей Молчановым, с Геной Островским... И все мы — друзья Саши Филатова. Мы стараемся встречаться как можно чаще. И встречи наши — это стихи по кругу до утра, споры на кухне»...

И как продолжение воспоминаний о конце 70-х, тут же всплывает из памяти стихотворение Людмилы Чумакиной, посвящённое Филатову:

В то лето нас было тринадцать.
И мы начинали меняться:
засиживаться по-библейски
в застольях эпикурейских.

Давя локотками на доску
мы выжали водки и воску
в те ночи, как крови на бойне.
Нас было тринадцать в обойме.

На лучшей окраине бедной
в то лето от яблони медной
плодами пропахла квартира,
как при сотворении мира.

Мы яблок наелись до Спаса
с хозяином зеленоглазым.
Лицо его, взятое с фрески,
ночами казалось библейским.

Справляла Земля именины.
От яблок ломились корзины.
И пряди волос Магдалины
запутаны были и длинны.

Бренчал на гитаре Иуда.
И в тазике мылась посуда.
На круглое Ирода блюдо
арбуз водворялся как чудо.

Но блюдо всегда протекало...
И скатерть под ним намокала...
Алела арбузная рана,
как срез головы Иоанна...

Тем летом... Противясь запретам...
За водкой и Новым Заветом —
мы все перебрали немного...
зато пировали у Бога.

Занятия белгородской литературной студии вёл поэт и прозаик Игорь Чернухин, язык не поворачивается сказать «руководил студией», хотя в то время он возглавлял писательскую организацию. За его плечами были и литературный институт, и джезказганские лагеря... Он говорил о наших «творениях» не свысока, по-дружески, с юмором, иногда жёстко. А мы запоем читали свои и чужие стихи, спорили до хрипоты и о литературе, и о жизни. В недавно вышедшем двухтомнике «Между прошлым и будущим...» Игорь пишет: «Из студии «Современник» впоследствии вышло немало хороших профессиональных литераторов... По своему творчеству, таланту мне особенно были симпатичны, близки — Геннадий Островский, Людмила Чумакина, Анна Колтунова, Наталья Савейкова, Михаил Дьяченко, Татьяна Огурцова. Юрий Шумов, Виталий Волобуев, Антонина Заикина, Николай Грищенко... К сожалению, далеко не все одарённые студийцы дожили до публикации своих поэтических и прозаических творений. В связи с этим вспоминается с какой-то болью и тоской Витя Мерзляков, трагически ушедший из жизни...». В этом году Игорю Чернухину исполнилось 85 лет.

Первыми студийцами, с которыми я познакомилась, были Гена Островский, Юра Литвинов и Витя Мерзляков. Неподражаемые, талантливые, разные, сложные, настоящие. Часто повторяю строки из их стихотворений, написанных тогда: «Смотри, как меж мной и тобой // Снега ядовитые кружатся...», «Я дождь не утренний — вечерний, хотя и начался с утра...», «Жизнь не вечна, друзья, // смерть длиннее»...

Память возвращает в шумные посиделки до утра у кого-нибудь из студийцев или в мастерских наших друзей-художников, в беззаботную, весёлую вольницу выездных семинаров молодых литераторов. После студии мы частенько шли гурьбой в мастерскую Сергея Ташкова и Стаса Дымова. Ташков не был студийцем, держался особняком. Приезжал на областные семинары. Писал много, но редко читал свои стихи, которые ошеломляли так, будто Земля сорвалась с орбиты. В мастерской упоительно пахло красками и скипидаром. Было много читано стихов, и шли бесконечные споры... Мы были молоды и счастливы, с ощущением полной свободы, несмотря на то, что пристальное внимание «компетентных органов» многим сломало судьбы. Именно об этих встречах пишет Ташков в стихотворении, посвященном Дымову:

...Поцапаемся малость — на Матиссе,
сойдемся безусловно — на Рублёве,
из местных — то уроним, то возвысим
кого-нибудь; за всех — нальём по новой.

Потерянное время не воротишь! —
Какая истина нашлась — как муха в супе.
Пробуксовали жизнь на повороте...
К тому же не вода, а водка в ступе.

Зато мы в дивной роскоши купались —
общенье, музыка, стихи, полотна...
И палец не ударили о палец
в борьбе за то, что сердцу не угодно!

Плевать, что по подвалам гнули спины
(подземный стаж зачтётся нам едва ли)
зато писали книги и картины,
и лучших горожанок целовали.

Друзьям своим на дни рожденья или
без повода особого, под чарку,
в безденежье мы живопись дарили,
а это королевские подарки.

Прости нам Бог, что жили с перехлестом —
ведь в нашем ремесле нельзя без страсти,
и дай нам Бог принять легко и просто
судьбу и муки творчества — как счастье.

Засиживались нередко и у Гены Островского вместе с Тоней Заикиной, Мишей Дьяченко, Сергеем Постоловым... И снова звучали стихи, звучала гитара, звучали песни... Одно из стихотворений Гены оказалось пророческим:

Придут друзья попировать —
И словно вырвешься из клетки.
Мала железная кровать —
Я приташу им табуретки.

Садитесь, милые, сюда!
Как хорошо мне вместе с вами
Веселье праздновать,
Когда
Столбится дым над головами!

И я живу, и я согрет...
О этот шум небестолковый!
И ничего вкуснее нет,
Чем хлеб с икрою кабачковой.

Но в час неведомый, любой,
Во мне тревога затаится:
Как я, как вы и как любовь —
И это всё не повторится.

И я провижу этот миг,
Когда всё станет непохожим
И через годы нас самих
Мы различить уже не сможем.

Прозреем мы прогорклым днем
Из-под тщеты, словесной пыли
И в одиночестве поймем,
Как мы друзей своих любили!

Мучительное чувство надвигающейся разлуки ощущается и в его стихотворении «В зимнюю ночь»:

Я слышу в ночи: тяжело и протяжно
Играют ветра на скрипучих ветвях,
И жизнь пролетает в мгновении каждом,
Как снежные волны в метельных полях.

Земля моя — темень от края до края
И гула наплывы в мятущейся мгле, —
Мне страшно, когда я тебя понимаю
И не понимаю людей на земле...

...Железная ветка стучит о фрамугу.
Уймись, перестань, этим мне не помочь!
Мне только бы слушать, как старого друга,
Живую и снежную зимнюю ночь.

Как шепчет она у окошек незрячих,
Как низко и глухо гудит на холмах,
Как воет, свистит, затихает и плачет,
И падает навзничь в холодных полях...

Я буду молчать под напев снеговея
И думать о том, как в ночи без огней,
Снега, упоённые жизнью своею,
Легко пролетают над жизнью моей...

Это же предчувствие — в притче-повести Николая Душки «Согрей безгрешных»:

«Ещё совсем недавно поэт Ду Ду... мог объять весь мир. Душою. Даже частью души мог охватить всё окружающее, почувствовать любовь влюблённых, вместить в себя все лучи восходящего солнца и все капли летнего дождя. И капли холодного осеннего дождя тоже входили в него беспрепятственно и возвышали. И всем вокруг из этого богатства он мог выдать по черпачку, или по тарелочке, или по большой миске. Сколько в кого входило, столько и мог он отдать. Это было совсем недавно, десять или двадцать лет назад, даже не пятьдесят и не сто почему-то, может, потому, что человек, даже поэт, не живёт так долго. Он мог понять каждого и возвысить дух его, помочь идти вперёд, парить к вершинам, подниматься к облакам и направляться к звёздам. Будь то наше солнышко или другие, далёкие, не знакомые, поэтому, естественно, и более прекрасные. И что ж для этого ему было надо ? Почти что ничего. Всего лишь два десятка слов, поставленных в таком порядке, в котором мог поставить только Бог...».

Эти же предчувствие-предвидение-предощущение — в стихотворении Юры Литвинова «Я здесь»:

Опять я тоскую по отчему краю.
Сижу средь его неухоженных пашен,
Курю папиросу и не понимаю —
Куда это запропастились все наши?

Земли и воды, даже неба хватает.
Пусть ветер свистит, но не так уж он страшен.
Корова стоит — никого не бодает.
Куда и зачем разбежались все наши?

Какой еше воли, какой ешё доли
Искать, если вечно за пазухой пусто?

Сижу среди пашен без хлеба и соли
И грею под сердцем последнее чувство —
Любовь.
Хоть её огонёк не погашен.
А вдруг на него и потянутся наши.

Большинство поэтов знают многое: и о времени, и о своей будущей судьбе. В начале 2000-х ушли из жизни Гена Островский, Коля Душка, Юра Литвинов... Поэтому болью отзываются в душе строки из стихотворения «Слепой судьбы прошёлся частый гребень», написанного еше в 1981 году (напророчила!) «И не к кому будет приехать, // И нечего будет сказать!».

В 1986 году я переехала в Москву, пытаясь жить теперь уже на три города. Получалось плохо. Одновременно со мной в Москву перебралась Людмила Чумакина, моя алтайская и белгородская землячка. Душа мятущаяся, неприкаянная, страстная. Душа близкая и родная... В статье «Чёрно-белая масть», опубликованной в «Московской правде» в 1997 году, Люда пишет не столько о конкретных поэтах (Ольге Постниковой, Сергее Ташкове, Маргарите Черненко), сколько о судьбе поэзии конца девяностых. Привожу довольно большой отрывок, так как это — уже моё настоящее заглядывает мне в лицо с вопросами «Узнаёшь? А помнишь?»:

«На фоне ярких, кричащих обложек обращает на себя внимание невзрачный, почти всегда один и тот же — белёсый (знать, дешёвый) фон переплётов поэтических книг. Лирик, он и есть лирик — из ничего создаст маленький, но ... тираж. Всё сказано — одновременно и плач по культуре, и гимн «стойкому оловянному», то есть российскому поэту конца века... Разговор об изворотливости нищего поэта, издающего свои книжечки, богат оттенками... Например, москвичка Наталья Савейкова, усадив себя за компьютер, набирает 7 печатных листов стихотворений и, заручившись поддержкой друзей, издаёт в Киеве свои «Неведомые письмена». Сама иллюстрирует книгу, дает на развороте автопортрет, не оставляет без внимания и обложку, снабжая её белизну просторным окном с чёрной рамой — в белый снег, в белый свет. В общем, сам себе режиссер. Поэтому получилось всё так, как хотелось, а значит — любо. Задел ветер рисованные деревья, съёжилось на спинке кресла сброшенное платье, теряя живой объём, за окном прошлое громыхнуло калиткой, поползла божья коровка по стеблю над головами оцепеневших детей, увидевших своё будущее; потянуло дымком — это вошла в душу книга».

Кстати, как эту книгу, так и следующую «Звучащая радость», помогла издать Рита Черненко, наша киевская подруга. А познакомились мы с ней 1 июня 1989 года на похоронах поэта Арсения Тарковского. Наступали новые времена...

Воспоминания — это бесконечная дорога домой. Только нет уже тех городов, где прошла юность, они неузнаваемо изменились, да и все мы стали другими. В начале 90-х годов закончилась история «Современника». Круг замкнулся: «Разбрелись, уехали, разлучились на тысячи лет. // Год по секундам считай — только выглядит долго... // Словно нас нет на земле...».

В 1987 — не стало Лиры Абдуллиной, в 1988 — Саши Филатова, казалось, что страшнее горя уже не может быть. Лире еще не было 52-х лет, Саше — только 45! А в 1994 году умерла мама. С тех пор меня преследует тоска по родственной душе, тоска по дому...

И возникает своеобразная перекличка, когда читаю стихи Татьяны Олейниковой:

Здесь высоко
Деревья вознеслись,
Здесь облака
Нанизаны на ветки.
Еловым шишкам
Долго падать вниз
До той, уже назначенной,
Отметки...

Здесь хорошо
Качаться небесам
И зимним птицам
На верхушках елей,
И выпадать снегам,
И нависать
Над головой
Нежданною метелью.

Здесь хорошо.
Но я ищу тропу
Единственную, ту,
К родному дому...
Держу я в кулаке
Полынь-траву, —
Пропахли горечью
Мои ладони.

Писать о настоящем дело ненужное и неблагодарное. Настоящее еще не исчерпало себя, а до будущего — рукой подать. Почти два года друзья всё настойчивее уговаривали заняться рукописью книжки, но как-то всё не «складывалось» ни во времени, ни в пространстве. А потом и я стала себя торопить, словно боясь опоздать. Может быть, из-за того, что список ушедших становится всё длиннее...

Так для чего же пишу я столь длинное послесловие? Причина одна: чувство благодарности. Благодарность родителям, которые даже после своего ухода, оберегают своей безграничной любовью и мою сестру, и племянницу, и меня. Благодарность моему мужу, который помогает выжить «в этом прекрасном и страшном мире».

Благодарность тем, кто уже покинул этот мир, и тем, с кем дружу до сегодняшнего дня. И тем, с кем дружила во времена моей юности. И тем, с кем меня свела судьба в Москве: А. Радковскому, М. Тарковской, Л. Миллер, М. Синельникову, Ю. Соминскому, А. Кривомазову... И тем, кого забыла упомянуть, и тем, чьи имена стёрла немилосердная память. Благодарность моим замечательным подругам, при помощи которых издана эта книга: Л. Чумакиной, Е. Адамской, М. Черненко, О. Боровеевой, О. Силаевой. Наша со-причастность к жизни друг друга — не случайность.

И последнее. Надеюсь, что после прочтения даже самых трагических стихов в душе останутся надежда и свет. Даже если это только намёк на свет, свет уходящий, свет вечерний...

2015




Виталий Волобуев, 2015, подготовка текста