СЕРГЕЙ БЕРЕЖНОЙ

НА НИКОЛУ ЗИМНЕГО
Документальный рассказ

От автора

Этот рассказ написан по материалам уголовного дела в отношении одного из пособников оккупантов, которое вели в сорок третьем году отдел контрразведки НКО «Смерш» 309 стрелковой дивизии и Управление НКВД по Курской области. Здесь нет вымышленных героев и событий — все имена и факты подлинные.

Иудино семя проросло в душах людей и дало всходы. Их было немало, тех, кто сознательно служил новым хозяевам с не меньшим рвением, чем прежней власти. Впрочем, им было всё равно, кому служить, лишь бы был кусок хлеба, да посытнее, лишь был бы угол, да потеплее, лишь бы была власть.

Поросль иудина рядится в добродетель, завидуя ближнему и строча доносы, получая свои тридцать сребреников орденами и квартирами, банковскими счетами, холуйствуя и унижая других. Она жива в любое время, буйно расцветая в тяжёлую годину.

20 октября 1941 года оккупанты заняли Ракитянский район. Незримая линия фронта пролегла по улицам сел и городов, через семьи и сердца людей. Кто-то бросился восстанавливать взорванный отступающей Красной Армией завод, кто-то надел форму полицая, кто-то за пайку хлеба поспешил с доносом в гестапо. Вчера они были своими — сослуживцами, соседями, кумовьями... Теперь стали чужими. Наверное, нельзя судить их с высоты сегодняшнего дня. Кто-то стал на путь предательства из-за слабости или страха, а кто-то сознательно, ибо прежняя власть была для него хуже заклятого врага.

Так ведь не были обласканы ею ни Борзиловы, ни Замбургский. Первые безропотно тянули рабочую лямку на заводе, еле-еле сводя концы с концами, а второй вообще чуть не загремел в лагеря из-за своей шляхетской фамилии. Очень уж неблагозвучной показалась она советской власти. Не были в почете ни Илларион Ботов, ни Андрей Иванович Гуренко, ни Скабордина Мария, ни многие другие, не сдавшиеся и не покорившиеся оккупантам. Они были просто ЛЮДЬМИ — совестливыми, корнями вросшими в землю эту, не склонившими головы, принявшими смерть за други своя…


Смеркалось. Сумрак сначала заполз в терновник, сгустился, словно накапливая силы для следующего броска, и медленно расползся вдоль посадки. Со стороны Ракитного понизу потянул сиверко, срывая с поля еще не слежавшийся снег, опушкой подбивая им густой подрост урочища «Зайчик». Выглянувший было с вечера тусклый диск луны затянуло сначала дымкой, а потом и вовсе скрыло набежавшими тучами.

Старший Борзилов, прикусив сухой стебелёк донника, напряжённо вслушивался в звенящую морозную тишину. Рядом ёжился Ванька, старший сын, сжимая побелевшими, в худых варежках, пальцами короткоствольный кавалерийский карабин. Чуть поодаль за кучей валежника притаился Замбургский, согревая дыханием озябшие руки.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — подбодрил сына Борзилов и добавил. — А ночка-то хороша, наша ночка, как по заказу.

Со стороны Готни послышался сначала еле различимый звук, становившийся все отчетливее и отчетливее. Старший Борзилов повернулся к сыну и глухо обронил:

— Дрезина. Приготовились.

Иван вжался в стылую землю, а Замбургский торопливо достал из-за пазухи ключ и вставил его в электродетонатор.

Из-за поворота показалась мотодрезина, выбивая на стыках рельс чечётку. Вот уже различимы немцы с поднятыми воротниками шинелей, натянутыми на уши пилотками. Ещё мгновение и дрезина промчится мимо, оставляя за собой снежные буруны, но рука Замбургского повернула ключ. Из-под колёсной пары выбило огонь, вздыбило щебень, комья чёрной земли, шпалы и рельсы. Дрезина, заваливаясь на бок, ещё несколько метров вспарывала откос, пока не опрокинулась. Звук взрыва раскатился вдоль полотна, завяз среди нагих деревьев и совсем потерялся в поле.

Ванька подхватился и, не выпрямляясь, согнувшись и почти касаясь руками снега, рванулся было к дрезине, но отец успел ухватить его за валенок.

— Куда? Назад. Не ровён час, подранок какой очухается и полоснет очередью. Все, уходим.

Они пересекли дорогу с наезженной неглубокой колеёй, добежали до кромки лесочка и бросились вдоль него в сторону заводского посёлка. Позёмка весело устремилась вдогонку, заметая следы. Уже перед самым заводом в балке спрятали карабин, револьверы и электродетонатор, прикрыв их валежником и притрусив снегом.

Задворками пробрались к заводским домам, утонувшим по самые окна в сугробах. Тихо скрипнула калитка, на мгновение прорезала ночь узким лезвием полоска вырвавшегося из сенцев света, где-то на окраине тявкнула собачонка и тут же смолкла, словно испугавшись.

Ни Борзиловы, ни Замбургский не заметили, как шевельнулась занавеска в окне соседнего дома и внимательные, с прищуром, глаза проводили растаявшие в темноте фигуры.

Эхо взрыва накрыло-таки станцию, и минут двадцать спустя с Сумовской двинулись вдоль полотна полтора десятка солдат из взвода охраны, со страхом озираясь на насупленный лес. А со стороны Ракитного на трёх подводах устремились полицаи из местной комендатуры во главе с самим Качаловым, начальником районной полиции, на всякий случай, сдерживая лошадей, чтобы не дай Бог раньше немцев не оказаться у злополучной дрезины и не нарваться на партизанскую засаду.

К обеду весть о взрыве облетела весь поселок. Поговаривали, что немцев положили немеряно, будто не дрезину пустили под откос, а целый эшелон. Кто-то равнодушно пожал плечами: чего после драки кулаками махать, немцы вон пол-России оттяпали, лучше уж не злить их. Кто-то злорадно ухмыльнулся: получили, гансы, по сопатке, то ли ещё будет! А старый модельщик Поповский, докурив самокрутку, аккуратно загасил окурок, обстоятельно ссыпал оставшийся табак в кисет и с горечью произнес:

— Ну что немцев тербанить? Зла пока никому не сделали, не то что свои паразиты. Повылазили крысами из подпола, подались в холуи немецкие, выслуживаются перед новой властью. Вон Безматьев с Белокуровым раньше в активистах ходили, теперь три шкуры дерут с рабочего люда. Про Бондаренко вообще и говорить нечего: был член бюро райкома, а сейчас у немцев директорствует. Васька Дьячков тот всё доносы строчит, кто в коммунистах али в комсомольцах ходил. Эх, и поперла нечисть на свет Божий, и откуда столько? Вот кого изничтожать надо, а солдат он и есть солдат, что наш, что ихний. Служба есть служба.

Иван Белоконев оглянулся по сторонам и одёрнул старика:

— Ты, Петр Васильевич, поостерегись вслух-то. Неровён час, услышит кто да донесёт. Вон давеча Шиянов, староста, сказывал, будто у Качалова везде свои люди. Вмиг донесут, не сносить уж тогда головы.
— Во-во, на это они и рассчитывают, что от страха пальцем не шевельнём. Сказывают, под Москвой им дали жару, так что попрут их наши вскорости, как пить дать, попрут, — Андрей Гуренко со злостью рубанул воздух рукой.
— Ты чевой-то размахался? Чай, не мельница. Чего за разговоры ведёшь? Поповскому ладно, сам Бог велел болтаться, ждёт титьку от Советской власти. А вы марш работать, — подошедший механик Жовар исподлобья взглянул на мужиков и подтолкнул Белоконева в спину. — Иди, иди, не озирайся, а то охрану кликну. Ну а ты, Васильевич, — повернулся он к модельщику, — не надумал на завод идти?
— Погожу малость, мне спешить некуда, я своё отработал. Да и годы, поди, не те, чтобы спину на нового барина гнуть.
— А ты бы не о спине печалился, а лучше б о шее своей подумал. А то могут и петельку накинуть, не заржавеет. Время нынче мутное. Возле завода чтобы больше твоей ноги не было. Всё, ступай, старый, от греха подальше.

Наутро калитка в невысоком штакетнике Борзиловых, ударом ноги сорванная с петель, беспомощно повисла. Оступаясь на узкой, протоптанной в снегу тропинке, во двор гурьбой ввалились местные полицаи во главе с Качаловым и столпились у невысокого крыльца. Услужливо выскочивший вперёд Николай Белоусов забарабанил прикладом винтовки в дверь.

— Кого там нелёгкая несёт, — неприветливо окликнул из-за двери женский голос.
— Отчиняй, Надюха! Давай, давай, гости пожаловали, — Белоусов ещё раз ударил прикладом в дверь и отступил на шаг в сторону, пропуская Качалова.
— Сейчас, сейчас, — за дверью засуетились, сбрасывая щеколду.

В передней сразу же стало тесно и мрачно от чёрных шинелей, и холодный морозный воздух заклубился, моросью оседая на стенах.

— Ой, да вы дверь-то причиняйте, не студите хату.
— А ну, собирайтесь-ка, — Качалов грузно опустился на выдвинутый ногой из-под стола табурет. — Ну что, Ефим, допрыгался? Где оружие?                               
— Какое оружие? Ты что, Алексей, али с похмелья? Моё оружие вот оно, — и Борзилов протянул мозолистые, с въевшимся машинным маслом заскорузлые ладони.
— Ты с кем разговариваешь, гад? — кулак Белоусова пришёлся в скулу. — Перед тобой сам начальник районной полиции!
— Ладно, оставь его, — снисходительно бросил Качалов, — там разберёмся. Берите его и его, — он показал пальцем на отца и сына, — и дуйте в район. А вы пошманайте тут, да хорошенько.
— Ой, лышенько, да за что уводите их?
— Молчи баба, а то и тебя заберём. А может быть, и ты с ними ночью-то дрезину рванула, а? Ладно, ладно, живи пока, — Качалов снисходительно похлопал Надежду по плечу и уже от дверей, через плечо, небрежно обронил:
— Ты смотри, чтобы и второй щенок не доигрался.

Ефим Иванович отвёл рукой узелок с хлебом и парой луковиц, что невпопад совала Надежда, приобнял за худенькие плечи и глухо произнёс:

— Ни к чему это. Детей береги. Недолго осталось...

Он хотел ещё что-то сказать, но Белоусов саданул прикладом в плечо:

— А ну пошёл, не задерживайся!
— Ну и гнида же ты, Колян, дай хоть с бабой попрощаться. Ить ежели я приложусь, враз с исподников выскочишь, — Борзилов ожёг полицая недобрым взглядом, и тот попятился, вскидывая винтовку. — Но-но, не балуй, а не то, — он поклацал затвором, но на всякий случай отступил ещё на шаг.

Когда Безматьев, Кучеров и Рекант, толпясь в узком коридоре, вывели отца и сына Борзиловых, оставшиеся полицаи, безбоязненно забросив за спину винтовки, зашныряли по комнатам, встряхивая постели, ныряя в шкаф и пряча по карманам то хозяйский портсигар, то платок, а то вовсе какую-то безделушку.

Надежда, обмирая от страха, незаметно сунула под фартук две гранаты, что с вечера спрятал в сенцах первенец, и, взяв подойник, направилась в хлев. На крыльце притоптывал Белоусов, покуривая немецкую сигарету.

— Ты, Никитична, куда это?
— Повылазило, что ли, аспид? Корову доить, куда ж ещё. Постыдился бы, Николай, сосед как-никак, а тёмное дело творишь.
— На службе я, — насупился Белоусов и отвернулся.
— Да хошь и на службе, так не по-соседски-то ведь.
— Небось, война спишет.
— Война-то может и спишет, да вот люди не простят. Что ж моим-то теперь будет? — со страхом и надеждой спросила Никитична.
— Знамо чево: стрельнут али повесят. Давечась девятерых солдат и офицера завалили твои.

Белоусов хотел ещё что-то добавить, но, споткнувшись о взгляд Никитичны, осёкся. Она, прижав ко рту ладони, зажимая рвущийся наружу крик, с лицом белее снега, медленно оседала в сугроб. Гранаты вывалились из-под подола прямо под ноги Белоусову. Тот минуту оторопело смотрел на них, потом перевёл взгляд в сторону и глухо обронил:

— Ну, чего раскорячилась, дура, проваливай, нечего тут отсвечивать.

Никитична, давясь рыданиями и ссутулив плечи, медленно двинулась в сторону сараюшки.

Белоусов воровато оглянулся по сторонам. Никого, лишь с ветки старого тополя чёрными бусинками глаз внимательно наблюдала ворона.     

Полицай нагнулся и незаметно сунул гранаты в бездонный карман полушубка. Ворона хрипло каркнула и грузно поднялась с ветки, размеренно и плавно взмахивая огромными крыльями.

— Тьфу ты, чёрт, — сплюнул Белоусов и перекрестился. — Ить беду накаркает, нечистая.
— Ты чего это кресты кладёшь, гы-гы, — хохотнул Кузьма Терещенко с порога дома, распяливая на руках полушалок Надежды. — Иди скорей, а то подметут подчистую, трофея не достанется.

Белоусов помялся. Что-то ему расхотелось идти обратно в дом. А тут ещё эти гранаты, будь они неладны.

— Уж сами, без меня обойдётесь. Да и некогда мне.

Поддёрнув за ремень винтовку, он вразвалку направился к калитке.

Не доходя проходной, столкнулся с вывернувшимся из-за угла Белокуровым, правой рукой директора завода Бондаренко.

— Ты куда это, Спиридон Алексеевич, аль на пожар? — поинтересовался Белоусов.
— Куда-куда, али не видишь, что по делам. Этих-то увели? — он кивнул в сторону дома Борзиловых.
— А как же, тёпленькими взяли. Сам Алексей Иванович руководил, — Белоусов степенно отряхнул снег с полушубка.
— А обыск сделали? Нашли что-нибудь?
— А что искать-то? — насторожился Белоусов, пряча взгляд.
— Эх, вы, помощнички. Вам бы только самогонку жрать да баб щупать. За всем глаз да глаз нужен.
— Да нешто, — протянул Белоусов. — Коли оружия не найдут, так добро конфискуют.
— Вот, вот, так и знал. Башибузуки, янычары, махновцы, — взвился Спиридон и бросился к дому Борзиловых, размахивая руками и сыпя бранью в адрес полицаев.
— Поспешай, Спиридон Алексеевич, поспешай, а то аккурат к шапочному разбору попадёшь, — крикнул вдогонку Белоусов и смачно сплюнул. — Живоглот поганый, мало тебе Советы хвоста щемили.

Заворачивая за угол, оглянулся: долговязый полицай Иван Жуков силился оторвать отчаянно матерившегося и клещом вцепившегося в швейную машинку коренастого Спиридона.

Надежда Борзилова не находила себе места, маялась, а потом упала на лавку и зашлась в тоскливом бабьем вое. Наутро, враз постаревшая, с почерневшим лицом, по-старушечьи, с трудом доковыляла до заводской конторы.

Секретарша Лидка, смазливая бабёнка, не стесняясь людских пересудов и напропалую крутившая и с немцами, и с мадьярами, и местными полицаями, долго мучила расспросами, что, зачем да почему, потом снисходительно кивнула на дверь директора завода:

— Ладно, проходи

Прямо с порога Надежда Никитична бухнулась Бондаренко в ноги:

— Михаил Моисеевич, отец родной, заступничек, не губи мужиков, замолви словечко. Не виноваты они. Пускай хоть сына отпустят.

Она ползла к нему на коленях, хватая за обутые в добротные бурки ноги в чёрных суконных галифе, а директор пятился к столу, пытаясь вырваться из её рук. Наконец ему удалось освободить одну ногу, и он со злостью ударил Надежду в лицо.

— Пошла вон! Небось, радовалась, когда муж в партизаны шёл?
— Да какой он партизан? Не виноват он, истинный крест не виноват!
— Ты, дура баба, руками тут не маши и Бога не гневи. Знаем, что он за фрукт и зачем в посёлок вернулся. Был я на том бюро райкома, когда его с Замбургским оставляли для диверсий в тылу. Думал, не посмеют, коли немцы у самой Москвы, не стал их трогать. Так нет же, неймётся.
— Ты, Никитична, не девка малая, сама понимаешь, что к чему, — подал голос сидевший поодаль на кожаном диване Качалов. — А на нас зла не держи — мы на службе. На своего лучше обижайся — и сам в петлю полез и сына следом потащил. Вы что думали, немцы вам своих десяток загубленных душ спустят за просто так? Держи карман шире! Слава Богу, хоть, без заложников обошлось, а то бы полпосёлка в расход пустили. Так что ступай домой от греха подальше.
— Хоть бы свиданку с ним, а?
— Свиданку, говоришь? — Бондаренко переглянулся с начальником полиции. — Ну что, Алексей Иваныч, дашь им свиданку?

Качалов отвернулся к окну, помолчал и глухо сказал:

— А ты завтра к обеду приходи к заводу, там и повидаешься.

И по тому, как он произнёс эти слова, по тому, как сидел вполоборота, закинув нога на ногу, и по мелькнувшей на лице Бондаренко ухмылке она поняла, что завтра случится что-то страшное, ужасное, непоправимое.

Сначала подкатил в кошеве, запряжённой серым в яблоках жеребцом, начальник полиции Качалов. Спрыгнув на поскрипывающий снег, небрежно бросил подбежавшему Безматьеву вожжи и подошёл к Бондаренко, стоявшему поодаль вместе со Спиридоном Белокуровым, механиком Жоварь, Вакуленко и Мальчевским. Рядом переминались с ноги на ногу местные полицаи в черных шинелях с серыми суконными воротниками и обшлагами на рукавах. Подошел староста Шиянов, степенно поздоровался с каждым за руку и что-то зашептал на ухо Качалову.

Минут через пять послышался натужный звук карабкающейся на пригорок машины. Крытый грузовик притормозил на площадке перед проходной и из кабины спрыгнул на утоптанный снег высокий офицер. Качалов торопливо подбежал к нему, бросил руку к шапке, что-то сказал. Потом, повернувшись к полицаям, махнул рукой:

— Давай.

Приехавшие немцы стояли в стороне, покуривали, изредка перебрасываясь фразами и наблюдая, как эти русские суетливо перебросили веревки через перекладину заводских ворот, сделали петли и подобострастно впили взгляды мутных от пьянства глаз в Качалова. Тот опять подбежал к немцам, козырнул, что-то выслушал и уже оттуда ещё раз крикнул:

— Давай!

Полицаи сначала замешкались, потом неловко полезли в кузов и сбросили на снег Ефима Ивановича Борзилова, его сына Ивана и Владимира Яковлевича Замбургского. Спрыгнувшие следом полицаи рывком поставили их на ноги и, подталкивая в спину, повели к воротам. Они шли с трудом, загребая снег босыми ногами, в разорванных у ворота рубахах, с распухшими от побоев лицами. Замбургский ступал осторожно, словно отыскивая взглядом местечко, где бы поставить израненную ногу. Иван всё оглядывался на притаившиеся в сугробах дома, выворачивая голову до хруста в шее, а Ефим Иванович смотрел вверх в низкое тёмное небо с бегущими лохматыми облаками, словно пытаясь угадать, кто же примет там его грешную душу.

Белоусов отвёл взгляд и как бы невзначай переместился за спину Вакуленко. Тот ухмыльнулся:

— Чего ховаешься? С тебя причитается — сегодня аккурат Никола зимний. Видать, не случайно в этот день Николай Угодник души их к себе призвал, — кивнул Вакуленко на связанных Борзиловых и Замбургского.

Полицаи торопливо помогли взобраться им на скамью, набросили сначала каждому на шею фанерку с надписью: «Партизаны», потом петли и опять вопросительно посмотрели на немцев.

Офицер вяло поднял перчатку и опустил. Качалов резко взмахнул рукой и неожиданно сорвавшимся на фальцет голосом опять крикнул:

— Давай!

Полицай торопливо ударил ногой по скамье и вдруг тишину разорвал истошный женский крик:

— Ваня! Сыночек!

По улице, спотыкаясь, проваливаясь в сугробы и падая, бежала с непокрытой головой Надежда Никитична. И крик матери врывался в души людей притаившегося в снегу посёлка.

В последнее мгновение Иван успел увидеть мать, услышать её рвущий сердце крик, но сказать: «Мама, прости» уже был не в силах.

Выходившие после смены рабочие сунулись было к калитке, но она оказалась запертой. Стоявший у ворот Безматьев, пьяно икая, покрикивал:

— Чево стали? Через ворота ступай, через ворота.

Увидев Андрея Гуренко, зло пообещал:

— Смотри, зараза красная, следующим будешь, коли не перестанешь воду мутить.

По весне расстреляли Иллариона Батова, а чуть раньше Скабордину Марию — помогала раненым красноармейцам. Не миновал расстрела и Дьячков Алексей Иванович — донёс кто-то из своих, что был коммунистом. Андрея Ивановича Гуренко сначала забрали в районную полицию, долго избивали, а потом отправили в Белгород. Через застенки прошли и Шевченко Павел, и Бондарев Андрей, да и многие другие заводчане.

Подвыпившие полицаи, почесав вволю кулаки, повели было Решетняка Василия на расстрел, да к счастью подъехал полицай из Венгеровки Ветренко Осафий — и бить не дал, и от расстрела спас.

После освобождения густо причесала контрразведка СМЕРШ и районное НКВД посёлок. Кто руки кровью замарал, те подались на запад с отступающими немцами. Сошка помельче решила пересидеть, да не всем удалось: кто в курской тюрьме сгинул, кого скорый на расправу военно-полевой суд в штрафбаты записал, а кто голову пониже пригнул, того коса миновала.

А машинку швейную Надежде Никитичне вернули смершевцы — нашли при обыске у Спиридона Белогурова.


Источник: Журнал «Звонница» № 10, Белгород, 2008, стр. 54-60



Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016