СТАНИСЛАВ МИНАКОВ

ЗАКАТ УВИДЕТЬ КАК РАССВЕТ…

ОБЕЩАНИЕ

                      Ирине Евсе

Обещал, что скажу. Вот теперь говорю: золотой.
Словно шар золотой за душою Святого Франциска,
этот мир — золотой. Подступивший так явственно, близко,
но, как тайная тайна, в светящийся кокон свитой.

Чей анапест лелеет надежду в любой запятой,
чьи слова сочетаются в речь, как янтарная низка,
тот не ведает страха и дышит веселием риска,
и идёт, восхищённый, вослед за державной пятой

Проходящего в Силе и Славе Своей Золотой —
вне исчадий, глядящих в упор, но не видящих чуда.
Лишь тебе, моя певчая радость, родная пичуга,
обещанье моё: золотой... золотой... золотой...

* * *

Всё происходит именно тогда
Когда не происходит ничего
Из глаз бежит весёлая вода
И горний свет ложится на чело

И счастье обнимает — как беда
И с этим не поделать ничего
Слабеющие губы шепчут «да»
Молчи не говори мне ничего

Не ведать и не видеть ничего
К щеке живой далёкая щека
На миг приникла будто на века
Чего ж ещё? Не надо ничего

Превыше — быть не может ничего
Для каждого попавшего сюда
Свет с Темью разделяет лишь слюда
И больше между ними — ничего

Ты плачешь? Успокойся, ничего,
Нет разницы меж «ныне» и «всегда»
Всё будет непременно и тогда
Когда уже не будет ничего

* * *

Закат увидеть как рассвет,
дыша полоской заревою,
и вспомнить утренний завет —
теперь ли я его усвою?

И зреть зелёной новизной,
как зреет поросль полевая —
сквозь облак памяти земной
светлея и просветлевая.



КРЫЖОВНИК

                        Алексею Ивантеру

Думал — что меня сразит и проймёт?
Вот крыжовник не родит третий год.
Я его оберегал от невзгод —
подминал ему куриный помёт.

А размыслить: в чём, по сути, плоды?
Куст хорош и без плодов, сам собой!
Он подвижен, он на все на лады
распевает говорливой листвой.

Ты, Господь, его, ужо, не ничтожь,
за смоковницей в расход не пускай!
Нету ягод у него, ну и что ж!
А пускай себе растёт, а пускай!

Не хочу я корчевать и рубить —
не желаю побивать или злеть.
Я, быть может, не умею любить,
но умею поливать и жалеть.



* * *
                    Маме

Никакой надел не хочу делить.
Я и сроков вовсе не жажду длить.
Но — как Бог велит. Значит, жив покуда.
И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,
я храним лишь словом твоих молитв.
Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.

Много-много звёздочек в небесех.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.
И видна ли зиронька — не видна,
Но хранит тебя — лишь она одна.
Как един, на ниточке, крест нательный.



* * *

В неделю первую Поста
была еда моя проста,
да — тяжек ум. Хотя в капели,
слетавшей с синего холста,
я слыхом слышал Те уста,
что говорили или пели.

В неделю первую Поста
была душа моя чиста
и по отцу сороковины
справляла. И, неся свой крест,
сквозь слёзы видела окрест
свои ж безчисленные вины.

Не досчитавши до полста,
я список лет прочел с листа,
и, ужаснувшись, благодарен:
у Гефсиманского куста
мне тоже Чаша — непуста,
напиток огненный — нектарен.



* * *

Поэт, как смертную рубаху,
хранит заветную тетрадь,
и трубы горестных утрат
он слышит скорбно, но без страху.

Свобода, а не бледный нимб —
над долгим лбом его убогим.
Он слаб и грешен, но одним
оправдан, всё же, перед Богом.

Когда Господь его изловит,
когда объявит судный срок,
три сотни сокровенных строк
ему положат в изголовье.

И смерть навалится с размаху…
Но что тому, кто смертен всласть,
и волен еженощно класть
шальную голову на плаху.

1987


ЛИСТОБОЙ

               У слова «листобой» два значения:  
               1) осенний холодный ветер, обнажающий деревья,
               2) ноябрь

С тобой ли — в белый листобой —
мне, молодому, расставаться?
Неверной гривой любоваться —
игривой, гибельной — любой.

И впредь — тебя не ждать, не звать.
Не жить, а тешить безнадежность.
И, увядая, выдавать
свою заснеженность за нежность.



* * *

Не думай ни о чём —
Что будет, то и будет.
Кто свыше наречён,
Того — и снег разбудит,

Возьмёт из забытья,
Где горе горевало,
Из чёрного провала —
В ладони бытия.

Горючим первачом
Февральский холод пьётся.
Не думай ни о чём.
Откуда что берётся —

Земных ответов нет.
Дарован, безначален,
Сочится вещий свет
Из неземных венчален.

Какого лада ждать
В хоромах снегопада?
Смеяться ли? Рыдать?
А мне — и то услада,

Что гладишь по щеке
Озябшею ладонью
На клятом сквозняке
Судьбу мою долдонью.

Исход — не изречён.
А снегопад — бездонен.
Не думай ни о чём.
Не отводи ладони.



* * *

Мы будем долго и счастливо
С тобою жить в своей квартире,
Где за окном светает слива,
Как мысль японская о мире.

Мы так полюбим нашу хату,
Что будем в ней с тобой — как дома.
И станешь ты играть сонату
Из Гайдна, из второго тома.

И я, ни в чём не виновату,
Спрошу: «Кого ты любишь больше,
Скажи, меня или сонату?»
«Обоих», — молвишь ты. О Боже!

И будет цвесть, не отцветая,
Цветок нездешний на обоях.
...Не бойся снов моих, не бойся!
Ты — никогда, и никогда я...

* * *

Тебе к лицу белеющий собор
и облако, и тополь монастырский,
и холм, и, со смирением настырным,
боярышник, уткнувшийся в забор.

O, как к лицу тебе вся эта жизнь! —
И свет, и даже мёд её горчайший.
Пока не остановлен круг гончарный,
подольше в лете шалом задержись!

Нездешняя, тебя запомнят — лес
и озеро, и судный дождь запойный.
Когда тебя уже не будет здесь,
ничем они утрату не восполнят.

Ты здесь была. Им неуёмно — без…
Прощальной бездны остывало млеко…
Но память есть y дышащих молекул
тугой воды и медленных небес.



СЕВЕРНАЯ ЭЛЕГИЯ

Мы встретимся c тобою там,
на тайном севере далёком,
где купола плывут вдоль окон,
и лжа неведома устам.

Где жил скитальческий очаг,
покуда не был срок закончен,
где наши праведные ночи
соединились невзначай.

Мы встретимся c тобой, когда
с тобою нас уже не будет;
и холод кожу не остудит,
и душу утолит звезда.

Сквозь дольний колоколий гул
продленье брезжит нам обоим
в глухих ли зирках зверобоя,
в отрадном дарственном снегу ль.

Совпасть — горчащая мечта
для обречённых разлучаться.
…Прощальный север тронь на счастье,
чтоб встретиться со мною — там…



ГОРТЕНЗИЯ
Романс

Твоя гортензия — жива.
Твоя любовь ей дни продляет.
Разлука, как ни разделяет, —
препятствует любви едва.

Ведь это ты со мною, ты!
Ты есть любви твоей соцветья.
Теперь, что миру ни ответь я, —
тобой укрыт от маеты.

Живи, гортензия, живи!
Гори ко мне своей любовью!
Я ставлю вазу к изголовью,
и нежность ждёт в моей крови.



ЭЛЕГИЯ АВГУСТА

К осени человек понимает, что лад его обречён.
Что дом его увядает, течёт, как в песок вода.
Помнишь игру такую — «холодно-горячо»?
Вот они — машут, дышат белые холода.

Вместо дарёной манны — марево, муть, туман.
Но различит сквозь это верный грядущий лёд
Грустный и нервный мальчик, хваткою — графоман,
Сущностью — созерцатель, умыслом — рифмоплёт.

А стихотворцу, мальчику, лет уже шестьдесят,
Хотя из метрики ясно, что тридцать пять.
Патлы его седеющие торчат и висят,
А он всё старается, тщетный, что-то в судьбе менять.

К осени человек понимает, как быстротечен смех,
Как лаконично время, но жаловаться — кому?
К осени человек понимает, может быть, паче всех,
Что телегу тянуть с другими, а умирать — одному.

Настойка валерианы, а вслед — отварной бурак.
Замыслы ирреальны, и потому — не унять.
К осени проясняется, что пропись писал дурак:
В каждой строке — ошибка, а почерку — что пенять!

Впрочем, на осень это как ещё посмотреть!
Осень — венок волшебный, жертвенный урожай.
Осень — ведь тоже лето на четверть или на треть.
В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!

Где, утоляя жалких, свой золотой Покров,
Греками иль болгарами названный «омофор»,
Держит над миром Матерь выше любых даров,
Как бы ни пела плаха, как бы ни сёк топор.



* * *

Шёл дождь. Но солнце пробивалось
сквозь мешанину облаков.
Все дни мои обволокло,
но рваною полоской алой
сполох, предтеча перемен,
сигналил об иных сияньях,
тогда — далеких и неявных,
но прорывавшихся ко мне.
И в дни, которые нежней,
я помню, помню эту малость —
одну строку прошедших дней:
«Шёл дождь, но солнце пробивалось…»



НА ПОКРОВ

Лишь фра Анджелико
знал, сколько золотых
свобод в горящей ризе Гавриила.
Как Благовещение, роща яркокрыла,
но, как Покров, её светильник тих.

Ты тоже — охру благом нареки,
не уповая на другое дленье.
Нет скорби в расставанье, в отдаленье.
Всё радость, всё: и гладь, и глубь реки.

Так говорю себе же, двойнику,
неявному на том краю поляны,
уже спокойный, бережный, непьяный,
согласный кануть в осень, в даль, в нику...



* * *
Из цикла «Осень Пасмальве»

— Дай Бог и нам с тобой заснуть,
как лес осенний засыпает,
и пятна листьев засыпают
болотную немую муть.

Какой великолепный стиль!
Из красок невообразимых,
из плясок нервов — кануть в зиму!
Дай Бог и нам вот так уйти!

А если краски удались,
быть может, кто-то белым полднем
с земли подымет красный лист.
...И падал в небо лес холодный...



СОЧЕЛЬНИК В ЛИВАДИИ

Орган ливадийский, берущий у моря взаймы
гудение раковин, шорох, волнение, шум,
заблудших избавит на час от тюрьмы и сумы,
даря утешенье взамен растранжиренных сумм.

Светильник горит, и на ёлке — цветные огни.
В сочельник, у края земли, — нужно слушать орган.
С трубою труба говорит, значит, мы не одни.
И пальцем слюнявым листает листы Иоганн.

И, вторящий Баху, возносит из бездны слова
Франц Шуберт безумный — Святую Марию зовёт.
И коль со слезою роняет печаль голова,
то правду тебе говорили про «вечный живот».

Девчонка играет, убрав на затылок пучок
излишних волос; и жужжит в судьбоносной трубе
поломанный клапан — живой громовержец-жучок,
но он не помеха молитве — товарищ в мольбе.

Ни смирны, ни ладана, Господи, нет у меня,
да — кроме любви — за душою и нет ничего…
Сосна италийская тает в окошке, маня
в безснежье, в теплынь, в торжество волшебства, в Рождество.

Сюда мы входили, когда ещё было светло,
а вышли под небо, когда уже стала звезда.
Кто к счастью стремился, тому, говорят, и свезло.
Охрипшие трубы. Так счастье вздыхает, да-да.


Публикуется по авторской рукописи

На страницу автора

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022