СТАНИСЛАВ МИНАКОВ

С ЧЕМ МЫ К ПУШКИНУ В ГОСТИ ХАЖИВАЛИ
Заметки к годовщине со дня рождения поэта

Так ли уж весело «это веселое имя — Пушкин»? Так ребенок, размазывая слезы, порой начинает смеяться, «перебившись» настроением в другую сторону, так и ты улыбнешься: разве возможно не улыбаться сердцем, вспоминая Пушкина?

В тригорском доме Осиповых, куда мы прибыли в один из прекрасных августов, мне вспомнилась строка Беллы Ахмадулиной «и Пушкин ласково глядит…» («Свеча»), когда в зале, где экспонировались «пушкинские» рисунки детей, мы увидели белый бюст, изобразивший юного поэта. Я успел в профиль поймать фотокамерой момент, когда глядящая чуть снизу вверх моя дочь замерла — нос к носу с Пушкиным.

Как странно: смерть Пушкина воспринимаешь как кончину несомненно близкого человека. Слеза наворачивается и когда представляешь себе подъехавшие впотьмах сани с мертвым телом к дому в Тригорском, и когда думаешь о его последней морошке в кабинете на Мойке, о его ночном прощании с детьми и женой: клал руку на головку ребенка и крестил слабеющей рукой.

Ты не одинок: с тобой Пушкина оплакивают Вяземский, Цветаева, Надя Рушева, вся Русь.

Уже третий век длится это духовное окормление нации.

Нет русского человека, не только не слышавшего имени «Пушкин», но и не прочитавшего хотя бы десяток его строк. (По кончине поэта — у дома на Мойке, 12, и в ближних окрестностях собралось до 50 тысяч человек, заполонивших улицы и площади).

При грешной и страстной жизни, при гипертрофированном самолюбии, «частный человек» Александр Пушкин стал духовной константой, сущностной составляющей нации, без учета которой русская нация себя уже не определяет, не мыслит.

Интересно, что непереводимость, сакральность Пушкина не делает характер его влияния лишь «внутринациональным», интрокосмичным. Затруднительность проекции пушкинского, читай «русского» космоса вовне доказана, в частности, грандиозным и в той же мере тщетным усилием В. Набокова, попытавшегося перевести на английский язык роман в стихах «Евгений Онегин» и вынужденно присовокупившего к нему пару томов комментариев. Также нет и адекватного перевода «Онегина» на французский. Поэзия есть то, что пропадает при переводе. Как сказал мне в Харькове славист Жорж Нива, Франция до сих пор читает это произведение в нерифмованном варианте. Но даже в этой ситуации Пушкин явлен для всего мира.


«ПЕЧАЛЬ МОЯ СВЕТЛА…»

Какого цвета глаза были у Пушкина? Зеленого?
(Судя же по воспоминаниям современников — голубого, как у его отца.)

В своем стихотворении я как-то употребил эпитет «светлоокий», при «печальнике», должно быть, не из-за пушкинского цветоглазия, а по причине на всю жизнь врезавшегося канонического: «печаль моя светла…» Эти пушкинские слова — словно спасительное откровение, дающее исторический шанс русской истории, в которой не велик зазор меж — не светлыми, но жирными — печалями эпох: «Темно бо бе печаль жирна тече средь земли рускыи» («Слово о полку Игореве», ХІІ век) и «печаль моя жирна» (О. Мандельштам, ХХ век). Меж трезвым трагизмом безвестного автора «Слова» и безпросветной тоской безвинно убиенного мученика Иосифа («жирна-а-а») вклинивается пушкинская «печаль светлая» — искупительного, серафимова свойства (имею в виду Саровского Чудотворца, современника Пушкина).

Эта троица печалей разрешается в единую интонацию Бориса Чичибабина, поэта-харьковца второй половины ХХ века: «Между печалью и ничем мы выбрали печаль…» Это — явный подхват пушкинской ноты, учитывающий и сакральный опыт трагических голосов.


«У ГАЛЬЯНИ ИЛЬ КОЛЬОНИ…»

У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони
И яишницу свари. —

писал Пушкин из Михайловского к Соболевскому. Чудесна по звуку первая строка, заставляющая нас с ходу и на всю жизнь запомнить фамилии двух предприимчивых итальянцев, видимо, владельцев тверских пищевых заведений. С ума сойти, по какому ничтожному поводу эти двое остаются теперь навеки в русской литературе! Не напрасно ведь жизнь у них прошла, согласитесь! Не зря судьба принесла южан на холодный русский север! (Существует микрорайон Москвы Гольяново, названный в честь бывшей деревушки. Кажется, тут есть прямая связь с итальянскими подмосковными поселенцами. Ведь совсем рядом — Фрязино и Фрязево.)

Вся строфа тоже сразу запечатлевается в сознании читателя. Это признак высокого качества текста, в данном случае вообще непостижимо каким таким содержанием входящего в нашу память.

Что еще обращает на себя вниманье? Теперь не говорят: яичницу свари. Но — поджарь. Тема сия — а как готовили в те времена «яишницу»? (уверяют, что на парУ) — бездонна, посему не рискую в нее погружаться здесь.

Хорош букет присоветовал поэт: макароны с сыром и красным некрепленым вином. Не ведаю, приправлял ли Пушкин сей продукт острыми специями или соусом вроде кетчупа. Но всецело разделяю его гастрономический восторг. Аскет Варсонофий Оптинский, снисходительный к нашим слабостям, сказал, что человеку позволительна и такая радость: вкушение насладительной пищи. Воистину, воистину святой был человек!

Не знамо, что пил Алексан-свет-Сергеич, сидячи в имении. Знаем, что у Ганнибалов в Петровском изготовляли какое-то малопригодное к питию вино, однако Соболевскому солнце русской поэзии советовало в форельную уху влить стакан шабли. Ну, до этого дело у нас не доходило. Да, действительно вливали, но не в уху, а в организмы. И не шабли, а, как минимум, «шабский рубин» из-под Одессы — должно быть, все же однокоренной родич шабли. И иные крымские вина, а то и чуть-чуть горилки. Разумеется, «не пианства окаянного ради, а токмо пользы для». От комаров-кровопийц, да по причине великой радости бытия, преисполнявшей нас на протяжении всего путешествия: велики внешняя и духовная красота родины нашей! Не бывали мы «смертельно пьяны», но «мертвецки влюблены» были всецело.

В послании 1824 года из Михайловского к Л. Пушкину, коего поэт именовал Лайоном, то еcть Львом, на аглицкий манер, о винах писано:

У меня закон один:
Жажды полная свобода
И терпимость всяких вин.
Погреб мой гостеприимный
Рад мадере золотой
И под пробкой смоляной
Сен Пере бутылке длинной.
В лета красные мои
В лета юности безумной,
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви!
…..…..
Ныне нет во мне пристрастья —
Без разбора за столом.
Друг разумный сладострастья,
Вина обхожу кругом.
Все люблю я понемногу —
Часто двигаю стакан.
Часто пью — но, слава Богу,
Редко, редко лягу пьян.

Какой поэтически дивный финал! А какова формула «друг разумный сладострастья»! Господи, как хорош наш гений! И сбивчиво толкущиеся слоги ны-не-нет — можем оправдать достигнутым эффектом усиливающегося отрицанья.

Однако взглянем на вышеприведенный опус Пушкина пытливо-аналитически. Можно сделать вывод, что поэт не пил (во всяком случае, не увлекался и не декларировал) напитков более крепких, чем вина. То есть культура потребления алкоголя в дворянской среде того времени не позволяла стремительно напиваться — погружение происходило постепенно, в процессе общения или (и) созерцания-медитации. Пожалуй, водка в лошадиных дозах (когда ставится простонародная задача дешево-сурово и быстро окосеть), как повелось позднее по причине размывания сословных граней, есть упроченное завоевание новейших времен.

Да! Аи! Не у Пушкина ли первый в русской литературе выход к читателю этого «блоковского» напитка?

Александр Александрович: «Я послал тебе черную розу в бокале / Золотого, как небо, Аи…» Через сотню лет поэтом к поэту (петербуржец — петербуржцу) протянутая рука.

А еще спустя век харьковчанка Ирина Евса напишет в крымском стихотворении: «Мимо столика носит татарин / Золотое, как небо, Аи…»

Знать, не случайно нынче Харьков является побратимом Петербурга.


«И УГЛЬ, ПЫЛАЮЩИЙ ОГНЕМ…»

Как объяснить и назвать то чувство, что охватывает нас при имени «Пушкин»! Спроси любого — стихотворца или не сочиняющего стихи — о любимом поэте, и наверняка услышишь «Пушкин».

Грандиозен небесный посыл поэта, отразивший реальность и сам создавший новую. В этом смысле Пушкин — прямой творитель русской реальности, русской действительной истории, «правдашнего» русского национального характера. (И идеального).

Осуществитель опрокидывания, проецирования — из реального в идеальное и обратно. И в этом смысле деятельность Пушкина получила поддержку, подпитку в идеальном, упрочив тем самым реальность.

В Михайловском и окрестностях (иначе и помыслить невозможно; без сих окрестностей не было бы ни стихов, ни самого Пушкина) написаны такие шедевры лирики как «Деревня», «19 октября», «Я помню чудное мгновенье…», «…Вновь я посетил…», «Пора мой друг, пора! Покоя сердце просит…». А также популярные «Храни меня, мой талисман…», «Цветы последние милей…», «…что пройдет, то будет мило…», «Разговор книгопродавца с поэтом», «Сожженное письмо», «Зимний вечер» — в общей сложности более ста произведений.

Здесь поэт закончил «Цыганы», написал «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», деревенские главы «Евгения Онегина», автобиографические «Записки», сатирическую поэму «Граф Нулин». О «Борисе Годунове» размышлял на «пятачке» городища Воронич у Тригорского — в ссылке, откуда в июне 1825 года писал П.А. Вяземскому: «Я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию!»

Именно здесь в 1826 году, в тяжелую для Пушкина пору душевного кризиса, вызванного известием о казни декабристов, было написано стихотворение «Пророк», аллюзии которого связаны с библейской книгой пророка Исайи: «И тогда прилетел... один из серафимов, и в руке у него горящий уголь». В Писании Ангел «удалил беззаконие» и «очистил грех» Исайи (в наших дальнейших размышлениях о Пушкине это очень важно!), поручив ему миссию по исправлению людей.


У ПУШКИНСКОЙ МОГИЛЫ

…Нельзя сказать, что уже были сумерки. Скорее, сумеречный зачаток.

Любезный музейно-монастырский охранник светского вида, лысоватый коренастый мужичок лет пятидесяти, с полным ртом золотых зубов, в светлых брюках и синем пиджаке, с портативной рацией на ремне, любезно объяснил, где можно стать на ночлег, довольно точно указав место на реке Сороть. Он же подсказал источник с целительной водой в деревушке Луговка (той самой, на одноименной с коей речке пас стадо блаженный Тимоша), что находится под Святой горой — как раз в направлении на Сороть.

Мы узнали, что вечерняя служба еще не закончилась, и по знаменитой лестнице, известной по фото и картинам, заторопились в церковь, на холм. Следовало как-то приуготовиться, прийти в себя. Потому мы поднимались неспешно.

И — вышли прямо к могиле поэта, к обелиску. Молча постояли группой у обелиска, «поймав минуту», послушали, как шумят огромные липы.

Посетителей-туристов уже почти не было, мы могли «сами» помолчать с Алексан-Сергеичем. С нами стояла только женщина «интеллигентно-городского» облика (тоже в легкой косыночке, как и все наши), которую я увидел еще только выйдя из авто стоявшей наверху, здесь, у ограды (обелиск не просматривался с той точки). Из многих, кто приходит сюда, к поэту, «кудри наклонять и плакать».

Мой сын Саша задумчиво сел на белую скамью, стоявшую метрах в трех-четырех от обелиска (такие же теперь во всех усадьбах; такова же и «скамья Онегина» в Тригорском — гейченкова «самодеятельность», раздражающая некоторых филологов-ревнителей).

Могила поэта находится с восточной, алтарной стороны храма.

Всем сердцем любя эти Богом отмеченные места, ясно понимая их значимость, Богоданность и благодать, Пушкин захотел остаться здесь всегда. Немаловажно — возле «отеческих гробов». Отчина, отчее, Отечество не были, не скажу пустыми, а даже нейтральными понятиями для Пушкина. «Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня! Земля была б без них мертва…»

Не случайно Александр Пушкин избрал место сие для своего упокоения. Вот здесь, здесь, на горе, где «уроду несмыслену» Тимохе было явлено чудо. Погребя тут мать, Надежду Осиповну, Александр выкупил место и для себя, где и был похоронен менее чем через год.

Прежде по субботам иноки служили литию у могилы Пушкина. Теперь лития служится во храме. И каждый день имя раба Божия Александра, занесенное в синодики и Псалтырь, поминается в иноческих молитвах.

Здесь, на монастырском фамильном кладбище, лежат также и отец поэта Сергей Львович (1848), дед поэта, Иосиф Абрамович Ганнибал (1806) с женой Марией Алексеевной (1818). В самом Успенском соборе похоронен маленький брат поэта Платон, умерший в 1819 году, не доживший до двухлетнего возраста.

«Земля прекрасная: ни червей, ни сырости, ни глины…»


МУЖИК МУЖИКОМ

О посещении Пушкиным в Святых Горах не только храма, но и ярмарок рассказала в своих воспоминаниях дочь воронического священника Акулина Скоропостиж­ная: «Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переоденется и в село на ярмарку отправится. Мужик му­жиком — в армяке с круглым воро­том, красный шелковый кушак у по­яса... И как где много серого народу собравшись, он тут как тут... а они знай по-своему козыряют — не сме­кают, значит, что сам барин с ними братается!»

Ярмарка в Святых Горах традиционно бывала в девятник, то есть в девятую пятницу по Пас­хе. В этот же день совершался и крестный ход с местными иконами во Псков, от Святогорского монастыря до городища Воронич иконы несли на руках, здесь, на берегу Сороти, у подножия тригорских холмов, совершалась торжественная церемония: иконы помещались в специальную ладью, и, сопровождаемые духовенством, они плыли в Псков.

Придя, Пуш­кин часто останавливался у Святых ворот монастыря, выходящих на за­пад, по направлению к слободе Тоболенец, и прислушивался к пению нищих, распевавших духовные сти­хи о Лазаре, об архангеле Михаиле, о Страшном суде, иногда подхваты­вал и сам.

Одно из посещений Святогорской обители Пушкиным, по словам бывшего настоятеля мо­настыря игумена Иоанна, совпало с днем годовщины смерти Джорджа Байрона. «Александр Сергее­вич заказал своему духовному руко­водителю игумену Ионе от­служить панихиду по рабе Божьем болярине Георгии…»

В написании латиницей имя Георгия является более ясно, чем при английском произношении: George.

В Успенскую церковь, где в тиши звучал голос чтеца, мы смогли войти лишь отчасти. Храм был заполнен монахами, прихожанами, по-видимому, присутствовали и приезжие. Наличие трех десятков человек лишило нас возможности попасть в само малое пространство церкви. Мы остались стоять со свечами в притворе, куда вынесены несколько икон. Здесь очень холодной зимней ночью с 5 на 6 февраля (по ст. стилю) стоял гроб с телом Пушкина.

К сожалению, провели мы там не более пятнадцати минут, нарушив заповеданное батюшкой Серафимом Саровским наставление о том, что лучше приходить к окончанию службы, но непременно дожидаться конца, «иначе благодать не снизойдет».

Но нам следовало искать место ночлега, питьевую воду и ставить лагерь. Успели еще через площадь подойти к великолепному памятнику Пушкину (скульптор Е. Ф. Белашова), установленному в год моего рожденья (1959) напротив монастырских ворот. Самая младшая из нас положила цветы к его подножию. «Мемориальный пушкинский памятник имеет особую власть над людьми. Он в известной мере сердечное святилище и алтарь», — заметил С. Гейченко.

Пушкинские горы здесь часто называют «Пушгоры», так указывают на рейсовых автобусах, тем самым наводя на размышленья о пушнине. Но горы эти — святы.

Святые Пушкинские горы.


ИСТОЧНИК У ЛУГОВКИ

Мы живо выехали на ночлег — на правый, высокий берег Сороти, напротив хорошо просматривавшейся Савкиной горы («Вот холм лесистый, над которым часто / Я сиживал, недвижим…»), наискосок от Михайловского, у самого поворота реки близ деревни Дедовцы. Мы попали на открытый прибрежный лужок, где, по-видимому, нередко останавливаются отдыхающие, к счастью, не разрушая заповедного ландшафта.

Привычно-динамично поставили лагерь, благо, нынешние палатки собираются за десяток минут.

Чисто. Оглядевшись вокруг, не обнаружили ни единой дровеняки для костра. Стволы нескольких сухих лесин изыскали в роще близ монастыря, с трудом вместили их в салон автобусика. Возвращаясь, остановились у часовни, что живописно стоит среди березок и ромашек — меж холмов, прямо над речушкой Луговкой, не видная в овражной траве. Вход в деревянную часовенку был закрыт железной решеткой, но на низком крылечке стоял в широкой пластиковой бутылке большой букет полевых цветов.

Воду взяли по соседству, из святого источника. Надо было только пересечь дорогу и вдоль утопавшего в высоченных травяных стеблях деревянного заборчика у крайнего дома деревни Луговка пройти через маленький лужочек к старательно оборудованному колодцу.

В этом месте некогда и объявилась чудотворная икона Богородицы Одигитрии. Стараниями братии Успенского Святогорского монастыря к стволу большой березы, возвышающейся прямо над водой источника, ныне прикреплена (для защиты от непогоды) в этаком маленьком домике, напоминающем скворечник, иконка Одигитрии с молитвой.

Прямо над источником, под березою, установлен крест. Надо сказать, что первую попытку набрать воды здесь мы предприняли еще на пути за дровами, однако заметив трех женщин, приступавших к омовению, отступили. Теперь же ни мы не были никому помехой, ни нам никто (разве что нещадные комарищи) не мешал прочесть молитву, умыться, испить да набрать водицы.

И вдруг — натурально — прогремел гром, сверкнула молния. Не знамение ль?

После громы с огненной подсветкой облачных краев продолжались весь вечер, всю ночь. Красиво, но тревожно. Словно фронтовые зарницы за холмами. Действительно, так проявлял себя фронт. К счастью, не военный, а лишь воздушный. Впрочем, доставивший нам и не нам некоторые неудобства. Радио в машине мы не включали, прогноза погоды не слышали. Трудно сказать, напрасно ль. Ну, что бы мы могли предпринять, услышав ураганное предупреждение?

Уже едучи к лагерю, посередь холмов увидели лучи, удивительно, необычно пробивавшиеся сквозь вечерние тучи. И остановились полюбоваться «среди долины неровныя». В таких удивительных, облачных небесах есть подвох. Они полны красоты, величия, «небесного» содержания, но за созерцание таких откровений ты можешь расплатиться непогодой. Да, облачное небо — не тупо. Но жди дождя, путник!

«Эй, — кричу я тучке, — куда это ты, растрепа, плывешь?» Она долго молчит. Ее корежит мозглятина, трясет свирепый ветер, и я сам еле слышу хриплый шепот: «Лечу туда, не знаю куда…» — «Ну и лети с Богом», — соглашаюсь я. И скоро туча исчезает».

Так писал «добрый домовой» Михайловского Семен Гейченко.

А наши тучи — не исчезли.
Широкошумные дубровы…
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…

Если отвечать на вопрос, в чем же поэтическое новаторство Пушкина, в качестве поспешного примера могу привести оба эпитета из процитированного двустишья. Казалось бы, естественней было сказать: «пустынные берега», однако поэт осуществляет перенос признака на волны, добиваясь расширения смыслов. Можно было бы ожидать сочетания: «берег моря», однако у Пушкина (и нигде больше?) читаем «берег волн». О «широкошумных» дубровах предлагаю задуматься отдельно, попытаться вспомнить, где еще, по крайней мере, до Александра Пушкина встречается такой принцип образности. И уж звук ветреных дубовых крон в двух близкорасположенных «шы»: ШЫрокоШумнЫе. На первое, короткое ШЫ, откликается ШЫ растянутое — так на порыв ветра отзывается кронами дубрава.

И сколько, однако, дубов в стихах Пушкина! Начиная с самого знаменитого, что у Лукоморья (странное, редкое, пушкинское слово), написанного тут же, в сельце Михайловском.

Если попытаться сделать языческий экзерсис и какое-либо дерево поставить в соответствие образу Пушкина, не дуб ли это будет? У Есенина, понятно, клен: «Сам себе казался я таким же кленом…» (не забудем и «Тихо льется с кленов листьев медь…»).

Скажете, Пушкин, хоть и курчав, на дуб не похож? Не знаю, не знаю. По мне, очень даже похож.


БЫТЬ МОЖЕТ, ВСЕХ НИЧТОЖНЕЙ

В Михайловском Пушкин писал и о «роли и месте» поэта («Поэт», 1827):

И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

Какой гул от этого «быть может»! Здесь — сразу, как «два в одном», — и да, и нет: да, конечно же, несомненно, ничтожней! И столь же безсомненно — нет!

У Гейченко находим: «По словам П. Вяземского, труд для Пушкина был святыня, купель, в которой исцелялись язвы, немощь, уныние, обретались бодрость и свежесть, восстанавливались расслабленные силы. Вот эта спасительная нравственная сила, заложенная в творениях поэта, и притягивает к себе всех нас».

Как работает поэт? В обыденной речи, в тексте прозаика вполне мог быть такой вариант: «И средь детей ничтожных мира…» Что изменилось бы? В содержательном плане, кажется, ничего. Всего-навсего один односложный предлог заменен на другой. Ну и что?

Во-первых, поэта не устроит столкновение двух «д» между словами: средь-детей. Во-вторых, в пушкинском варианте достигнута рифмовка, так называемая звуковая анафора в началах строк: и меж — быть мож… По два уравновешивающих звука [ж] расположены в авторском варианте в каждой строке. Лязгающий, словно железная дверь в пыточной камере, звук пронзает ткань текста, еще более усиливая эффект от уже, казалось бы, достигнутого двукратного употребления эпитета ничтожный. И другая сумма звуков одновременно глухо стучит по строкам — словно оступившийся избранник по камням скатывается в Аид: д-т– ч-т, б-т–ч-т. Поэт имеет дело со стихией звукосмысла, информация, которую он сообщает, во многом или более всего заключена в звуке (можно добавить сюда и иные речевые характеристики — ритм, интонацию, мелодию.).


ЗАЯЦ?

В стихотворении Пушкина «Приметы», ставшего прекрасным романсом И. Шварца к изумительному фильму С. Соловьева «Станционный смотритель», есть строка «Так суеверные приметы / Согласны с чувствами души…» Эта внимательность к приметам делает «суеверного» Пушкина живым человеком, коему свойственно пугаться, скажем, зайца, прыснувшего через дорогу утром не то 13, не то 12 декабря 1825 года и тем самым заставившего поэта отказаться от поездки в Петербург, где ожидалось восстание на Сенатской площади.

Многие считают, что провидение, послав зайца, упасло таким образом Пушкина от участия в восстании декабристов и, соответственно, от неминуемого потом царского гнева. Писатель А. Битов сотоварищи организовали целую акцию по установке памятника тому самому зайцу.

А что если бы Пушкин пренебрег «явлением зайца» и отправился в Питер? Страстный человек, несомненно ввязавшийся бы в самую гущу событий, к тому же, дело чести, «за други своя», он, наверное, был бы сослан с декабристами в Сибирь. Сколь плачевно это было бы для России и самого поэта? Может, от этого выиграли бы все? Пушкин ведь уже не был бы погружен в светскую питерскую (как он сам писал, «свинскую») жизнь амбиций и распада и не погиб на дуэли.

Рискнем продолжить тезис.

Возможно, в ссылке, в каком-нибудь Тобольске Пушкин сочинил бы нечто, условно говоря, «доформировавшее» самопонимание русских как нации, Россию — как государство.

Быть может, он еще написал бы что-то грандиозное, нужное русскому духу? Быть может, в отсутствие этих, не написанных его духовных текстов стала возможной страшная последующая история России?

Может, прояснение им подлинной сути «Петра Великого» в самом деле установило бы некую веху в национальном самосознании России? Или Пушкин оттого не закончил свою историю Петра, что увиделось ему страшное, а он сердцем понимал, что не ему, коему подобает быть благодарным за предков и за род свой, нужно завершать этот инфернальный рассказ?

А может, ему была бы послана в Сибири встреча со старцем Федором Кузьмичом, под именем которого, как полагают, скрывался последние три десятилетия жизни император Александр I. Вот где замкнулись бы две ветви русской духовности — мирской и церковной — о которых интересно размышлял Н. Бердяев, взглянувший одновременно на старца Серафима Саровского и Александра Пушкина.

Все провиденциально, все свершается по закону Божию. Но не дело ли диавола для России — ранняя смерть Пушкина? Конечно, после физического ухода поэт начал огромную духовную эпоху своего посмертного присутствия в русском сердце. Но чего мы лишились, не дождались?


НА САВКИНОЙ ГОРЕ

Но по дороге на прежнее место стоянки у нас имелся шанс заскочить на Савкину горку, где любил сиживать Александр Сергеевич.

Пешком поднялись на вершину.

В перспективе, за гигантской сосной, словно простиравшей «руки» в сторону, виднелся «поэта дом опальный» — Михайловское...

За рекой мы увидали «родные» нам Дедовцы, почти место нашей стоянки, мимо которых уходит, извиваясь, старая дорога на Псков.

Поприслонявшись спиной к срубу часовни, посидев несколько минут на склоне и поглядев сверху на величественную красу — направо — на Михайловское, прямо — на Петровское, налево — на Дедовцы, на луга, причудливо изрезанные руслом Сороти, мы заторопились ночлежничать.

На эту ночевку остановились несколько ближе к мосту, чем в прошлый раз, на более ровной площадке, с более удобным подходом к реке — для купания, набора технической воды, спуска лодки. Смотрели на двойную радугу, явившуюся над лесом в направлении монастыря.

Покатали на лодке по Сороти нашу детвору, которая, высадившись, принялась удочками тягать окуней. Мои спутники забрасывали спиннинги, но клева уже не было, — стемнело. Когда мы дошли на своей надуной моторке до ветряной мельницы близ Маленца, рыбаки решили прекратить напрасные труды. Дальше —светло беседовали, находясь в необычном градусе места. Уже были сумерки, ближе к одиннадцати часам, над михайловским домом Пушкина, «как привидение, за рощею сосновой луна туманная взошла», казалось, соизмеримая с домом, красиво, тактично подсвеченным фонарями и прожекторами.

И для кого это подсвечен фасад пушкинского дома в Михайловском, стоящего на возвышении над рекой? Кто видит ночью эту красу? Два-три плывущих на лодке гостя?

Кто-то из заночевавших на берегу Сороти дальше по долине? Из Петровского светящийся дом тоже виден через озеро Кучане, но, конечно, совсем маленьким пятном.

Мы дошли до середины озера, в месте вытекания из него Сороти сильно заводоросленного.

Возвращаясь, в полумраке с трудом отыскали выход из озера в реку. Смешно и стремительно бежали, прямо таки «чапали» от нас по воде три утенка, когда их мать, отвлекая наше внимание, сорвалась в воздух. Бежали малыши недолго и, как по команде, исчезли с глаз. Больше мы их не увидели. Нырнули? Затаились в водяной траве?

О здешней ли русалке Пушкин написал: «Опутана зелеными власами, / Она сидит на берегу крутом...»

Но и в этом стихотворении, «Как счастлив я, когда могу покинуть…» (1826), посмотрите какой ряд особо значимых ценностей, расположенных в звуковом диапазоне волн (что важно для певца), выстраивает автор вместе с русалочьей речью?

…Какие звуки могут
Сравниться с ней — младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майский шум небес,
Иль звонкие Баяна Славья гусли?

Названы четыре «звука», которые существенно описывают вообще ценностный звуковой круг. Есть смысл и нам, остановившись, задуматься о каждом в отдельности.

…Идя на лодке назад, мы обратили внимание на зарницы, снова заполыхавшие на горизонте. Даже слышались громы, несколько раз сверкнула молния.


КОЗЛЯКИ И КУКИ

Местные топонимы Пушкиногорского района следует привести, чтобы задать контекст: Арапово, Шевели (чем?), Васили, Свинухи, Ромашки, Козляки, Шмотки, Богомолы, Дятлы, здесь также есть Дрозды, а еще и Гвозды, и Бобры, и Лисицы, и Боровые Куки, Гузаревы-Боровы, Поляне, Лекалово. Соседствуют села с «царскими» названиями — Салтаново и Владыкино. Особое умиление вызывает название деревни Зуева Гора — почти из сленгового фольклора второй половины ХХ века. Пупово, Карузино и Сукари. А есть и из американского арго-фольклора: Нифаки.

Простое перечисление деревух вызывает непростые впечатления, слагаясь в историю: Запрягаево, Бабины, Слезы, Погорелово, Выли.

А что сказать о названиях Псковского района: речки Зарезница и Многа, деревня Стремутка.


ГОРИТ И ТРЕПЕЩЕТ

Находясь в добром здравии, трудно понять, отчего мы, неразумные, не воспринимаем каждый Божий день как величайший, счастливейший дар. Лишь греховное уныние побуждает нас скорбеть о себе и жизни своей и сочинять в минуты уныния «Дар напрасный, дар случайный...» (впрочем, с полным пониманием истоков такого состояния: «Мне скучно, бес…»).

Вот для чего заповедано: «будьте как дети!» Детям не свойственно унынье, им каждый миг интересен, увлекателен, весь мир — ежемгновенно нов и безпределен; то есть — радостен.

В полнейшей мере к Пушкину можно отнести слова блистательного, глубокого и тонкого исследователя русской иконы Вячеслава Щепкина (1863 — 1920): «Мы спрашиваем себя, наконец, что делает в мире русская душа. Мы обращаемся к ее созданьям и открываем, что это одна из самых широких и простых душ мира, что она чает без корысти, созерцает сочувственно: людей — скорбно, природу — ясно, небо — радостно... Мы чувствуем при этом, что эта младшая сестра греческой души прекрасна не тогда, когда горит и трепещет, а тогда, когда созерцает и теп­лится. Тогда, не теряя своей великой юности и своей деревенской простоты, она на­поминает свою прекрасную и величавую сестру...»

2014


Источник: Информационно-аналитическое издание фонда исторической перспективы — интернет-газета «Столетие», 06.06.2014


На страницу автора

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022