ЛЮДМИЛА ЧУМАКИНА

РУКАВОМ СДИРАЮ ГУБЫ
Стихи из книги «Дневник сиделки», Москва, 2015, стр. 5-30




*  *  *

Мужичий втягиваю дым,
Кадя над волосом седым.
И всё неладно. И – не ладан
В кадильнице, а злой табак.
И всё я делаю не так,
Как подобает, и как надо...
Такой недуг. И друг мне враг,
Когда я на дверной косяк
Облокочусь, дичась от чада.
Ночами чешется кулак
Об клок бумаги: так и сяк
С полсотни выведу каляк...
И засмотрюсь на клочья злата
И осыпающийся лак
Иконы старой без оклада;
На то, как Слово держит Чадо,
Зажатым трубочкой в кулак.

2000




*  *  *

Все общенья, разговоры – на бумаге.
Люди где-то там, в зиме, – и – Бога ради!
Продержаться бы подольше на отваге.
Зачешу поглаже рыженькие пряди.
Я сегодня как солдат на переходе.
Здесь и топот, и молчанье, как в пехоте.
Здесь и стоны и стенания «по мАти»
На дистанции от стенки до кровати.
Через грудь – шинелька косо – «мисс пехота».
Только ангел с поздравленьем медлит что-то.
Только края не видать сему походу.
Только хмуро смотрит небо на пехоту.

2000




*  *  *

День, как вОрог. Ночь, как вОрог.
Ляжешь нА спину, устав.
Смотришь в стену – видишь мОрок:
На хребтине у кита
Домик шаткий и бордовый,
В травах – жёлтая роса,
Дерева красны, и совы
Смотрят, выпучив глаза –   
В разорённое гнездовье,
Где лежу я на спине.                    
Неужели дело совье
Не давать покоя мне?
Ночь бредова. День бредовый.
На хребте – мои права
Поделили: дом бордовый
И ковровая сова…

2000




*  *  *

Я написала повесть о болезни.
Про одного психически больного.
Он заходил в палаты обречённых
И развлекал их странными речами.
Он говорил, что за грудною клеткой
Лежат его труды и сочиненья,
Что рукописи эти прибывают
И душат, дорастая до гортани.
Он умолял лежачих обречённых –
Просить его работы на прочтенье.
Он каждый день слонялся по палатам
И говорил об этом, задыхаясь.
И я его однажды пожалела
И попросила повесть с продолженьем,
И каждый день внимательно читала
И каждый день хвалила его повесть.
Однажды он шепнул мне благодарно,
Что у него закончились удушья,
Что он спросить о повести намерен:
Могу ли я сказать – о чём читала?
Глаза его серебряно светились,
А кожа совершенно почернела.
Тогда я посмотрела в дальний угол.
И вспомнила классический отрывок.
И так, не шелохнувшись, я читала
Чужие гениальные страницы.
А он лежал, спокойно засыпая.
И умер той же ночью без удушья...
Теперь сама я на него похожа.
Слова меня безудержные душат.
Они скопились за грудною клеткой,
И я их выгребаю, как из ямы.
Написана и повесть с продолженьем.
И я её даю читать знакомым.
Ночами я хватаю лист бумаги
И в темноте царапаю страницу...

Когда-то я придумала Больного –
И вымысел никак не расхлебаю.

2000




*  *  *

Вырваться из вертепа;
ветками исцарапав лицо –
бежать полвека назад
запутанным длинным
веком звериным      
наощупь, слепо;
споткнуться и безогляд –
но ринуться на крыльцо!

Вот я, Старик Рембрандта, перед тобой –
пылен и голова кудлата,
на правом плече заплата,
сбит тапок ходьбой.
Руки скорее клади на загривок мой:
рук – тёмное злато.
Я вернулся домой.

Показывай со спины
согнутые мои колени,
голову (в твой подол
уткнувшуюся в смиреньи)     
с пониманьем вины,
тяжёлую от измен, и –
вот я: был горд – стал гол.

Лицо к себе поверни.
Дай затылок на обозренье.
Заслони на мгновенье.
Рукавом оберни.
(Видеть мир – нету мОчи).
Один – в лицо моё загляни
золотым своим зреньем –
Старик  Рембрандта, Отче...

2001




*  *  *

Божий бомжик бродит около дверей.
Просит бомжик – ради Бога, пожалей.
Пожалею – суну хлебушка тишком.
А хозяин меня в спину – посошком:
«Ты пахала? ты растила? ты пекла?
Отчего чужому хлебушек дала?
Ты не стой столбом, а двери отвори,
Божий хлебушек у бОмжа отбери».
Я стою, гляжу в окно, бела как мел.
Бог не выдал: бомжик хлебушко доел.

2004




*  *  *

Начинается. Всё начинается.
Начинается издалека.
Разминается жизнь. Разминается,
Чтоб ударить – наверняка.
Голова в ручеёк окунается –
Чтоб услышать привет ручейка.
С головой престарелой не знается –
Кто «не есть престарелый пока».
Ходит люд – красотою пленяется:
Красотой лепестка, мотылька
И не видит, как старость играется
Мутноватой водой ручейка.
На обратном пути – всё меняется...
«Кто не есть престарелый пока» –
Престарел! И уже не пленяется
Красотой  лепестка, мотылька.
И не видит его и слоняется –
Кто «не есть престарелый пока».
Это попросту жизнь разминается,
Начиная – издалека...

2000




*  *  *

Прибывает весна понемногу.
Месяц казни – явил календарь.
Но тоскую сейчас не по Богу.
Я весною – живучая тварь.
Я тоскую о Боге зимою,
по сугробам таскаясь в лесу.
Я о Нём – между соснами вою
и холодной щепотью трясу.
Потопчусь на ветру, на морозе,
на снегу распластаюсь крестом,
и сосна заскрипит, заелозит
надо мною, лежащей пластом.
Ночью будет – и жар, и малина... –
и полвека в бредовом мозгу
проплывут: за картиной картина...
Как несу я по снегу тоску,
как к далёкой весне понемногу
приближаюсь сквозь месяц нисан,
но сперва я – к Распятому Богу,
а потом уже – к Вашим глазам.
Четверть века убита... забыта.
Но лишь ландыш зажму в кулаке,
вспомню я, где собака зарыта,
но бесчувственно, вскользь, налегке.

2000




*  *  *

А злые – прАвы, везучи, грубы.
С лошажьих крупов – в ночные клубы.
Но вот, что грустно, – денёчки минут.
И злых опустят – на досках в глину.
А у бессильных – душевный трепет.
Они – всё чинят, они – всё лепят.
Но жизнь обнимет метелью злющей –
Шинельку скинет и душу сплющит.
Слезой заплачет седой Башмачкин –
Великий зрячий, не знавший спячки.
В каморке малой, один на свете, –
О, как писал он во беспросвете!
Пером воздетым, на луч похожим...
Он был – «как дети»... Его – за что же?!
Вопрос затёртый. И беспардонный. –
Как скрип ботфортов перед иконой.
Так, значит, будем – болеть и плакать?
Мы разве люди? – Мы будней слякоть.
Живём, не зная, – где наше место.
Идёт Страстная... Печётся тесто.

2004




*  *  *

Я свыклась с тобою, судьба,
Но собою осталась.
Вплети белоснежную нитку
В мой быт и усталость.
Вплети белоснежную нитку
В кромешную ткань
Ещё раз, короткую нитку,
Последнюю малость;
Стальною иглою стихарь
Этот чёрный изрань.
Я так оценю твою позднюю
Белую метку,
Как я не ценила (в охапке) –
Жасминную ветку,
Как я не ценила шелков
Белоснежную дрожь.
Вплети белоснежную нитку –
Жасминную метку,
Чтоб чёрные нитки на ткани
Лежали не сплошь.
Зачем она мне,
Я и это по сути не знаю.
Но жизнь разлюбить не могу –
Я её вспоминаю.
Устала носить я
Линялый чернявый стихарь.
Средь белого дня я стою
И  подол приминаю.
Мне белое платье окрасила
Чёрная гарь.

2001




*  *  *

Обычное, вроде, дельце:
к Сердцу остыло Сердце.
Не на что опереться,
хоть углы подпирай.
Два радикальных средства:
куревом обогреться,
до весны дотерпеться –
и на солнышко в май.
Зубы просятся съесться.
Вспоминается девство.
Вспоминается детство –
в крупный горошек рай:
держит матушка тельце
(обычное, вроде, дельце),
держит – не наглядеться.
Сердцу прошлое дай.
Ладно. Не отвертеться.
Дам плечо опереться,
дам умыться-одеться,
не скатиться на край
старости, впавшей в детство...
Куревом плюну в сердце:
долгим вышло соседство.                       
Не поможет и май.

2003




*  *  *

Всё в марте вылезло гниющее –
Зверюшек трупы,
Воспоминанье, душу рвущее,
Как сук – тулупы.
Весеннее топтанье смирное
В овчинах тёмных.
Прёт из земли дыханье жирное,
Из недр зловонных.
Вдохнула воздух, как ужалилась.
Втянула в горло  –
Всё то, что падало и парилось,
Гнило и мёрло.
Пары утробные, весенние:
По нерву – хлыстик!
Ждем воскового Воскресения
И первый листик.
В тулупах маемся и паримся,
Скользим по глине.
Как звери старимся. И варимся
В своей овчине.
Душа весенняя – в отчаяньи
(лицо – спесиво),
Найти б, средь хлама, непечальное
Господне диво –
С цветами розовыми дерево,
Со спелой сливой...
Не всё покажется потеряно,
Когда красиво...
Склоняем к оттепели головы,
Растратив время,
И видим круглое и голое
Земное темя.
И погружаем в глину тапочки,
Как в невезенье.
Но смотрит ствол очами бабочки
Вполне весенне:
Не шелохнётся ветка талая,
Не выдаст стона –
Так сторожит сосна усталая
Сон махаона,
А он – цветок из сновидения,
Душа цветная...
Среди весеннего гниения –
Иероглиф рая.

2001




*  *  *

Рукавом сдираю губы
На поминках: нервы – трубы!
Затрублю во все концы:
Мотыльки, стрекозы, пчёлки,
Я репей – цветочек колкий,
Но во мне полно пыльцы.
Прилетайте, нету мОчи —
За столом сидеть, пророчить,
Плакать по своим и прочим,
По щеке гонять слезу.
Сколько лет ресницы мочим,
А бревно всё там – в глазу.
Хоть в зенит уприте трубы:
Дотрубиться? – Лопнут губы!
Эти конусы и кубы –
Небу каменный заслон.
А жуки живут на воле,
Где сомкнулось небо с полем.
Я спала там. Это сон.
А когда качнулись кубы,
Ветер просвистел сквозь зубы... –
Сизый дух отцу на губы
Дунул сизым, выйдя вон.
Ангелы роняли трубы...
Ночь никак не шла на убыль...
Я спала там. Это сон.
И мой клон – репейник сизый
Чтит молчанье глин осклизлых,
И глубок его поклон.
К рукаву притёрлись губы
На поминках шумных, грубых...
Ничего. И это сон.

2002




*  *  *

1.

Мне колет глаз библейской буквы шип.
И режет слух глагольное причастие.
Что ни поклон – паденье и ушиб.
Я две непримирившиеся части.
Меня волнует в раздраженьи дней
(Куда сильнее нежности и счастья)
Библейский стих «про бесов и свиней»
И вялость вены Божьего запястья.

2.

Меня тревожат – вялость и порыв!
Они меня всё делят – не поделят.
Я снова устремляюсь на обрыв –
И снова мне внизу солому стелят.
Все я да я – как много здесь меня,
Что, кажется, что я одна у Бога,
Что все-то здесь – со мной одной возня,
Что даже гибнут все из-за меня,
Затем, чтоб пожила еще немного.
Я падаю на травку – не на шип,
И силюсь разобрать в июльской лени,
Что всё же шип (а вовсе не ушиб)
Готовился мне здесь для приземлений,
Что вырван шип, как Авраамов нож,
Что облаками уплывают крылья,
Что день по-левитановски погож,
Что всюду семицветья, семижилья..,
Что я жива – и этим миг хорош,
Что всё на миг понятно без усилья.

2000




*  *  *

               З. Миркиной

Мой неправильный слог
Нынче вовсе не гож.
Горлом чую комок.
Кожей чувствую дрожь.
Кто меня оглушил?
(Словеса мои – хлам).
Кто-то мне приложил
Палец к самым губам.
Кто-то мне намекнул
Поразмыслить потОм.
Кто-то в губы мне ткнул
Полудетским перстом.
Эти соты очков,
Губ и слов полнота –
Это соты сачков,
Чья изнанка чиста.
И сижу я бочком:
Мотылёк – нагота,
Сдвинув плечи – торчком,
Сжав до точки уста.

2003




*  *  *

Бежать ли к каше подгоревшей?
Или к старушке взбить подушку?
Или к аптечке за таблеткой?
Иль дверь кому-то открывать?

На телефон бы озверевший
Поставить вечную заглушку,
Огородить бы двери клеткой,
Дверной замок замуровать!

Кричать ли в стенку: Убивают! –
Старушка – кошка – кашка в кружке!
Спасите от огня и вора,
От новостей издалека!..

Но, руки: пламя убавляют,
И гладят голову – старушке,
Дверь отопрут  для разговора
И снимут трубку с рычага.

Одновременность – это кара.
Не защитит и голошенье.
Одновременщики упрямы –
Они добьются своего.

Дождётся каша – кашевара,
Старушка – с лаской обращенья,
Сквозь дверь просунут телеграммы.
Не скажет трубка ничего.

И стихнет всё – одновременно.
И станет сонно и степенно.
Скользнёт паук за мушкой пленной,
Мушиный лобик вмиг проткнёт.

И слышно будет в полном штиле,
Как лобик ёрзает на шпиле,
И как паук (уже при силе)
Скорлупку лапкой отпихнёт...

2000




*  *  *

Вместо пальм,
Где плакал Робин,
Где он слёзы вытирал,
Где на острове (как в грОбе)
Божьи шёпоты вбирал...
Вместо жёлтой гордой Гоби,
Где: что сверху – что внизу..,
Где верблюжьи крылья-гОрбы –
Погонял в чалмах несут...
Вместо бури, камня, моря...
Вместо Бога самого –
Только скука, скуке вторя,
Ходит... больше ничего.
Я живу в «своих Мытищах»
В разговорах про дефолт.
Жизнь проходит – мимо свищет,
Будто не было Дефо.

2008




ВЕРМЕЕРОВА ЖЕМЧУЖИНА

Нажила себе… лицо
Жёсткое, как у старухи,
Иссечённое резцом.
Лишь серьга сияет в ухе!
Золотые времена
Отошли. Земля сгорает.
Я – в дыму. Закопчена.
Но жемчужина – сияет!
К закопчённым дочерна
Зеркалам – стою вплотную:
Вижу женщину иную
И иные времена.
Там голландочка одна
Глаз льняных белки заводит…
Иль брюхатая она?
Иль её за носик водит
Двух жемчужин белизна?
Посвети-ка мне, луна:
Там… художник кистью водит:
До чего свежа выходит
Глаз льняная крутизна!
Та голландочка – чиста –
Вся сияет в повороте…
У неё разинут ротик –
Полагаю… неспроста…
А жемчужина – из льна!
И белее льна выходит!
(И неважно, что она
В яви, как зрачок, черна).
Ей – художник цвет находит.
Мир спасает белизна…

2001




СОЛЯНОЙ СТОЛБ

Бесчувственность откуда ни возьмись!
Стою столбом на оклик «оглянись».
Не вздрогну. Не вспорхну. Не запою.
С прямой спиной бесчувственно стою.
На коже – соль, а на зубах – песок.
Звенит пустыня золотом в висок.
Пуста душа. Хоть чёрт в неё ломись!
И крутит мною высь… песок и высь.
И вздыбилась вся съеденная соль!
(Так вот он  – человек – фигурка – ноль).
И ноги в серых блёстках чешуи –
Чужие, неживые, не мои.
И тень от них метнулась как змея!
(Как будто это треснула земля).
Метнулась. Ткнулась вдаль. Но даль пуста.
Не видно ни травинки – ни куста.
И тень весь день по золоту бредёт,
А ночью – в соль без промаха войдёт!
Но кто припрячет тень – тот и вернёт.
Опять, опять пустыня солнце пьёт.
И тот же у неё нетленный вид:
Соль, чешуя, слюда, песок, гранит.
И ветер из неё верёвки вьёт!
И Дух Пустынь воронкою встаёт!
И солнце забирается в зенит.
И тень от натяжения – звенит!

2001




ИСТЕРИКА ДВОРА

«Вот выброшусь, прикрывшись кое-как
Подручным, безразмерным и колючим!
И, как матрос, качнусь на каблуках
На палубе двора, зевнув по-щучьи…»

«Зачем кивать: спасибо – хорошо,
Когда нехорошо и неспасибо?!
Ушла вода. Раздула жабры рыба.
Серебряный склевала порошок.
И – выпучилась… Сглатывая страх…
Но рыбью кровь толкнул транквилизатор!
И раскалился рыбий рот, как кратер,
И олово расплавилось в очах…»

Из ближних окон просочился Бах.
И грянул пряный выстрел из винтовки!
И пломба заскрипела на зубах.
И с каблуков осыпались подковки.

Старик-матрос распахивает дверь!
Он смерть свою на шкотике выводит.
Он – волк морской. Он – полосатый зверь.
Он, как ходил в тельняшке, так и ходит!
Обрыдло на шнурках узлы вязать –
Пускай себе волочатся по стуже.
Здесь некому о море рассказать,
Ну, разве псу, лакнувшему из лужи…
Мутится кровь, и давят потолки.
И проволока лопнула в матрасе.
И стёрлись (без подковок) каблуки
В ходьбе туда-сюда, от дома – к трассе.
Позёмочка разглаживает след
И намекает на пустое место…

«Как я хочу послевоенных лет!
И старых труб военного оркестра!»

На палубе двора стоит матрос,
Обняв руками полосы рубахи,
И думает о выстреле и Бахе.
И я стою и думаю о крахе.
Царит зима, безумье и мороз.

И мимо пронесли бутоны роз.
А в кухне петуха прижали к плахе.
А на дворе – верёвка меж берёз:
И машут полосатые рубахи.

2000




ВОЗРАСТ

Тот  человек от меня отделился.
Тот человек за спиной моей встал.
Заторопился. В лице изменился.
И растворился. Как не бывал.
Тень моя пальцами звёзды достала.
Раму задела, браслетом звеня.
Я – не убила. Я – не украла.
Так почему он покинул меня?
Тень моя пальцы об звёзды ломала.
В чёрном проёме желтела луна.
«Не убивать и не красть – это мало?»
То ли спросила я – то ли сказала.
Вслушалась в небо, а там – тишина.
Тот человек неспроста отделился.
Делся куда-то. Да только куда?
Тот человек от меня открестился.
Будто не знал меня – никогда….

2001




Наталья Савейкова, Виталий Волобуев, 2015, подготовка и публикация