ОЛЕГ РОМЕНКО

НО СВЕТ, СГОРАЯ, СОТВОРИ!
Памяти поэта Николая Гладких

Николай Гладких родился в селе Разумное (пригород Белгорода) в многодетной семье (у него был старший брат и три младших сестры). После окончания 8-го класса Разуменской школы, поступил в Калининское Суворовское военное училище, а затем на отделение военных переводчиков Харьковского государственного университета, откуда через два года был направлен для продолжения учёбы в Лейпцигский университет, который окончил в 1977 году. До 1984 года работал в Лейпциге по линии СЭВ, а потом вернулся в Белгород.

На родине Николай был принят за человека «широко и добротно образованного», ведь согласно известному стереотипу: по одежке встречают, а провожают на все четыре стороны, так и не оценив ума. В областном центре тогда было всего два института: технологический и педагогический и, естественно, рассудили образованные люди: Лейпцигский университет куда представительней Белгородского пединститута, в котором поэт продолжил свою трудовую деятельность в качестве преподавателя иностранных языков.

Сейчас, двадцать лет спустя после ухода Николая из жизни, написано о нем очень мало и больше неправдоподобного. Например, такое: «Коллеги-преподаватели долгое время не знали о творческой стороне натуры Гладких, вплоть до выхода первого поэтического сборника.» (Александр Жихов. «Голос Белогорья»). Это неверно, потому что в дневнике литстудии «Слово» за десять лет до выхода первой книги Николая есть запись: «14 декабря 1988 года. «Учительскую газету» Белгородского пединститута украсили лирические строки Н. Гладких.» Его произведения в то время выходили и в региональной прессе и в коллективных сборниках. Он никогда ни от кого не скрывал, что пишет стихи и не стоило бы наводить на поэта «хрестоматийный глянец».

Нередко о нем отзывались как о человеке скромном, вежливом, интеллигентном. «Каким был Николай Гладких? Пожалуй, он оправдывал свою фамилию — «Гладких». Всегда (по крайней мере в среде творческой братии) тактичный, доброжелательный, незлобливый, уступчивый.» (Светлана Пронина. «Наш Белгород»). Но тактичному и доброжелательному поэту ничего не стоило, во время поездки в городском транспорте, шутки ради от души двинуть коленом под зад незнакомому пассажиру, принятому им по ошибке за коллегу-литератора Валерия Игина.

Если говорить о Николае как человеке « широко и добротно образованном» (Наталья Дроздова), то он был специалистом своего профиля, отлично знавшим немецкий и английский. Изучение иностранных языков почти без остатка поглощает интеллектуальные ресурсы человека, а с художественной литературой такие, пусть и глубокие в своей области, познания имеют мало общего. Впрочем, далее, коллега поэта по писательской организации, Наталья Дроздова (Поэзия.ру) пишет: «Началось с Рильке, читая которого, естественно, в оригинале, заинтересовался его переводами Пастернака, захотел почитать русского поэта на его (и своём) родном, русском то есть… таким образом дошло до Алексея Толстого, Ходасевича, Гумилёва… Пушкина, наконец! Как всё это прошло мимо его внимания в годы учёбы в школе, университете, остаётся загадкой.» Потом Николай стал восполнять эти пробелы путем самообразования, благотворно повлияло и то, что в перестройку к нам стали возвращаться, как бы из небытия, книги, которые для советского человека были под запретом и без которых не могло быть объективного и целостного понимания русской литературы, истории, жизни.

В 1987 году в Белгороде на базе литкружка ДК «Энергомаш» появилась литературная студия «Слово», которая продолжает свою деятельность и в наши дни. Руководит ею, с самого начала, председатель Белгородской писательской организации Владимир Молчанов. В творческом объединении тогда преобладало «есенинско — рубцовское» направление, а поклонники Пастернака или Маяковского были экзотикой. Николай, слывший за человека, у которого Пастернак стихи списывал, был и сам не прочь пошутить. Однажды он принес стихотворение Пастернака, которое, как обычно, было разобрано «по строгим правилам искусства». Неладное почувствовали только когда заметили, что несмотря на град критических стрел, выпущенных в «автора», тот был подозрительно спокоен и благодушен и как-то странно улыбался. В довершение обид, он пообещал как-нибудь принести на разбор стихи Пушкина, вынудив своих критиков перелопатить поэтическое наследие великого классика, второй раз попасть впросак им очень уж не хотелось.

С Николаем мы познакомились на судии «Слово» в январе 1999 года. Сейчас вспомнилось как на одном семинаре, во время приема пищи в ресторане гостиницы, я по привычке ушел в свои мысли, забывшись на людях, вяло ковыряя вилкой в салате. Из забытья меня вывел товарищ, сидящий напротив, который тыча пальцем почти кричал своему соседу: «Посмотри на него! Настоящего поэта сразу видно!» Когда впервые увидел Николая, то у меня возникла схожая мысль: настоящего поэта сразу видно. Он производил впечатление человека не в своей тарелке, бодлеровского альбатроса, которому большие крылья мешали ходить по палубе.

Чувствовалось, что Николая разъедала двойственность. Казалось, он был весь поглощен внутренней борьбой, поэтому чаще молчал и слушал (или делал вид, что слушает). По отношению к женщинам — литераторам на студии он был, пожалуй, самым галантным мужчиной. Вспоминает художник и журналист Ирина Шведова: «В моих глазах это был тогда несравнимо более меня в жизни опытный и совершенно неразгаданный мужчина, такой тип белогвардейского офицера, при этом в нём ярко ощущалось что-то с иностранной «приправой». В манере, в чём-то неуловимом. Это вызывало некоторое стеснение, уважение, даже лёгкое восхищение. Но и опаску (смеется).» Однажды он в кабинете председателя писательской организации разговаривал с кем-то по телефону по-немецки. Было странно и смешно видеть как тихий и молчаливый человек на глазах перевоплощается в какого-то, прости Господи, «бесноватого фюрера». Говорил он лающе и экспрессивно, сопровождая свою речь энергичной жестикуляцией, как-будто собеседник на другом конце провода не только слышал, но и видел его. В общем, Николай внушал мне осторожность.

В какой-то момент я заметил, что он присматривается ко мне, с читаемыми в глазах опаской и любопытством. Так, наверное, присматривается уличный мальчишка к забежавшей в его двор незнакомой собаке и не знающий чего от нее ожидать. Все-таки любопытство пересилило и он сказал, что хотел бы ознакомиться с моими стихами. Я в то время все свое носил с собой. При мне всегда была папка, в которой хранились газеты с моим публикациями и стихи, отпечатанные на машинке.Мы вышли в курилку. Николай, стоя у окна, погрузился в чтение с излишней, как мне показалось, серьезностью и вниманием, как человек,тщательно изучающий коммерческий договор, прежде чем его подписать. А потом он отрешенно смотрел в окно зачарованным взглядом, будто оттуда неслось светозарное пение. Пауза затягивалась и лишь бы что сказать, я спросил: что он думает о прочитанном?  Повернув голову, он посмотрел на меня с изумлением, словно видит первый раз, а глаза вспыхнули таким ослепительным светом, будто он сфотографировал меня, все это сопровождалось судорожными выкрутасами мимических мышц, придавшим лицу комическое и, вместе с тем, пугающее выражение. Мне стало не по себе. Он сказал, что в моих стихах большой потенциал и мы вернулись в студию.

После этого я еще больше уверился в его странности и не искал с ним встречи. Последний раз я видел его в воскресенье 13 февраля, когда задним числом отмечали день рождения Владимира Молчанова. Весь вечер друзья-литераторы бурно и восторженно поздравляли главу писательской организации, а Николай тихо сидел за столом, стараясь не привлекать к себе внимания, иногда он что-то жевал, опуская голову к тарелке так низко, как кот к миске. Наверно, ему было нехорошо. А уже в следующее воскресенье в этом же помещении справляли поминки по нем.

В посмертной книге стихов («Когда от слова веет холодом») был десяток стихотворений, которые поставили имя Николая Гладких в один ряд, пусть и с разновеликими, но подлинными поэтами России. Если первая книга представляла из себя отшлифованные перепевы старых песен о главном, то вторая распалась на зерна и плевелы, гениальные стихи, написанные по вдохновению, соседствуют с откровенно провальными, которые и стихами назвать трудно, скорее черновыми набросками. «Гениальным графоманом» назвал когда-то в шутку Чичибабина Межиров. «Он великий графоман! — Скажут обо мне потомки.» — написал в одном из последних стихотворений Николай о себе.

Порой жизнь человека, пусть и рожденного, но которому еще только предстоит стать поэтом складывается так, что он, фигурально выражаясь, не может самостоятельно выпорхнуть на волю из кокона и превратиться в бабочку, для этого требуется внешнее воздействие. Николаю «помогло» трагическое стечение обстоятельств. Его предсмертное «Когда от слова веет холодом» — перекликается с блоковским «Дохнула жизнь в лицо могилой». Последние месяцы он стал ходить в храм и очень интересовался церковными обрядами. Уже морально готовился. Николай прекрасно знал свою ахиллесову пяту и предрек: «Рождённый от отца, умру от коньяка я... С безумием в глазах, с бутылкою в руке.»

Есть люди, которые уже рождаются с червоточиной в сердце, с болезнью, за течением которой им остается только с мукою наблюдать, не в силах ничего изменить. Укоротил его век и крах СССР, он не смог «перестроиться» и вписаться в новые реалии как и десятки миллионов наших соотечественников. Если в 80-ые качество алкоголя для спивающегося населения соответствовало стандартам, то в 90-ые эта продукция превратилась в откровенную отраву и тот, кто привык злоупотреблять как «в старые добрые времена» не рюмками, а стаканами, был обречен погибнуть от этого зелья.

А теперь затрону главную струну в поэзии Николая Гладких. Патриотизм есть нечто более глубокое, отличное от того, в каком виде нам его преподносят. Каждый человек — это плавильный котел, в котором замешаны гены не только его близких, но и очень далеких предков, о которых он ничего не знает, как и непредсказуемо какие из них возьмут верх. Хорошо об этом сказал Коневской: «В крови моей — великое боренье./О, кто мне скажет, что в моей крови?/Там собрались былые поколенья/И хором ропщут на меня: живи!»

Николай Гладких вырос в большой крестьянской семье и проникновение в тему начинается у него с внутреннего мира — избы. Поэт воссоздает хорошо знакомую с детства картину, когда к зиме завершаются все работы на селе и на постой приходит «затяжная российская скука» и семейства собираются поближе к печке «у привычного каждому места», где «Каждый чуточку шут и немножечко враль,/И всеведущий, как подобает./И прозреет над Русью морозная даль/От усердья её краснобаев.» Но вскоре в эту размеренную жизнь вторгается внешний «страшный мир» и судьбы семейств сливаются в одну судьбу — судьбу России.

«Переезжая Россия,/Привокзальная страна -/Теребит, в лохмотьях сидя,/Золотые ордена./С недосыпа, с перепоя/Обняла её ленца./А пред нею — чисто поле,/Вековое поле боя/Без начала и конца.» В этом стихотворении раскрыта трагическая судьба России в 20 веке. Переезжая Россия — это следствие революций, войн и террора, согнавших людей с насиженных мест. Все это сломало хребет русскому человеку, который на отливе кровавой одиссеи «теребит, в лохмотьях сидя, золотые ордена.» Он обветшал и износился и телом и душой. Он смотрит осоловевшими глазами «с недосыпа, с перепоя» на приближающийся прилив, на «вековое поле боя», на горизонте которого, после короткой передышки, уже показались «иных времен татары и монголы». Русский человек много сражался, много крови пролил, много претерпел, но силы его не беспредельны, а нашествиям нет начала и конца. Это стихи для тех, кто «смотрит, не ужасаясь», ясно понимая происходящее, не занимаясь самообманом и не пряча голову в песок.

В стихотворении «Россия! От судьбы континентальной...» — ярко и талантливо раскрывается обычная судьба колониальной империи, созданной пассионарной нацией. Это мир, который ширится, стремясь заполнить собой все пространство, и погибает, исчерпав запас энергии, возвратившись на круги своя. В стихотворении есть и гениальные строки: «Ты шла туда, куда глаза глядели отчаянных твоих поводырей» (о России) Поэт взял известный фразеологизм — «идти, куда глаза глядят», а дальше следует невероятный переход — «отчаянных твоих поводырей». Условные глаза России перевоплощаются во вполне конкретные глаза бесстрашных землепроходцев, а смотрели эти глаза зорко и очень далеко — до Ново-Архангельска на Аляске и Форт-Росса в Калифорнии.

«Приходил к нам заносчивый хан./Забредал привередливый лях./Вырастали цветы на лугах,/И росли Покровы на Нерлях./Где-то рушится Спас на Крови,/Где-то мшеет заброшенный скит.../И какой-нибудь мудрый раввин/Лапоточки плетёт из ракит.» Здесь поэт «спрессовал» русскую историю, обозначив знаковые вехи с нашествиями татаро-монгол, польской интервенцией смутного времени и гражданской войной, когда уже сами рушили свои храмы. А дальше следует гениальный образ, заливающий особым светом мрачные страницы истории — «И какой-нибудь мудрый раввин лапоточки плетёт из ракит.» Поэт и критик первой волны эмиграции Георгий Адамович писал в своих воспоминаниях: «И после всех наших скитаний, без обольщения и слезливости, со свободной памятью, спокойно, уверенно, говоришь себе: сладок дым отечества... Не потому, что это — отечество, а потому, что это — Россия.» Россия — нечто большее, чем просто отечество, это земля благословенная Богом для всех людей доброй воли, от нее исходит тот дамасский свет, в сиянии которого Савл переродился в Павла. Поэтому «мудрый раввин лапоточки плетёт из ракит.»

Сразу после смерти Николая в материале, подготовленном газетой «Наш Белгород», друг и коллега поэта — Анатолий Папанов отметил: «При жизни он успел опубликовать, наверное, лишь сотую часть того, что написал. Все осталось в записках, набросках, в незаконченных и неопубликованных произведениях и будет ждать теперь своего часа. Хочется верить, что все это не будет утрачено и дойдет до читателя. Найдутся люди, которые восстановят все страницы его рукописей, а то, что в них не крупицы, а россыпи золота — можно не сомневаться.» Прошло двадцать лет, ничего из архива поэта за это время опубликовано не было и есть основания думать, что и самого архива уже не существует в природе.

Язык не поворачивается назвать Николая Гладких «белгородским поэтом». Это поэт общенациональный, гордость и визитная карточка поэзии нашего края. И мы будем неблагодарными потомками, если не сохраним память об этом незаурядном человеке, который не слыл, а был поэтом.

Олег Роменко, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2019