ПАВЕЛ ПОЛОЗОВ

Родился в 1982 году в городе Шебекино Белгородской области. Публиковался в журнале «Пролог», газете «Красное знамя», литературном альманахе «Ликбез». Дипломант III международного конкурса прозаических миниатюр «Колибри 2015», победитель IV межрегионального фестиваля молодежного творчества «Перемен требуют наши сердца» (Белгород, 2015), финалист конкурса «45-й калибр» сезона-2016.

На «Оскольской лире-2016» выиграл грант Анжелики Астаховой на издание книги. Книга вышла в издательстве «ЛитКараВан» под названием «Внутри меня море». В неё вошли стихи из этой подборки.

ЛЕТИТЕ КО МНЕ, СТИХИ...


ГОРЬ-ГАРЬ

закат багровый — так тлеет небо.
проснёмся утром по уши в пепле.
поставим чайник, нарежем хлеба.
свихнулся шарик, не сбивший кегли.
нет больше неба. нет больше неба.
соседка ира сказала глебу:
не закатать ли по банкам пепел?
потом подарим
на свадьбу детям.
ребёнок маша с ребёнком сашей
рисуют небо, рисуют сажей,
и хорошо им, они смеются,
а мама плачет над синим блюдцем.
сочится в кухне вода из крана,
уныло море на дне стакана,
оно не сине, а чёрно-бело.
сгорело небо.
сгоре.
сго
ре
ло.

*  *  *


Внутри меня море, а в море — больные рыбы.
Я им говорю: «Спасибо», они говорят: «Спаси, бог»
И снова плывут от сердца к моей голове.
Внутри неё плавает слово, огромное слово.
Я говорю: «Спаси, бог», он говорит: «Готово».
Я говорю: «Спасибо», а мне отвечают рыбы:
«Внутри тебя красное море. Его спасти бы».



*  *  *

Я убит подо Ржевом,
А во Ржевке живу.
Я автобусом езжу,
А по морю хожу
И на лютне играю
Ноктюрны труб.
А стихи читаю,
Не касаясь губ.



*  *  *

Плачешь ли ты?
Просишь ли ты молока и мяса?
Кажется ли тебе вода дождевая квасом?
Жил в пустыне, ходил по пустыне, пришёл в Европу.
Душу не вынули, а просто так заштопали.
Дали язык, дали тряпьё, культуру,
новую жизнь, новую смерть.
Акура —
первая из девяти дочерей Аль Хаима —
была изнасилована, а после была убита.
Тело нашли в мутных потоках Рейна.
Ты, Аль Хаим, ехал сюда за этим?
Похоронили возле одной мечети,
сердце стучалось
рыбой, попавшей в сети.
Утром проснулись и не досчитались Жанны.
Верней, досчитались
тела её: по ванной
плавало…
Било поклоны тело,
и неумытыми так и остались дети.
Вновь Аль Хаим тихо бредёт к мечети.
Не было в жизни счастья,
теперь вообще не светит.
Он же уже замуж отдал обеих,
он же уже с внуками грелся в Рейне,
а на виду — только следы от дыма.
Были ли мы в жизни хоть раз любимы?
Может, забрал их тот, кто живёт над небом;
может, живые, и кормит небесным хлебом;
может, ему тихо поют стихи.
Но
глупые мысли тихо гниют в гробу.
Раньше мы хоронили,
телу дарили ткань,
телу дарили слёзы,
а для души — цветы.
Где, Аль Хаим, живёшь ты?
Помнишь ли?
Время проходит махом:
глянуть успеешь вспять,
всех семерых волною,
время отправить спать.
Женщина в белом скажет:
новый теракт в метро,
и Аль Хаим беззвучно
спросит Его: «За что?
Что, горемычный, жалишь
и душу мне снова рвёшь?
Семь лоскуточков разом
соединил в метро.
Двух тебе мало было,
песен и танцев их,
так и меня Ты взял бы!».
Но голос в ответе тих.
Не отвечает небо
и тот, кто живёт за ним.
Только ты знаешь слепо,
что не умрёшь, Аль Хаим.
Жить тебе девять жизней и доживать свою,
может, когда и окажет
милость бывать в раю.
Может, потом напишешь песни на их стихи.
Ты, Аль Хаим, сначала
просто их проживи,
просто пройди, попробуй
десять разов подряд.

На дождевую воду
он начинает ряд.



*  *  *

Ты будешь скучать. Возможно, ты будешь скучать.
Пить чай. Возможно, ты будешь заваривать чай.
Возможно, ты будешь пить чай, обжигая гортань,
Сжимать в голове все глаголы к глаголу «скучаю».
Возможно, к глаголам «люблю» и «любили».
Возможно, ты будешь заваривать чай, обжигая чаинки,
Смотреть, как кричат, утопая в горячей воде.
Ловить в пузырьках «помогите», «спасите».
Возможно, ты просто заплачешь, сжимая гортань,
Сжимая в гортани глаголы «люблю» и «любила».
Посмотришь в окно. Прижмёшься к прохладе стекла.
Возможно, ты будешь пить чай, проклиная чаинки.
Возможно, ты будешь пить чай, ожидая тепла,
Но дождь за окном, а в душе — как в промокших ботинках,
Стараешься тише ступать, но идёшь.
Возможно, и дождь за окном — кипяток,
Ты — чаинка.
Кричишь: «помогите», «спасите» в глаголе «люблю».



*  *  *

Не везёт нам в смерти,
Не везёт в любви.
Я рассыпал меди
Тридцать три горсти
На пригорке возле
Камня и креста,
Мол, поймёте после,
Досчитав до ста.
Каждый христоносец
Прижигает жизнь,
Посетив Освенцим,
Видит миражи:
Как живые трупы
Закаляют сталь.
Глупо. Глупо. Глупо.
И, конечно, жаль.
Но тоска проходит,
Селфи на овал,
Массовое селфи,
Групповой kill all.
Ниточку за ниткой —
Je suis sharlie —
Не везёт нам в смерти,
В жизни
И любви.



*  *  *

Мне холодно.
Киты замерзли, превратившись в льдины.
Ложится свет.
Ломается на их сутулых спинах,
и, кажется, что больше света нет.
Нет ничего, и хочется согреться,
подуть на блюдце и поговорить,
прислушаться к глухим ударам сердца,
прислушаться, как бьётся моя жизнь.
Мне холодно. Мне плохо. Замерзаю.
Пишу письмо — последнее письмо.
Киты замёрзли на пути к Китаю.
Киты замёрзли. Мы идём на дно.



ПРО МЁРТВОЕ МОРЕ

В середине июня прорастает белый камыш,
на лету протыкает насквозь зазевавшихся птиц.
Я одна из тех птиц, что немного отстала от стаи,
все летели на юг, а я пел и забыл, что они улетают.
Я летел по следам, воздух пах разговорами старших,
я их встретил в закат, умирающих, болью кричащих.
С неба сыпались перья, с неба капала жизнь птичья.
Я остался один, и куда же лететь мне нынче?
Моя песня теперь светом полна и горем,
в небе умерло всё, и теперь оно стало морем.



СЛОВА О

когда человек умирает, то душа
сначала становится рыбой и очень долго плывет вверх.
выплыв, она омывается одной волной,
а следующей превращается в птицу.
птица взлетает и очень долго летит вверх.
только нельзя отвлекаться — монахи учат,
что если задержишься и посмотришь вокруг себя,
то так и останешься птицей,
и, скорее всего, тебя подстрелят, зажарят и подадут на стол.
и только поднявшись выше облаков,
где тебя коснётся луч истинного солнца,
где обнажится твоя душа,
ты почувствуешь лёгкость бытия.
жизнь — это очень тяжёлый труд.
смерть — труд во сто раз тяжелее.
у человека имеется три души:
для жизни,
для смерти,
для неба.



ШЁЛ СВЕТ

шёл свет. с утра шёл свет.
ноябрь и первый свет, и первые морозы.
так холодно снаружи и внутри.
болело сердце и горела кожа.
все умерли, но тлели фонари.
и падал свет, таинственно и нежно,
на голый город и сырой асфальт.
всё покрывалось светом безупречно.
по радио с утра включали альт.
(из радио с утра звучал уайльд).

а я ушёл по выпавшему свету
ловить руками и кривить душой.
христа распнут — я прочитал об этом.
а свет хрустел, сжимаясь подо мной.
шёл в никуда. следы припорошились.
хотелось чая и поговорить.
с утра шёл свет. как в сказке: сжились-сбылись.
проходит осень и приходит жизнь.



*  *  *

Протягивает фрукты, улыбаясь.
Молчу в ответ, от солнца щурясь.
Внутри, как и снаружи, — красота.
Такая терпкая, как девичьи ладони.
Поглаживает и не говорит.
Оно и верно: счастье любит тишину.
И я люблю, но никому не говорю,
Не собираюсь. Прижму к себе,
И — вечность — наблюдаю за закатом,
Целуя иногда, смотри:
Садится солнце, а вода —
Солёная и пенная,
Морская,
Облизывает камни.
Хорошо.
Так безмятежно.
Так тепло.
Так мягко.
«…но и того довольно,
Что любовь была…».


ОТОЯШИ ТАКОМА

1.

Господин Отояши Такома — онколог,
У него есть дом, жена и ребёнок.
И что-то ещё в нём такое есть,
Чего ни в жене, ни в сыне нет.
Все думают, это от того, что
Отояши каждый день работает бок о бок со смертью,
Но это не так.

2.

Всё начиналось с белых ночей.
Вернее с того, что ночь заболела
И стала тихонечко умирать.
Над Няганью,
Над Питером,
В Мурманске.
Потом уже расползлось на весь мир.
Луна увеличивается в размерах каждый день,
И метастазы созвездий растут.

3.

Решено вырезать часть Млечного Пути
Всемирным голосованием,
Ночь нужно спасти.
Вот бы удивился средневековый рыцарь:
Сегодня свет
Означает смерть,
А немного столетий назад
Каждый человек был бы рад,
И сказал бы поэт:
«Оживает восток,
Падает свет,
Мой сад цветёт».

4.

Отояши вызвался лететь:
«Если нужно умереть, я готов умереть».
Попрощался с семьёй,
Вспомнил, что учитель говорил о том,
Как в жизни любого наступает такой момент,
Когда ему приходится писать стихи,
Хочет он этого или нет.
Отояши сказал жене:
«Если бы я был горой,
Или ты была морем...
Мы люди».
Поцеловал сына в лоб и сел в звездолёт.

5.

Жизнь Отояши — это сон.
Он вырезает себе на руке кота,
Чтобы понять, жив ли он.
Время идёт,
И кот идёт:
От запястья дошёл к локтю.
Отояши — убийца созвездий,
Отояши — спаситель тьмы.
Отояши дошёл до того,
Что начал слагать стихи,
Не понимая.

6.

Жизнь — это сон.
Настолько часто нам хочется проснуться,
Вернуться в какую-то точку, где было хорошо.
Рак непобедим,
Ночь становится белой,
Как будто что-то там наверху
Раскрашивает небо мелом,
И чёрные точки тоски —
Это усилия пока ещё
Живого человека.

7.

Каждый думает о своём.
Человек рассказывает детям о том, как целовал маму при полной луне,
А сегодня в окне: что ночью, что днём —
Всё одно,
Нет героев.

8.

Люди привыкли к тому, что всегда светло.
Светло снаружи, светло внутри.
Кто-то запирается в подвалах.
Церковь много говорила,
В результате отменили костры и свечи.

Отояши, кстати, забыли.
Сына травили в школе, и после он переехал и сменил фамилию,
Ненавидит отца и религию.
Мама покончила с собой.
Каждому времени — свой герой.



*  *  *

Телеграмма мне:
«Двадцать пятого на Москва-реке
Концерт
Выступает серебряный век
Приглашаем вас
Альтернативный вы наш
Аккомпанирует фортепиано и виолончель
Приезжайте
Зпт зпт»

Мель.
Обмелела Москва-река.
Раньше помнил народ чудеса:
половодье по весне,
апрель,
собираем рыбу,
прорастает хмель.

Мел...
Белым мелом писал стихи
по тетрадным листам
от руки,
от тоски,
от скуки,
а стихи —
это те же суки,
те же самые злые слова.
Я один,
и моя голова
больна.

Боль
от того, что проломлен череп.
Ноль.
Я и так ни во что не верил,
на вокзале
показал шпане пятихатку
и погиб,
вслед за телом упала тетрадка
в тьму воды.

Как столбы,
под водой стоят поэты.
Вот тот самый свет —
не этот,
и тихонько собираются рыбы
одиночками,
стаями,
семейными парами,
занимают партер.
Негромко аккомпанирует
виолончель.

Гиппиус читала, будто молилась,
у меня почти что сердце забилось.
Блок раскланивался,
Мандельштам кивал,
молча слушал
потрясённый зал.

Тишина абсолютна.

Но я сказал:
«Я люблю вас».
И Мандельштам
тоже тихо признался в любви,
Блок дарил водоросль,
и шли дожди.

Когда убивают поэта, проходит дождь.
Когда воскрешают поэта, проходит дождь.
Если б не это,
сверху бы всё засохло под солнцем,
было бы у Бога правило,
оно б всё исправило,
но, к сожалению,
так устроен мир:
бога нет.
Бога нет.

Дальше было такое, что
вспоминать стыдно,
говорить смешно,
а я и не помню всего того вечера,
но душа болела
где-то у печени.

Выловили меня рыбаки
на Москва-реке,
рыбаки
сообщили в полицию,
зачем-то вызвали скорую,
друг опознал —
здорово —
похороны были скромные.

Гроб неуютный,
сырой изнутри.
Три недели подряд шли дожди:
три недели ругали небо,
а закончилось всё
где-то
двадцать пятого ноября.

Я ушёл поэтом,
а прожил как зря.



*  *  *

Понять тебя — умереть со стыда.
Оберни моё тело в шелка,
Услаждай мой слух песней
О неведомых мне городах,
Жёлтой пыли.
Если ты говоришь на латыни.
Это очень похоже,
И значит лишь то, что богиня.
Ты богиня богинь,
Изучила латынь
Для меня,
Для того, чтоб читать мне стихи,
Для того, чтобы петь мне стихи.
Посмотри на меня,
Обожги меня жарче огня
В этом море огня,
О котором поёшь на латыни.
И мне кажется:
Все прочтённые книги
Сгорают во мне,
И в громадном костре,
В этом диком костре,
Из глаголов «люблю» и «любили»
Появляешься ты и поёшь на латыни.

Хорошо, я не знаю латынь.



*  *  *

Ломая свет, как сигарету,
Поднялся к птичьим поездам,
Здесь кто-то лишний, кто-то третий
Распарывает души нам.
И с гадкой воровской привычкой
Тихонько тащит всё из нас:
Часы, слова, дела-наличность,
Здесь страшен миг и страшен час.
Опустошён и обезличен,
На скорый поезд до Москвы
Я ухожу от электрички
«Москва — Солоник — Петушки».



АГЛАЯ

Аглая, что у тебя на сердце?
Ветер принес с Дуная
два небольших письма...
Тридцать дней не шёл дождь,
отец разобрал дом, вытащив из него гвоздь.
Гвоздь согнул пополам и ушёл в монастырь.
Так, Аглая, я в первый раз в жизни стал насовсем седым.
Матушкой стала мне Ива, батюшкой — колокольный звон,
ноги мне жгла крапива, сердце тревожил сон.
Сном твоим стану, Аглая, — мелким, невзрачным, дневным —
будто собака злая, сорвавшаяся с цепи.
Душу твою растревожу и заберу покой,
слышишь на сердце смуту — это шумит прибой.
Морем явлюсь, Аглая,
и заберу с собой.
Память мою и душу — всё, как лучину, жги.
Может быть, я и трушу, может, дрожу в ночи.
Трепета сердца стою? Пролитых слёз — моря.
Если, Аглая, сможешь, то сбереги себя.
Я разбиваю словом хрупкий и ломкий лёд.
Нет ни любви, ни веры. Есть только Божий гнёт.



ЕСЛИ ОСТАНУСЬ ЖИВ

женщину жду каждую злую ночь.
кажется мне, что в неё верит бог,
пишет её слово за словом в стих,
и на глазах не продолжает жизнь.

ночью фонят радио и ветра,
сердце болит, что она умерла.
тьма беспросветна, а ночь глубока.
я — рыба, и горе — моя река.

женщину жду несколько лет подряд,
рано встаю, завтрак ношу в кровать,
слово шепчу — слово чужой любви.
бог обещал ей написать стихи.

горе вернёт, сердце растопит льды,
вера умрёт, жизнь пролетит во лжи.
буквы себе я сложу под язык,
встречу её. если останусь жив.


БЕГ

1.

Просыпалась и слушала, как звенит стекло,
распевается ветер, распевается зло.
Ангел её читает молитву, как стих,
или стих, как молитву, но ветер стих.
Ей бы кофе немного, немного добра,
но к себе слишком строга, к другим проста,
жизнь бездонна, печальна, как тень, пуста,
но дорога её от поста к постам.
Не ведёт дневник и не знает слов,
не плетёт из них вереницы снов,
верить не верит, не любит, не ждёт
жизнь проходит мимо, а у мимов счёт.

Просит Бога чуда — тот шлёт беду,
все мы не отсюда, а она в миру
ищет смерти, как дурак судьбы,
ей бы веры чуть, но да если бы.
Может, встретит её в золотом пальто.
Я бы встретил, только я-то кто?
Расскажу ей два стиха из ста
и помру, не спросив Христа.

2.

Не спросив Христа, не познать креста,
ты-то кто такой?
Я один из ста.
Я один из тех, кто скрипит душой,
проходи, виси,
Эй, ребята, свой.

Я себя закончу — её начну,
пусть возьмёт, что не хочет,
теперь дарю,
остальному гореть в огню,
но огня того не увидеть тут.

Я бы пел и пел, но у песни слов —
как у леса сов,
как у бога снов,
бог не спит и не знает сна,
и от этого счёт ведёт до ста,
после ста опять начинает счёт,
я один из ста и мне имя — Пётр.

Ей же имя дал я — судьба и жизнь,
будет хорошо, как пойдут дожди.



*  *  *

Маленькая девочка в красной шапочке
печёт блины, печётся о бабушке,
пишет стихи, читает стихи, слушает Стинга,
сажает цветы, и видя её, улыбается Бог,
и от этого распускается дрок.
Я же обычный серенький волк.

Работаю слесарем с восьми до пяти,
пью водку без пива, чешу кулаки,
смотрю телевизор и строю дом.
По гороскопу бываю котом,
имею любовниц, не зная любви,
ну в общем, стандартное, с пяти до восьми.
Обыкновенен. Мне тридцать три.

Встречу её и просто-напросто съем.

Это одна из излюбленных схем.
Взрослый мужчина и юная дева.
Будто Адам и Ева у древа,
Еве — четырнадцать, ему — тридцать три.
В общем, Бог знает, как нас провести.

Вот встретились в начале июня.

Я — волк,
кругом лес,
и ты слишком юная.

Если наш автор, к примеру Перро,
то пишет он нас гусиным пером,
бумагу изводит, ломает дух,
бросает, как прокричит петух,
придумал начало, придумал финал.
Мне — смерть. Но я разменял.

Смерть за смерть не то наказание,
мы ж за рождение не двоим желаемое,
не продлеваем же вдвое жизнь, вот так и здесь —
береги меня.
И берегись.



*  *  *

Летите ко мне, стихи,
Чтобы судьбу вершить,
Чтобы моя душа
Стала белым-бела,
Чтобы спешил дышать
Тот, кто стремился знать,
Ибо его огонь
Чует моя ладонь.
Знаю, сорвётся зверь,
Как приоткрою дверь.

Словно с вершин вода,
Падали мы сюда,
И в глубине глубин
Синий кружился дым.
Это росли слова
Болью. И голова
Плавала под водой.

Как ты пропала, так
Время пришло за мной.

Время сдирало кожу,
Я повторял слова:
«Боже, поможи, боже»,
Но слышно меня едва,
Ибо явились страхом
Ангелы с полотна.
Белое стало белым,
Частью простого зла.

Пережил я Елену,
Зверь меня пропустил
И обернулся пеной,
Встав на моём пути
Мёртвым солёным морем,
Полным житейских бед.
Если я помню, кто я,
То не понимаю где.

Где-то в словах я точка,
Где-то в дороге — знак,
Если я знаю, кто я,
То не понимаю как.

Как я просил у слова,
Как ему возвращал.
Горю сплошное горе,
Кажется, я воздал.
Я воскресил Елену
В каждом из ста стихов,
А обернулась пеной,
Тысячью горьких снов.

Вот и прошу сегодня
Смерти и живота.
Если ей так же больно,
Значит, она жива.



СОН В ЛОДКЕ

I.

Тихо падает снег.
Тихо.
Падает снег.
В темноте
У воды человек —
Силуэт на мосту.

II.

Этот я человек.
Это я человек —
Кашемировое пальто.
Я смотрю в пустоту,
В пустоте — силуэт.
Тихо падает снег.
Тихо.
Падает снег,
Растворяясь в воде.
Растворяясь в воде,
Замедляя свой бег,
Тихо падает снег.

III.

А воде имя — река,
И течёт она издалека,
И стоит на ней лодка,
Качается,
Мается,
Ржой покрытая цепь,
Что её привязала к земле,
Как собаку — к земле,
Чтобы злее и злей
Становилась она.

IV.

Спустился к воде.
Я сел в лодку
И маялся в ней,
Пока вдруг не уснул.

V.

Тихо падает снег.
Тихо.
Падает снег
На воде,
Вдруг заснул человек —
Тихо.
Падает снег.

VI.

Сон во сне
Раскрывается, будто цветок
Лотос.
Нас ведёт на восток
Вифлеем,
Нас ведут за собою стада,
Нас ведёт за собою звезда
В города.
Это сюрнарцизм,
Когда любишь и клянешься любить,
Чтобы жить,
А сам умер,
Предавая всё то, во что верил,
Предавая всё, что учил,
Проливая горячие горькие слёзы —
Слёзы красные.
Алые злые морозы,
Что цветут по утрам на окне.

VII.

Вифлеем.

VIII.

Город нем.
Накрывается тьма темнотой.
У Марии внутри просыпается вой.
Вот и воет она,
Собирая с лица слезу за слезой,
Чтобы выпить их позже в пустыне.
Посмотри мне в глаза,
Ты мечтаешь о сыне?
Мечтаешь о сыне?
Я Бог.

IX.

Холод зол,
Очень зол.
Я открыл, я открыл, не поверив,
Глаза.
В лодке спал,
И замёрзла слеза
На щеке.
Надо мною —
Бесконечное небо изгоев,
Из которого
Тихо падает снег.

X.

Тихо.
Падает снег.



ВЕСЕННЕЕ

Не закопаться. Вера — не окоп.
Траншея. Эскалатор к небу.
Так трудно иногда открыть свой рот
В ответ врагам, обидам, гневу, бедам.
Глаза открыть — и правда: чудный мир.
Оставит шрамы, на зудящей вене
Судьбу твою решает брат Шекспир
Или решил. На театральной сцене —

Актёр хрипит. А ты давно летишь,
Натянуто предгрозовое небо.
Крик матери, как будто молний клин,
Раздался гром.
Затихло.
Был ты?
Не был?

Но струнные в душе играют соло.
Звенящий гул в ушах и есть та боль,
Что прописала захлебнуться небом,
Другому лезть в петлю, вживаясь в роль.

Надежда и Любовь. Вот свежий ветер.
Подует на свечу. Вечерний бриз.
Перо и рукопись вновь превратятся в пепел,
И солнце вдруг коснётся наших лиц.
Дверной петлёю отзовётся флюгер,
И птичий крик встревожит целый мир.
Гроза пойдёт не над Москвой, а в Брюгге.
Всё потому, что
сжёг тебя,
Шекспир.



ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

Скрипач играет. Тёмный переход.
Несмелый и неловкий мальчик
Читает Бродского, и вот снисходит Бог.
О как же, как же... Зимний вечер в Ялте,
Сухое левантинское лицо,
И мой хрусталик вспышки не выносит,
И где-то рядом оживает Цой.
Зима приходит, и проходит осень.

Рассыпал мелочь, посмотрел назад.
Глаза болят, там вечность у салфетки.
Я чувствую, что в чём-то виноват
Пред тем, который спит на табуретке.
Трактирщик носится, как молодой дельфин,
А холод море стягивает в льдину.
Прошу, остановись, мгновенье, ты
не столь прекрасно, сколь непостижимо.



*  *  *

женщину новую привели с другой земли
прошлая женщина умерла мать она нам была
а отец ей был сам Бог он её учил
мыть порог печь пирог и начищать сапоги
и отмерил счастья нам целых семнадцать лет
сколько счастья отмерял ей это секрет
а у новой женщины есть крылья и нет головы
говорят она ангел но во плоти
и крылом рассекая воздух извлекает звук
и от этого звука дети рыдают или поют
а детей здесь грудных считать и считать
не счесть
и один из них просится спать остальные есть
но не знают они ни молока ни снов
ибо дети грудны и каждый из нас Христов



*  *  *

Говорю: «вода», повторяю: «вода, вода» —
темнота растёт от меня и внутри меня,
и слова растут, как деревья в деревне Цы.
Это сказка из детства — там, где живут слоны.
Знает каждый: детство там, где всегда болит
у кого-то на сердце, у меня же больной язык.
Говорю: «слова», повторяю: «слова, слова» —
и вода растет от меня и внутри меня.
Говорю: «я птица» — птицы мне отвечают: «я»;
говорю: «я рыба» — и во рту растет чешуя;
говорю: «я зверь» — и ответно трубят слоны,
что живут у деревьев, что растут у деревни Цы.

Говорю: «болит», повторяю: «в груди, в груди»,
там ходили слоны, а теперь говорю: «молчи»,
а теперь только ветер, и петли дверные скрипят.
Говорят, там погибло всё, а, вернее сказать, молчат.

Я молчу, повторив много раз «пустота».
Говорил: «вода» — и в ответ приходила «вода»;
говорил «огонь» — и в ответ приходил «огонь»;
говорил «слоны» — и лизали мою ладонь.

Я молчу, повторив много раз «прости».
Уходили слоны навсегда из моей груди,
и горело солнце, освещая их горький путь.
Умирайте, слоны! Умрите, слоны! И пусть
я скажу: «слова», а их повторит тишина;
я скажу: «слоны», и зашелестит листва;
и продует насквозь, когда я скажу: «прости».
Уходите, слоны, навсегда из моей груди.



*  *  *

Каждая буква тебе дана,
чтобы ты её доставал со дна,
шлифовал и ставил на радость тем,
кто судьбы не боится и ждёт проблем,
кто не верит в Бога и Бога ждёт,
кто считает дни и не знает счёт,
кто любви боится и в любви живёт.
Это люди слова, и им имя — Пётр.

Кто не знает боли и больной душой
открывает время, и плетёт канвой,
закрывает время, узнаёт слова,
и в сетях мигрени пухнет голова,
и в блестящий бисер остывает пот,
и нет сил для жизни, а для смерти — нот,
а для смерти песен не хватает им.
Это люди мира, имя — Серафим.

Тишина бывает абсолютно зла,
Если в человеке высохли слова,
И глаза песочны и бела душа,
Там рубили лес, а несли дрова,
А на жалость ловят только тьму и муть.
Имя неизвестно, да и Бог бы с ним.
Безымянной тенью по воде б ушли,
время б развернули, принесли цветы,
говорили б слово, хрипотой гордясь,
но не ловят больше на миру слова,
слово погибает и гниёт во ртах.

Я язык кусаю. А они молчат.

Мое имя Павел. Человек-стена.
Я один из тех, кто нырял со дна,
я нашёл там букву и поднял на свет,
это буква йота, и она растёт,
как цветы под солнцем, когда тает снег,
и дожди несутся, будто человек
появился новый:
плачет и кричит.
Так вернётся слово
и научит их.



*  *  *

А ещё во мне отцвели слова,
И болит внутри, а сказать нельзя.

И наружу просится, из горла.
Говорю: «люблю», а выходит: «я».

Говорю: «красавица, посмотри —
Вот очаг отчаяния, не бери».

А выходит глупое: «бе ре ги».
И берёт красавица, и бежит,

И колотит в стенку сосуда тромб,
Оторвётся скоро воздушный шар.

Говорю: «готовьте скорее гроб»,
А они не слышат, снижают жар.



*  *  *

О чем говорят коты? О чем говорят коты?
Сегодня такая погода, давай перейдем на «ты».
Мне снился сегодня Шуберт, верней, партитура для
четырнадцати пальцев, четырёхполосный Ля.

Мне снилось: всходило солнце, и оживал виноград,
плетя свои лозы ямбом и оплетая сад,
в котором запели птицы, предчувствуя гибель, и
перевернул страницу, марая перо, старик.

И сыплется с небом, снегом густое птичье перо,
взорвалась вальсом Омега и стало серым-серо.
И в этом густом тумане — ни памяти, ни тоски.
Коты говорят друг с другом — такие же, как и ты.



*  *  *

А к вечеру взорвали телеграф.

Но дело было: ждали телеграмм
От губернатора,
Командующий войсками
От адъютанта лично капитану.

Состав пришёл, 400 солдат
Расквартированных по срочному приказу.
Боеприпасы,
Сухпаёк и кот —
Огромный рыжий кот,
Бог знает, как здесь оказавшийся.

А к вечеру взорвался телеграф.

А перед этим тысячи рабочих
Пришли на площадь,
Чтобы бастовать.
Вернее, чтобы требовать;
Вернее,
Не знали сами толком почему,
Чего хотели,
И зачем всё это,
Но собирались здесь по одному,
А кто-то — с семьями,
И среди прочих
Толпа росла.
И выросла, и стала
Кричать и требовать.

А к вечеру взорвался телеграф.

Не долетели птицы-телеграммы.
Приказ был действовать
И попросту стрелять,
Остановить любой доступной целью.

А к вечеру взорвался телеграф.
Взрыв прогремел
И послужил сигналом.
Толпа сорвалась с места,
Побежала.

«Стрелять на поражение тчк»

Получен был и отдан капитаном.



*  *  *

Нет имени у этой пустоты,
Алигьери назвал имя розы,
Я дал объявление о розыске,
Соседи посоветовали Конан Дойля.

Родной брат перекрестил в Гомера,
Данию я назвал для примера,
Мог бы назвать Югославию,
Имя твоё, Мария, славлю я.

Мы не понимаем друг друга.
Следовательно, Вавилон
Выше стропила плотники,
Я написал в ООН:
Данте, говорю, назвал имя розы,
А Маша мне запрещает прозу,
Проверяет жар и говорит: Полозов,
Жизнь — это розыгрыш,

Здорово.

Женщина, взвешивай золото.



*  *  *

— Почём мандарины?
— По двадцать.
— Для души отдаёшь?
Просто так?

Моя мама любила испанца
До того, что сломала кровать. Я родился.

А вишни бродили, угорев, переспев в облаках,
в тех садах, что растут у Кастильи.
Их испанец сажал, просто так. Для души.

Ведь падение яблок означает по-своему жизнь.
Я родился, и ссыпались с яблонь наливные большие плоды.
Говорят, что плохое приходит, когда только надумаешь жить.
Так великий писатель героям на прямые и виражи
разделяет судьбу и судьбину,
так и мне от ворот поворот на закатное солнышко злое.
Капал только тринадцатый год,
я ушёл, а за мною поднялись и дожди, и подсолнух, и мак,
реки сдвинулись, горы сломались, я ушёл, как уходит моряк.
То и правда — подался на море, по большой, сердобольной воде,
я к угрюмому солнцу собрался, не попал, в звездопад, на звезде.
Я увидел, услышал и понял: быть беде — заболело внутри.
У меня на ладонях, в ладонях, будто свечи зажглись и костры —
так горело, как солнце сгорает, словно пепел, просыпалась ночь.

Мне тринадцать, а кожа чужая, будто уголь, и уголь точь-в-точь
согревает и тлеет, краснея, оставляя лишь пепел и боль,
и от края земли и до края, как чума, вдруг пошёл разговор.

— Человек, состоящий из солнца, я фруктового сада сын,
отдаю тебе золото даром, ибо слышу тебя, господин.



*  *  *

«Жаль», — говорит и ломает грифель.
На тени появляется пятно.
Отчаяние растёт, цепляясь к рифмам,
И выливается в открытое окно.
Там море. Человек и море.

— Сотвори мне бескрайнее счастье,
Безнадёжное, словно дым.
Как цветущи, цветущи сады,

Обряди меня и обрящи.
Будь что было, но только слаще,
Будь что будет, но только с ним.



*  *  *

Нет языка,
Отдельные слова
Сплелись и выросли
В сады Семирамиды.
К шезлонгу подходя
От гамака,
Приоткрываю тело словаря
И становлюсь,
Как фотокорреспондент
И фотокиллер.

Но в каждой композиции изъян:
«Молчанье — золото!»,
«Теория ста тысяч обезьян»,
«Кот Шрёдингера
И Лаврентий Палыч».

А в пирамиде, в золотом гробу,
Напоминающем по форме аэробус,
Всё плачет Аэлита по тому,
Кто, неизвестно нам в каком году,
Умчался к звёздам, вспарывая небо.

В руках моих свет,
В глазах моих — свет.
Господи, дай мне слово,
Острое, как бритва,
Опасное, как бритва,
Холодное, как бритва,
Чтобы я пользовался им и водой,
Словом и водой.
Господи,
Возьми меня с собой.

Там золотой Гагарин сеет сны,
Летя на зов, на голос Аэлиты,
Там автобаны строят дураки,
Кровь смыта, а бараки снесены,
Всё прощено, а что не прощено —
Забыто.


2016

Публикуется по авторской рукописи (в небольшом сокращении)




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016