ВЛАДИСЛАВ ШАПОВАЛОВ

ЧУДЕСНЫЙ «МОТЫЛЁК»

Я снял с гвоздика ключ от гаража. Тишка завилял хвостом — включил свой мотылёк, как мы говорим. Смотрит лукаво, задрав морду. Ждёт. Он уже знает этот гвоздик и этот ключ. И ни разу не пропустит момент, когда я собираюсь куда-нибудь ехать. Сядет напротив, следит за каждым моим движением. А так, если я никуда не еду, сидит без внимания. Или лежит себе. Грызёт сырую картошку. И не глянет, увлечён своим делом.

В этот раз я глянул, нет, не глянул, а чуть повёл головой в сторону Тишки — мотылёк заработал живее. Известно, что Тишка хочет этим сказать. Путешествовать он любит больше всего на свете!

Вообще, хвост у Тишки играет чуть ли не главную роль. Поелозит им туда-сюда, значит, выражает удовольствие или покорность. Замедлит ход, значит, прислушивается. Опустит к земле — весь внимание. А поставит трубой — держись! Сейчас ринется вдогон за кошкой или собакой.

Иду к гаражу, Тишка впереди. Мотает безудержно пушистым хвостом. Значит: не ошибся — скоро поедем. Бухнул два раза на радостях. А надо сказать, что лаять он может с закрытым ртом. Вот так:
— Бух-бух!

А чего зря горло драть. Голос у него, конечно, звонкий, если залает в комнате — в пианино струны отзываются гулом. Но этим инструментом — голосом — пользуется он осторожно, лает в крайних случаях. А так чаще всего «бухает», не размыкая рта.

Как старый дед покашливает. Морда вся заросла, нос чёрным сердечком прилеплен. И кажется, будто он безглазый. Но это лишь кажется. Глаза у него, наоборот, большие, только лохмами завешаны. Как шторками. А стоит ему повалиться на спину, как эти лохмы отвалятся, и глаза откроются.

Большие-пребольшие. Крупнее, чем у обычных собак. Я уже не раз гадал: отчего у Тишки такие огромные глаза? И вот что надумал: наверное, в них из-за этих шторок мало попадает света. Шерсть заслоняет. Вот из поколения в поколение, постепенно, на протяжении веков, а, может, и тысячелетий, глаза увеличивались, чтобы взять больше света. Захватить больше пространства и таким образом лучше видеть. Маленькие глазки шерсть и вовсе забила бы.

Открываю машину. И только щёлкнул дверцей — Тишка меж ног ширь и уже на заднем сидении. Есть там у него постоянное место. Завожу мотор, включаю скорость.

И вот уже за окном мелькают кусты и деревья. Дома и заборы. В общем, едем. Я за рулём клюю носом на ухабах, Тишка у моего затылка открытой пастью кивает. Слышно его дыхание. Со стороны может показаться, что он за мной гонится. И если нам по пути встречается что-нибудь интересное, Тишка поворачивает голову от одного окна к другому так резко, что уши разлетаются в стороны.

Надо отдельно сказать о Тишкиных ушах. Уши у него свисают ниже подбородка, и, когда он ест, они достают до блюдца. А если бежит, уши его подлетают на скаку, вверх машут, точно крылья птицы. И когда помогает головой, они у него хлопают, как ладошки.

Ещё Тишка любит находиться рядом с человеком, чувствовать его бочком. Ляжет поближе, привалится к ноге. Встанешь — и он перейдёт. Опять устроится так, чтобы прикоснуться к ноге.

Ехали мы однажды через гору Трёхэтажку. Называется эта гора так потому, что тремя уступами идёт к реке Псёл.

Торможу как следует, и всё равно малолитражку мою тянет вниз, будто её кто в багажник толкает. Не удержишь.

Смотрю, впереди, на дороге, дикая утка. Наверное, кряква. Еле заметил серо-бурую между глинистых рытвин. Ну, думаю, подбита, если видит машину, а не летит. Ещё сильнее жму на педаль, так, что колёса начинают визжать. А отвернуть утке некуда, слева и справа от нас возвышаются крутые стены. Дорога идёт как бы в траншее. В небольшом овражке, или, как ещё говорят, каньончике, вымытом дождями. И настолько глубоко, что по сторонам, кроме глины, жёлтой сверху и бурой внизу, ничего не видно. Одна дорога перед глазами круто спускается к самой пойме, где серебряным серпиком поблёскивает на извиве речка.

Тишка мой, как всегда, сопит где-то за ухом у меня. Пошевеливает время от времени «мотыльком». Это если тряхнёт на рытвине сильно. Или заметит что-нибудь интересное в боковое окно.

Подъезжаем ближе, гляжу, а кряква не одна.  С утятами. Мечется из стороны в сторону, взобраться по отвесной стене с малышами не может. Подаст сигнал бедствия, резко крякнув, утята следом за нею от одной стены к другой шарахаются. Штук семь. Или восемь. Через кочки перевёртываются, оранжевыми лапками в воздухе дрыгают. И такие малые, что на спине у одного, того, который, последним вылупился, кусочек присохшей скорлупы ещё не отвалился. Наседка, должно быть, только вывела их на возвышенном месте и теперь сводила на луг, ближе к воде.

Я изо всех сил нажал на педаль, и машина остановилась. Взял ещё и на ручной тормоз. Для страховки. Мотылёк у Тишки шевельнулся туда-сюда и замер. Это означает: сейчас произойдёт что-то интересное. А в переднее стекло Тишке ничего не видно, кроме дальнего перелеска за рекой.

«Задавил или не задавил?» — болит сердце.

Толкнул дверцу локтем, выставляю ногу. Осторожно, так чтобы не наступить на живой комочек. А рука сама потянулась к голове, чтобы сорвать кепку.
Почему-то у человека всегда появляется желание переловить утят, если они так встретятся где-нибудь случайно. Подобное случилось в рассказе нашего замечательного писателя Михаила Михайловича Пришвина. Помните, как ребята закидали утят шапками, переловили их, а затем, когда озорников пристыдили, они выпустили пленников и перед ними сняли те же шапки. Рассказ так и называется «Ребята и утята».

Мне припомнилась эта славная история и я испугался за Тишку. А вдруг сдуру выскочит в окно! Снял и свою кепку, бросил на сидение.

Кручу ручку, чтобы поднять в дверце стекло. Тишка, разумеется, весь насторожился. Двинул «мотыльком» чуть-чуть. Самым кончиком. Смотрит на меня изучающе. Решает, как себя вести. Я сделал строгое лицо. Тишка притушил «мотылёк».

Вылез я из машины, заглядываю под колёса. Нет, не раздавил. «Ну, слава богу», — думаю.

Тишка смотрит на меня через ветровое стекло — мотылёк в недоумении остановился вопросительным знаком: а мне как быть? Я пытаюсь выражением лица не дать ему никакого повода, чтобы он не залаял и не вспугнул утиную семейку.

Старая утка-мать увидела меня, снялась, сверкнув ярко синим пятнышком на крыльях — «зеркальцем». Отлетела немного, опять вернулась к утятам. И когда она взлетела, тут её увидел Тишка. Весь насторожился, глаза горят. Краешек языка высунулся. Представляю, как забилось у него сердце! Смотрит в мою сторону, говорит мотыльком: пусти меня. Не говорит, а умоляет.

Здесь нужно сказать о Тишкином языке, он у него тоже играет важную роль. Выставит пламенеющий, чуть дрожащий ровик между белыми семечками клыков, и та мелкая дрожь выдаёт пса с головой. Терпения у него уже не осталось ни на йоту!

Тем временем утка подсела к своим детёнышам и на птичьем языке что-то взволнованно сказала им. По-утиному это, должно быть, означало:
— Быстрее! Быстрее! Горе нам!

Тишка услышал кряканье, не выдержал. Завертел мотыльком, как  пропеллером. Боже мой, что он может вытворять своим хвостом!

Я сел в машину и захлопнул дверцу. Наблюдаю через ветровое стекло, как малое семейство катится под гору жёлто-каштановыми шариками.

Дикая утка в это время была уже на краю каньончика. Взлетела вверх, сделала круг — разведку. Подсела к малышам. И как садилась, махнула нам крылом. Будто рукой. Опять показала синее пятнышко на крыле, которое называют «зеркальцем».
Пёс ничего не поймёт. Облизнул губы, выдохнул громко. Мотылёк его заметался в нетерпении: что ж ты сел в машину, а не хватаешь? Я уже схватил бы!

Это было слишком. Я поджал губы. Тишка умерил свой мотылёк. Заглядывает мне в лицо. Изучает. А мотылёк выдаёт его: как можно терпеть, если не усидишь на месте! Я уже не выдерживаю!

«Да как ты смеешь!» — глянул я в зеркало строго. А в зеркало заднего обзора мы наблюдаем друг за другом.

Тишка набрал в грудь воздуха и потушил мотылёк.

Утка села к утятам и уже не поднималась. Свела малышей на обочину, в траву, крякнула совсем другим голосом. Вот так:
— Кря-кря.

Она сказала своим утятам что-то успокоительное, отчего они сразу приосанились и неторопко, важно переваливаясь с бока на бок, потопали следом за нею, срочно выстроившись в ряд. И, конечно же, утка подала сигнал нам, что можно, мол, трогаться.

Я чуть-чуть отпустил тормоза, и машина тихо, без мотора, посунулась вниз. Глянул в зеркало заднего обзора мельком — сидит мой герой, точно надутый, поджав «мотылёк». Даже вытерпел утиное «кря-кря».

А дикая утка шла уже вдали, по лугу, и за нею, в нескольких местах, где проныривали малыши, шевелилась трава. Сошли все на воду, поплыли гуськом. И сразу видно, как повеселели. На воде они чувствовали себя уверенней, чем на земле.
Я опустил боковое стекло, взял свою кепку, помахал в открытое окно.

— Живите весело на свете! — крикнул, а Тишка, выдохнув во всю грудь, взвизгнул на радостях. И ну давай выражать хвостом на все лады свои чувства. А сидит на месте, следит за моим выражением лица, как вести себя дальше.

Слышала нас утиная ватага или нет, сказать трудно. Была она уже далеко, почти на середине реки. Только тот, что шёл последним, наверное, у которого ещё скорлупа на спине не отвалилась, приподнялся на воде, как на земле, и помахал куцыми, точно лапы кутёнка, крылышками. Мне с Тишкой помахал, конечно. А то кому же ещё? И я совсем отпустил тормоза и завёл мотор. Тишка вскочил с места, поставил лапы на спинку переднего сидения. Теперь и ему было всё видно. Глянул в сторону реки, бухнул в окно, два раза, не размыкая рта. На всякий случай. Вот так:
— Бух-бух.

Запоздало бухнул. И тут же свободно замотал мотыльком, заглядывая мне в лицо. Крутнул туда-сюда головой, от одного окна к другому, раскидывая уши, повторил громче:
— Бух-бух!

Это он, должно быть, как я, поприветствовал дружную семейку.

Теперь для Тишки наступил самый ответственный момент. Испытание он выдержал хорошо, и нужно было разрядить энергию, которая накопилась в нём за долгие минуты терпения.

Выехали мы из каньончика на равнину, и я остановил машину. Тишка уже знает, что будет дальше. Напрягся весь в ожидании, придержав мотылёк. Дверь только щёлк — пёс мигом шнырнул в проём. И ну давай метаться туда-сюда по лугу, проныривая сквозь высокие заросли трав. Лишь белый мотылёк порхает над зеленым густотравьем то там, то там.

Подбежал к реке — застолбенел! Смотрит — глазам не верит: кряква-мать сидит на воде преспокойненько, а возле неё детёныши-утята стайкой. Ныряют на глубину за кормом, лапками дрыгают в воздухе.

Тишка растерялся, не зная, что делать. Поднял лапу, замер на месте. Так, наверное, он снова поприветствовал утиную семейку, пожелал ей благополучия. А, может, задумал что-то ещё... И тут мне надо было заводить мотор.

Мотор загудел — сигнал Тишке. Он с трудом оторвал свои крупные глаза от соблазнительных утят, медленно, то и дело оглядываясь назад, побрёл, опустив голову, к машине. Его замечательный «мотылёк» волочился по земле. И уже перед самой дверцей машины Тишка поднял на меня полные восторга и отчаяния глаза, чуть-чуть шевельнул хвостом.

— Садись, — указал я ему глазами на заднее место.

Тишка нехотя запрыгнул в машину, сел на своё постоянное место. И, окончательно успокоясь, отключил свой «мотылёк». Уложил рядом. До следующего происшествия.


Публикуется по тексту, предоставленному наследником

На страницу автора

Виталий Шаповалов, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2021