ИРИНА МИРОНЕНКО
Перевод с украинского Виталия Волобуева

ГДЕ ПРОПАХЛИ ВЕТРЫ ПШЕНИЦЕЙ

* * *

На меня ты смотришь
сквозь завесу веток,
солнечные зайчики
пляшут меж ветвей,
Обернись:
ты видишь — через греблю лета
Катится телега детства, мы — за ней.
Ты успеешь вспрыгнуть —
ты же очень сильный,
до моста доедешь и — бегом назад,
А меня накроет пеленою пыльной,
ты вернешься, глянешь —
только вербы в ряд.
Стану я взрослее,
но покуда лето,
дать бы волю детской
дерзости своей —
на тебя вот глянуть
сквозь завесу веток...
Солнечные зайчики
пляшут меж ветвей.

* * *

Все чудесно
по меркам обычных буден,
как буднично все
по меркам чудес.
Оркестра где-то начищены трубы,
мушкетер опирается на эфес.
А старые берёзы —
подростки-девчонки,
у них с ветром
своя музыка.
Постойте!
Это ж разные системы отсчёта:
шпаги, шлейфы, блестящие пуговки —
и платки цветастые,
расписные кувшины.
Но глаза, словно две тернины,
так и просится в песню дивчина,
дух захватывает —
с Украины!
Шляпы прочь!
Её босоногость
мчится тропкою за огород,
и подсолнухов
солнечную медовость
выцеловывает
маковый рот.
...Мушкетёры ботфорты сбросят,
королевна — хозяйка граблей,
будут сено грести на покосе,
что душистее нет на земле.


* * *

Жила по соседству
с говорливым проспектом
сельская улочка в несколько домиков,
я о ней не знала
до этого вторника
ничего.
И вот заблудилась.
Стайка птиц домашних резвилась,
разыгрались в пыли воробьи,
да на стуле дед
думал думы свои,
и думам в такт качал головой.
Я, стесняясь привычки негородской,
не поздоровалась с дедом этим,
который знает обо всем на свете,
даже то,
что краны — почерневшие аисты,
что летели долго,
не зная усталости,
издалека.
Из его юности.


* * *

До царя Панька?
Нет, до деда Панька
земля была, словно блин тонка.
И как первый блин,
не такой уж ровной,
чтобы лужи дождь
мог налить огромные.
Так вот. До соседа деда Панька
была наша улица мягким-мягка.
И лишь к декабрю
твердела немножко,
а то круглый год увязали сапожки
в сугробах да листьях,
в траве да песке...
Протоптали дорожку —
и пошли налегке...
А вот возвратились не все
и не скоро.
Тонули в песке
каблуки и «платформы».
А земля, как и раньше —
уж так мягка,
только тоньше,
чем до того Панька.
Каждый, кто шёл,
уносил на ботинках
улицы этой
родную песчинку.


«ОЙ,  
У  ВИШНЕВОМУ  САДОЧКУ...»

I.

Деду песен хватало —
до сих пор не вышли,
и на летний вечер —
усталой маме.
Вроде знаю слова —
запоются сами,
а успею нарвать
лишь ведерко вишен.

Тороплюсь руками, а слово веду,
пока голос справляется:
«Цви-и-тэ-э..»
Отцвело уже столько в моем саду,
да во всем ли завязь укрыта?

II.

Вот и лестница,
чтобы на вишню влезть,
кружки белые чуть помяты,
кружки белые, словно две хаты
нам с тобой достались на этой земле.

Вишни спелые выше,
не пою, а кричу,
хоть хватайся за небо
или вниз головой,
только дважды
«Копав криниченьку»
не пой —
это — словно припасть к твоему плечу
враз на утренней и на вечерней заре.

А тебя — словно ягод — столько,
что всего никому не забрать,
а только
знать, что все еще там,
наверху,
на горе...
И ни взглядом, ни голосом не одолеть
высоты
(слава богу, а то до греха то...)

На веревочке кружка,
как я на веревке у хаты,
и все лестница глубже и глубже
во влажной земле.


* * *

Где пропахли ветры пшеницей,
Любовался девушкой вечер,
И слетались песни жар-птицами,
И садились тихо на плечи.

Одарила земля и силою,
И любовью своих сынов,
Кто-то первым вымолвил: «Милая»,
И впервые принес колосков.

Как легко было все и непрочно,
Из души рвалось к синеве,
И барахталось солнце-квочка
В придорожной траве-мураве.

И девичий рушник, словно радугу,
Он один привязал у седла.
Я такой растерянной, странною
Никогда еще не была.

Вышью песню порою вешнею
Из клубочков собранных слов,
Помудревшею, подобревшею,
Принесу тебе колосков.


* * *

Далече где-то в тёплых-тёплых снах
Иду по травам в дедовых обутках...
И солнце землю трогает как-будто,
И вечер маттиолами пропах.

А мне ещё успеть бы на большак,
И деда на коне встречать с работы,
С ним гордо въехать в старые ворота,
На гвоздь повесить дедовский пиджак.

И вот проснусь, минуты не лежу...
Дым заводской напоминает ржу,
Посмотришь — дым и солнце вперемешку.

Как странно: я хочу все меньше, меньше,
А надо больше, больше надо мне бы.
Чего же, кроме солнца, трав и неба?


* * *

Как я на вальсы Штрауса летела!
Смычки да свечи — кругом — раз-два-три!
Как символ власти (как тут ни хитри)
Перчатка кавалера белым-бела.

Тревожащей плененности хотела
В те вечера безгорестной поры,
Чуть-чуть вниманья, сдержанной игры,
Пока послушны и душа, и тело.

На хату нам конем месили глину,
А правил хлопец — словно бы дивчину
Он в вальсе вел, то медленно, то мча.

И мы за ним по глине, ноги голые...
У Штрауса крылатка долгополая
Измазалась, а он не замечал.


* * *

Спасибо, что не целовал,
Что прикатил на тракторе
На день рожденья и не стал
Искать в моем характере
Что благодетель, что порок —
Ты это не раскапывал.
Благодарю за тот ярок
Где ты цветов охапки рвал.

И что Снегурочкой назвал
(Кого не называли?) —
И то, что мой в мелу рукав
Заметил на вокзале.
Ты тер плечо — что говорю?
Был, не был мел — чем обернулось?
Тогда к тебе лишь прикоснулась,
Теперь благодарю.


А  ВЕЧЕР  ТЯНЕТСЯ...

А вечер тянется —  к началу ли, к концу,
Я теплый каравай везу домой,
Прижаться б так же, как к нему, щекой
К обветренному вашему лицу.

1984-1986

Опубликовано в журнале «Звонница» № 1, 1997, стр. 51-53

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022