ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

СОПЕРНИК
Рассказ

Я до сих пор не понимаю, как это произошло.

В то лето меня, молодого шофёра, только год назад вернувшегося из армии, снова на полгода забрали на уборку. Вызвали неожиданно и не вовремя — я встретил хорошую, неизбалованную девушку и задумал жениться. Она была родом из деревни, но не из моей, а приезжая. Работала в нашем колхозе агрономом. Мне она нравилась тем, что не ходила на танцы и всегда была чистенькая и симпатичная. Почему-то и ребята к ней не приставали, то ли боялись отпора, то ли не хотели оказаться в разговоре глупее. А у меня с ней получилось, чем я первое время очень гордился. Я просто всё лето, первое после службы, проездил с ней по участку — машина моя была не новой, возить на ней, кроме обедов в поле, ничего было нельзя.

Так и привыкли друг к другу. Когда осенью меня с участка сняли и я приехал, чтобы подписать путёвки, она так посмотрела, что я чуть не покраснел — вдруг такая нежность подкатила. Взял за руку, говорю: «Весной снова к вам попрошусь». А она молчала-молчала, а потом и говорит: «А до весны что?» С этого всё и началось.

Я теперь вспоминаю это время и всё хочу понять, что же я сделал не так, отчего случилась вся эта скверная история. Может быть оттого, что я заранее относился к Люське — так её звали — как к будущей жене. Я берег её, берёг в буквальном смысле — не настаивал на близости. Сам-то я святым не был — шофёрское дело такое — у меня были подружки по колхозу, правда, из «разведёнок». А Люську я не трогал, хотелось, чтобы всё было, как положено — после свадьбы. Я, правда, не был уверен, что у неё никого до меня не было, но уж очень хотел, чтобы так было, и не расспрашивал её. Да и всё как будто говорило о ее «честности».

Все лето я промотался по казахским степям, не было времени ни писать, ни самому получать письма — нас всё время гоняли по разным совхозам. Когда же осенью, уставший, измученный, соскучившийся по родным перелескам да оврагам, вернулся домой — какое жуткое известие ожидало меня!

Неладное я заметил сразу, как пришёл домой. Мать посмотрела на меня каким-то странным, жалеющим взглядом, но я не придал этому значения. И только когда вечером стал собираться к Люське, она тихо сказала мне:

— А Люськи твоей нет.
— Как нет? — я подумал о самом страшном и во мне всё опустилось.
— В монастырь она ушла.

Я не знал, смеяться или плакать. Слово «монастырь» я воспринимал только в определённом смысле — как нечто очень далёкое от нашей жизни. Но это была правда — Люська, моя Люська, в самом деле ушла в монастырь. Не в том смысле, что решила не выходить замуж или не иметь мужчин, а в самом прямом. Я сидел и ничего не понимал, а мать глядела на меня и похоже, сама не верила в то, что сказала. Уж слишком всё это было непривычным и не укладывалось в голове. А самое главное — я не знал, что можно сделать, что предпринять. В то, что это конец наших отношений, я тогда бы не поверил, это понятно. Но вот как увидеть её, поговорить с ней — я не мог ничего придумать.

— Поеду к ней, — наконец выдавил я.
— Туда мужчин не пускают, сынок, — сказала мать, глядя на меня с жалостью и безнадёжным страданием.
— Когда это случилось? — стал расспрашивать я.
— В июле-месяце. Говорили, что она с каким-то шабашником спуталась — они у нас ток строили. Правда это или нет, но люди говорили.

Это было невыносимым. Такого удара я никогда не получал, причём удара в самое больное, незащищённое место.

Мать достала из буфета бутылку водки и поставила на стол.
— Выпей. Теперь в самый раз. Полегче станет.

Она вышла из комнаты, а я смотрел на бутылку и всё ещё ничего не понимал. Я хотел выпить, но понял, что это не поможет, только разбередит душу и поставил бутылку под стол.

Вернулась мать  и положила передо мной конверт.
— Вот. Она перед тем, как уехать, принесла и велела тебе передать, когда вернёшься.

Это была радость. Это была надежда. Я боялся вскрывать конверт, а всё смотрел на него, смотрел и не мог оторваться. Руки дрожали и тут я не выдержал — достал бутылку, налил немного и одним глотком вылил внутрь. Мать подала огурец, но я не стал заедать — обжигающая влага заставила сжаться в кулак, хотя бы на то время, пока пекло в горле. И разорвал конверт.

«Милый мой, — писала Люська. — Вот и всё. Судьба моя решена. Прости меня, родной, у меня нет теперь другого пути. Ты меня берёг, а я вот себя не сберегла. Я не понимала ничего, думала, что не могу заинтересовать мужчину, раз ты меня не трогал. Я хотела быть твоею, но ты отстранился. Ты только пойми меня. Я думала... Но всё это... было так грязно, так гадко. Я грешница, нет мне спасения. И нам с тобой вместе не быть, потому что нет в этом грехе никакой радости, а один... разврат. (Это слово было зачеркнуто.) Будь хоть ты чистым, а я буду молиться и за себя и за тебя. Не хочу, чтобы мой грех и на тебе был. Бог даст — увидимся, а нет — значит на то его воля. Прощай, милый, прощай навсегда».

Не помню, как я дочитал это письмо. Слезы душили меня, я налил ещё водки, но затуманенный мозг всё равно не прояснялся и жуткая тоска сдавила сердце. «Как же так, — думал я, глядя на жалкий листок бумаги, — где правда?» Я готов был ей простить и шабашника, и монастырь, но понимание того, что это уже невозвратимо, бесило меня. Бессилие — то, чего я не мог себе никогда представить, поскольку считал, что всё в руках человека, — оно душило меня и пеленало по рукам и ногам. Я выпил ещё, не закусывая, и свалился, не раздеваясь, в постель.

Утром я ещё раз прочитал письмо и всё же решил действовать. Узнал адрес. Деревня, где жили её родители, была в соседней области. Я выписал свою машину, оплатил — никто не стал меня отговаривать или чинить каких-либо препятствий. Наоборот, я заметил, что и начальник, и главбух, и даже кассирша Катенька, когда я платил деньги, пытались как-то помочь мне или, во всяком случае, посмотреть по-доброму, не так, как обычно.

Я гнал машину, как никогда. Надежда, снова вспыхнувшая во мне, помогала сохранить ясность головы, я уже не думал ни о чём, а только знал, что могу что-то изменить.

Её родители приняли меня недобро. Видимо считали меня причиной того, что случилось. Но когда я рассказал всё, как было, старики отошли. Мать, правда, не так уж и сожалела о случившемся, я заметил несколько образов в углу, но отец явно не одобрял поступка своей дочери.

— Все дети как дети, — говорил он, — а она с детства была нелюдимкой. Может потому что болела часто. А потом вроде ничего — переросла, выучилась и — на тебе! А это, — он показал на образа, — мать уже после того повесила, тоже вроде приобщилась...
— Не болтай, — строго перебила его мать.

Я ещё надеялся на что-то, но когда отец принёс письмо от нее, я понял, что теперь уж точно всё кончено.

«Дорогие мама и папа, — писала она, — мне тут живётся хорошо. Работаю по специальности — у нас своя теплица. Кормят прилично, об одежде совсем не думаешь. Настоятельница наша прекрасная женщина, настоящая мать. Дух мой укрепился. Вы себе в миру и представить не можете, что это такое — собраться вместе и петь. Будто возносишься на небо и такая чистота и ясность на душе, что никогда не захочешь вернуться. Я ничего хорошего не могу вспомнить из того, что узнала в миру. Тут я живу, тут я нужна Ему и я это чувствую. Я знаю, что как бы ни тяжек был мой грех, я смогу искупить его и Он мне простит.

Благослови вас Бог».

Я вчитывался в эти «Ему» и «Он» и хотя понимал, что речь тут вовсе не обо мне, но сердце всё равно вздрагивало при каждом таком упоминании и не хотело с этим заблуждением расставаться.

По дороге домой я почему-то останавливался у каждого храма, попадавшегося по дороге, смотрел на полуразрушенные стены, купола, а у старенькой действующей церкви долго стоял, глядя на изображение Христа перед входом, того, кто отнял у меня мою Люську. Я смотрел на него как на соперника, но понимал, что ничего не смогу с ним сделать.

Потом уже я узнал, что все не так уж безвозвратно, что в монашки сразу не постригают, что если она захочет, может вернуться, что можно с ней увидеться.

Но я уже ничего не предпринимал. Каким-то шестым чувством я понял, что просто не смогу дать ей того, что она обрела там. Я не смог бы ей простить того шабашника, постарался бы забыть, но простить... Я не смог бы ей дать того душевного покоя, который она обрела там. Но даже не это меня остановило. Просто она вдруг стала выше меня и я уже не смог бы говорить с ней так, как говорил. Я не был ей теперь даже ровней, а не то что хозяином.

И это меня сломило.

1988



Виталий Волобуев, 2015, подготовка и публикация