ГАЛИНА СЛЁЗКИНА

ПОЕДИНОК
Рассказ


В своё время этого человека знала вся округа — старый коммунист, занимавший некогда очень важные посты.

В ранней же молодости, когда решалась его, по сути, драматичная судьба, Максим Петрович был очень красивым парнем, отчаянно кружившим головы девчатам. Кстати, донжуанство было его пожизненной слабостью, за что ему не раз считали рёбра. Может, потому и овдовел рано. Похождения супруга ожесточили покойницу.

— И когда ж ты натаскаешься, кобель ты проклятый! — надрывно выкрикивала Дарья в самый разгар очередного скандала.

Но что жена, если даже в праздничных компаниях, подвыпившие мужики бесцеремонно подначивали его:

— Коммуняка, ты Петрович, исправный, но и бабник ещё тот! Куда только партия смотрит!..

Перед женой он виновато отмалчивался, перед приятелями отделывался шуткой. И никому не смог бы объяснить, что встречались ему беспутные бабёнки, отдалённо напоминавшие ему далёкую первую любовь, и лишь поэтому он терял голову. Поверил бы хоть кто-нибудь в то, что его распутство стало его пожизненной мукой?

Ведь именно тот юношеский роман, о котором пойдёт речь, оказался роковым и драматичным.

Влюбился Максим в дочь местного богатея, Настю. А ей уже и жениха нарекли, рябого некрасивого Степана. Идти за него Настя не хотела. Но раньше ведь как было: слово отца — закон. У него другие соображения: сам живёт в достатке, значит и зятя из хорошей семьи надо, то есть, богатого. Степан богат, а что Насте не нравился, роли не играло. Максим же из семьи крайне бедной, и его претензии вызывали только презрительную усмешку. Но молодого темпераментного красавца это ещё больше разжигало, тем паче, что увлечь Настю особого труда не составляло.

Воображая тот старинный деревенский быт, невольно вспоминаешь повести Гоголя, потому что на месте нынешних кирпичных особняков стояли под соломенной крышей чисто выбеленные хатки. А какими были вокруг вишнёвые сады! В одном из них и свиданничали вечерами Максим с Настей.

— Эх, украду я тебя, Настёна! — горячо нашёптывал он разомлевшей в его объятиях девушке.

Законный жених, узнав об этом, страшно негодовал.

— Не тронь мою Настю! — грозил он сопернику. — Иначе — отобью руки! Попомнишь ты меня…

Был уверен, что его угроза возымеет действие. Но, увы.…

Приятели его, то ли сочувствуя, то ли потешаясь, обещали:

— Не горюй, Стёпа! Заловим мы этого голодранца, да выхолостим, как жеребца….

А Степан, чувствуя своё поражение, совсем озверел, решившись выполнить свою дикую угрозу.

Шайка тех же дружков, которых Степан щедро подпоил, заловила Максима и, страшно сказать, ему отрубили кисть руки….

— Нехай теперь побирается! — бледнея, злорадно говорил Степан.

Вот ведь, оказывается, из каких, глубоко интимных ситуаций возникала порой классовая борьба, когда в недрах её бурлили извечные человеческие страсти. И то, что любовный поединок с богачом, замешанный на крови, зажёг в душе Максима патологическую ненависть ко всем так называемым кулакам,
говорит, скорее, о неукротимом темпераменте, нежели о каких-то там политических убеждениях. Эмоции — вот что руководило Максимом. А заронённая в душу злоба, и ненависть дала обильные всходы. Предложив свои услуги органам НКВД, он первыми и «заложил» своих личных врагов — Степана и его отца. Вредить богатеям стало отныне смыслом его жизни. Как видно, полученное увечье пробудило в нём самые тёмные инстинкты.

А тем временем для селян наставали не лучшие времена. Стихийным бедствием косила домовитых и работящих людей зловещая коллективизация. Страдали же от неё, зачастую, те, кто никак не заслуживал участи, столь страшной... Максим же, вымещая зло на ком придётся, вступив в комсомол, стал активистом. И когда создавались первые колхозы, оказался среди тех, кто насильно загонял людей в «новую» жизнь. Многих зажиточных крестьян беспощадно изгоняли в ссылку, а их добротные усадьбы доставались новому начальству. Одну из них получил и Максим как пострадавший от классовых врагов… Однако, радости в душе его не прибавилось. Ни от полученного даром «кулацкого» подворья, ни от скоропалительной женитьбы на любившей его без памяти ярой комсомолке Дашке.

Потому, наверное, что слишком часто чувствовал на себе ненавидящие взгляды односельчан, а по ночам в тревожных снах приходила к нему изгнанная, по его милости, из родного села бывшая возлюбленная — Настя. А тут ещё — колхозы… Их зарождение шло примерно по такому сценарию. Отряд активистов совершал по селу своего рода рейд, заходя в первый же дом, предлагая крестьянам добровольно вступать в коллективное хозяйство…

Нежданные гости заглянули в подворье, увы, небогатое. Дело к весне, но зима, как всегда, лютая, мороз трещит. В открытую дверь повалили клубы пара. В избе картина привычная: у печи хозяйка рогачом орудует, на лежанке резвятся дети, но увидев пришельцев, затихают. Глава семьи у окна, поближе к свету с чем-то возится….

— Чем занят, хозяин? — первый вопрос отличает напускная приветливость.

— Да вот… — забитый мужичок растерянно запнулся. — Треба хомут починить. Весна скоро, пахать, сеять… Работа.

— Вот-вот, — живо подхватывает гость. — Легко ли крестьянину одному крутиться, на кулаков работать? Вот и решила Советская власть… сверху директива пришла. Одним словом, коллективное хозяйство у нас теперь будет. Чтоб всем вместе. Новая жизнь начинается.

Опешивший хозяин понял главное: корову и лошадь со двора уведут. И как же это работать всем на кучу?!

— Отродясь, такого не слыхали. И деды, и батьки наши так жили. На кой же нам этот…. Колхоз? Обойдёмся.
— Ишь ты!
— Да, я на себя привыкший работать, — отрезал решивший постоять за себя крестьянин.

Однако, диалог становился всё круче, и, наконец, агитатор процедил сквозь зубы повторяемое так часто:

— Так ты, значит, против советской власти?!
— Да вы же сказали: добровольно… Как же это?
— Я тебе покажу — добровольно! Загоню тебя… Загоню туда, где Макар телят не пас. Подкулачник ты чёртов!

Говорят, в ходу были тогда эти словесные обороты. Людей травили и запугивали, во всём находя вредительство и крамолу. И метод «убеждения» был типичным: забравшись на крышу, стали вилами сбрасывать с неё почерневшую солому, обнажая почерневший от времени деревянный остов…

Видя, что творят активисты, забилась в истерике хозяйка.

— Ой, мамочки! Чего ж вы, нехристи, творите! — кричала она диким голосом. — Будьте вы прокляты!

Испугано заплакали дети, побледнел и затрясся бедный «подкулачник». В ужас привело его не только то, с какой быстротой пришельцы разлохмачивали его хату. Вспомнил другое — то, как с настоящими богачами расправлялись. Не щадили ни старых, ни малых, почти нагишом выгоняя на холод, навсегда лишая родного крова….

И подворье, разносимое в пух и прах, уцелело только благодаря тому, что хозяин сдался без боя. Потрясённый происходящим, он выкрикнул, что согласен, и это подействовало, как мановение волшебной палочки.

— Вот только неграмотный я, — оторопело уронил крестьянин.
— Ничего, крестик поставишь….

Крестик… Большого труда не составляло выманить у бесправного и неграмотного человека этот самый крестик. А потому, в скором времени, председатель исполнительного комитета и получил рапорт о том, что почти все трудоспособные жители слободы вступили добровольно в коллективное хозяйство… Само собой понятно, какой символический смысл представляло это самое «добровольно».

Навязанный вольному крестьянству колхозный строй, без преувеличения стал, кабалой.

В сознании людей шла мучительная психологическая ломка. А сама картина первоначального состояния колхоза выглядит абсурдом. Сельский житель знает, например, то, каким тонким чутьём и привязанностью к людям отличаются домашние животные. Например, далеко не каждая корова отдаст молоко незнакомой женщине, а ту, которая подходит к ней каждый день… Не просто подходит — разговаривает с нею, называя по имени, гладит, угощает хлебушком — эту она и в толпе признает. И вот — всех этих бурёнок, лошадей, овец, будто пленённых, сгоняют в общий сарай, где они, лишённые привычной «домашней» обстановки, маются, исходят почти человеческой тоской. А ещё большую тоску вызывают опустевшие дворы. Нарушена извечная гармония. Та самая, древнейшая гармония, описанная миллионы лет назад в Книге Бытия…

А стоит ли напоминать о том, что все первые колхозы были обречены на существование почти рабское. Вопреки известному лозунгу: «Мы не рабы!». Очевидцы тех событий, как правило, говорили, что от колхозов не пострадали одни лодыри. А хорошие хозяева, у которых всё было нажито трудом, попав в колхоз, становились нищими. Да иначе и быть не могло, постольку задачей партии было искоренение частной собственности. По сути этот тезис звучит просто нелепо, ведь это означает поголовную нищету, и, кстати, так оно и было. Задорные названия первых колхозов — «Вперёд к социализму», «Красный сеятель», «Жизнь», «Путь Ленина» — никак не могли компенсировать экономическую нужду простых людей. Тогда-то, наверное, и зародился дутый официальный оптимизм, ставший дымовой завесой на все десятилетия Советской власти… А то, что в одной слободе возникло сразу четыре колхоза, объяснить нетрудно. Ведь главной «техникой» была волокущая борону лошадь и потому эти колхозы были мизерными. Надо полагать, что и доходы с них едва покрывали расходы. Полную же силу колхозам дала только позднее развившаяся индустрия….

Но, вернёмся к нашему герою, который уже накануне своего ухода в мир иной поведал задушевному другу печальную историю своей жизни.

…Видно не зря говорят, что злоба и ненависть — плохие советчики. Это тяжёлые и неприятные чувства, душа очень быстро от них устаёт. А содеянное в порыве гнева злодейство нередко годами терзает нечистую совесть. Вот и Максим Петрович, спустя время, испытывал тяжёлые чувства. Видя, как мыкают горе его земляки, тяжко ему было испытывать свою вину перед ними. Невыносимо было вспоминать свои доносы и непосредственное участие в раскулачивании, когда пустили по ветру не одну человеческую жизнь. Мало утешали его нажитые чины, авторитет, богатое подворье. И кроме угрызений совести, были ещё недобрые предчувствия. Впоследствии они оправдались…

Началась война, однако, из-за своего увечья Максим Петрович остался дома. И можно себе представить его ужас, когда к слободе подступали немцы… К счастью, вовремя удалось бежать. А с приходом немцев неизвестно откуда появился в оставленном доме прежний хозяин. Жил там до конца оккупации.

После войны всё стало на свои места. Вернувшись, домой, Максим Петрович работал по-прежнему в сельском Совете. Все, кто его знал, говорят, что человек он был неплохой, приветливый, служебным положением никогда не употреблял. Может, каялся, пытался искупить грехи. Кто теперь обо всём этом узнает?

2017


Публикуется по авторской рукописи



Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017