ЗИНАИДА ФИЛАТОВА

БЛИКИ ДЕТСТВА

Над смыслом пушкинских слов: «Нет правды на земле»… я задумалась много позже. А всё, что было связано со мной, было правдой. Правдой были слова моей матери: «Ты, Зина, лентяйка». И это, действительно, так, потому что не хотела собирать бесконечные нитки с пола, разбрасываемые матерью-портнихой, ненавидела плинтусы под кроватью лишь потому, что только я могла до них дотянуться, чтобы промыть. Мама была тучной женщиной и во время уборки я становилась её шваброй — худая и длинная. Я ненавидела плинтусы, а мама, как мне казалось, ненавидела меня за то, что при всех её усилиях я не становилась упитанной девочкой, а значит, показателем достатка в семье.

Это были пятидесятые годы. Я — их приёмная дочь и стала ею в четыре года. Добрые люди, они хотели сделать меня сытой и счастливой, а я, которой уже сегодня за пятьдесят, почему-то этому противилась.

Что я помню. Сначала кроватку свою среди многих таких же. Потом одну большую кровать и на ней тётю и дядю, а я между ними и мне тепло… Их звали мамой и папой, и я быстро научилась их так называть. А дальше пошли трудности: фамилию Жабура я произносила Тапула, мотоцикл — мототык, Зина — Тына. И это в четыре года! Но как хотели мои мама и папа сделать из меня умную девочку. И правильно, что хотели. В пять лет я уже довольно бойко читала.

Однажды, после зимней прогулки, иззябнувшая, я притулилась к горячей духовке и взяла «взрослую» синюю книжку, на которой крупными белыми буквами было написано: «Грипп». Грипп — это гриб, который я легко и красиво рисовала: кружок стоит и кружок лежит. Один на одном. И вдруг — вместо понятного — непонятное: вирус?  Что это такое? Подумав, я решила, что здесь просто не дописали. Вирус — вы русский. А дальше, оказывается, это страшная эпидемия, от которой люди умирают. И, чтобы не заразиться, все люди должны надеть марлевые повязки. А я, папа и мама — без них, и можем умереть. Я заплакала. Маме было неинтересно узнать причину моих слёз. Она наперёд уже знала: каприз — значит, моя очередная болезнь, которая моих родителей всегда раздражала. Меня растёрли козьим жиром, дали противный порошок и уложили в постель. И тут же, как обычно, стали упрекать друг друга.

— Я же тебе говорил…
— Но ты же сам мне сказал…
— Да ты видишь, что она ненормальная: как что — сразу в слёзы.

Укрытая тёплым одеялом, я почти засыпала и лишь изредка судорожно всхлипывала. Я боялась остаться вдруг без мамы и папы. Это было первое признание в любви к моим родителям, а у них — шанс его почувствовать. Но им было не до меня. Они уже пожалели, что связались с таким ужасным ребёнком и корили друг друга.

Позже я много раз плакала по разным причинам и точно знаю, что уже ни одна моя слеза не была слезой любви, вернее подтверждением моей любви к родителям.

Я росла взбалмошной и строптивой. Часто моя строптивость превращалась в ожесточённость. Конечно, меня родители по-своему любили, но их любовь была самодостаточной. Я никак не вписывалась в их идеал дочери. И поэтому: «Яблоня от яблони…», «Сколько волка ни корми…» Всё это я слышала не раз и однажды задумалась: почему они так говорят? Я же их яблоко и их волк. Почему же они ругают только меня, а не себя? Наверное, это было первое осмысление своего «я».

В раннем своём детстве я никак не могла найти разницу между хорошим и плохим поступком. Во всех тогдашних поступках начало было всегда хорошим, а, значит, и я была хорошей девочкой Зиной, такой хорошей, что все умилялись, когда я с выражением, с высоты табуретки декламировала: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полёт…» О, как гордился мой поддатенький папа моим патриотизмом перед гостями. А вот Ленина я воспринимала добрым стареньким дедушкой и, чтобы его никто не забывал любить, мы дружно в садике повторяли: «Деда Ленин говорит — надо маму слушаться». Совсем другое дело — Сталин! На всех открытках тех лет он занимал всё пространство, а мне почему-то всегда хотелось его немного отодвинуть, чтобы увидеть, что там, за его широкой спиной. Я ковыряла по нему пальцем, но он не сдвигался. Один раз я решила нарисовать большую яблоню рядом с ним и так увлеклась, что ветви с красными яблоками оказались прямо на лице Сталина. Одно у него на носу, а два других на голове. Бегу к папе: смотри, как красиво! А папа вдруг снимает ремень и — бедная моя попка! Ну, где мне было понять, что моё хорошее, даже красивое, у взрослых считается плохим.

Как-то ранним весенним утром я проснулась от рыданий моей матери. Она тормошила меня и сквозь слёзы и причитания я расслышала: «Сталин умер!» Связать, да ещё с просонья слово «умер» со всеми, кого каждый день хоронили (мы жили недалеко от городского кладбища) я со Сталиным не могла и, чтобы хоть как-то успокоить её, я сказала: «Не плачь. Умер — это фамилия Сталина. Я — Жабура, а он — «Умер». Не помню, успокоила ли я маму, но она укрыла меня одеялом и я опять уснула.

2006

Источник: журнал «Звонница», № 7, 2006, стр. 224-225

На страницу автора

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022