ЕЛИЗАВЕТА РОМАНОВА

ПЕРЕПРАВА
Рассказ

Казалось, можно ли делать открытия для себя самой в своём собственном прошлом?

Позвонили, настойчиво пригласили принять участие в вечере воспоминаний. Вспоминать… Я забыть не могу! И за неделю до торжества, перебирая прошлое, выбирая, что рассказать, успею нагореваться… А потом, в течение отведённых мне минут, насмотрюсь, как в зале украдкой поглядывают на часы. А мне страшно за них, томящихся в ожидании танцев: что-то им доведётся рассказать через сорок с лишним лет.

21 июня, в субботу, мы сдали какой-то экзамен — я заканчивала второй курс Смоленского педагогического института, — и я выключила дома радио, чтобы в воскресенье подольше поспать. Встали мы поздно, я сидела за столом и что-то ела, вошёл отец и сказал: «Началась война с Германией». Оказалось, что уже в течение нескольких часов бомбили наши западные города, граница была нарушена. На другой день к вечеру бомбили уже наш город.

Всё, пережитое в эти дни, трудно рассказать кратко, каждая мелочь залегала больно и ярко в душе и в памяти. 25-го я сходила в военкомат, там были сокурсники. 27-го получила повестку. Отец уже ушёл в ополчение. Мама моя, в годы Гражданской медсестра Красной Армии, все мои поступки воспринимала как совершенно естественные. Я простилась с нею и с маленьким братом… Мне дали направление в Смоленский окружной эвакогоспиталь на Покровке. В тот же день вместе с другими медсёстрами отправилась сопровождать эшелон с ранеными в Вязьму.

Раненых сдали, поехали обратно — это была первая ночь, когда я, городская избалованная девочка, спала на голых досках товарного вагона. На исходе ночи, подъезжая к городу, мы увидели, как в голубых предрассветных сумерках огромной свечой на горах полыхает наш дорогой Смоленск.

Мне разрешили сходить домой. Я шла посередине улицы, с обеих сторон сыпались искры и падали головни из горящих зданий. Маму с братом я уже не застала — лишь короткая записка в почтовом ящике: «Уходим на восток, береги себя, целую». Я обошла вокруг нашего деревянного двухквартирного дома — до него мы несколько лет жили в чердачном помещении со скошенным потолком. В окно увидела своё голубое одеяло, нашу красивую сахарницу на клеёнке стола… Стоя на завалинке, глядя на эту сахарницу, я не посмела покрепче дёрнуть непрочную створку окна, влезть внутрь…

Город бомбили днём через каждые два часа, а за короткую летнюю ночь дважды. Госпиталь перевели за город на тридцать километров в сторону Кардымово. Но и там нас бомбили и днём и ночью. Помню, как завыла сирена, и способные ходить раненые перебежали в самодельные укрытия. В палатах оставались те, кто не мог ходить. В моём коридоре были четыре палаты, я ходила по коридору и, открыв все четыре двери, чтобы всем было слышно, громко-громко говорила что-то вроде: «Ничего, ничего, сейчас всё это кончится». Выли немецкие «мессеры», грохотали взрывы, подскакивал пол, падали оконные стёкла, я думала: «Вот какой я молодец», — и вдруг увидела в зеркало своё лицо: оно было белее больничных стен. И только тут я поняла, как мне страшно. Вдруг я услышала, что кто-то, кажется, поёт на лестничной площадке. Я открыла стеклянную дверь. На верхней ступеньке лестницы сидела нянечка, которая перед бомбёжкой начала мыть полы. Сейчас она, нагнувшись, чтобы её было слышно и на первом этаже (здания были деревянные, двухэтажные), громко
пела какую-то песню. Я стала заходить в палаты и подтаскивать кровати ближе к двери, чтобы неподвижным людям был слышен голос этой смелой пожилой женщины.

Разве всё рассказать?

Приходилось нам в те дни выезжать к разбомблённым эшелонам, в которых эвакуировали с запада раненых и семьи военнослужащих…

Разве всё описать?

…Вечером 14-го июля к госпиталю подали машины. Наступила летняя, довоенная — как три недели назад — сельская тишина. Стало ясно: Смоленск пал, до немцев тридцать километров. Торопливо грузим раненых. Темнело.

К нашему двухэтажному деревянному корпусу, одному из нескольких отделений госпиталя, подходил грузовик, в него залезали раненые, других подсаживали или втаскивали… Наполненная машина отходила; не зажигая фар, тихо подкатывала следующая. В одну из первых начальница нашего отделения посадила с пожилой санитаркой свою маленькую дочь. Машины уходили на Вязьму, там ждал эшелон…

В последнюю машину вошло восемь носилок с тяжелоранеными. Нам, медсёстрам, грузившим до конца, места уже не было. Мы сидели на бортах, впившись пальцами в доски, засунув носки под перекладины носилок. Светало, и мы завидовали тем, кто доехал до Вязьмы затемно. Ждут ли нас, не укатали ли уже? Не должны. Небо голубело, это было страшно: неужели судьба не пошлёт нам пасмурного дня?

Выехали на дорогу. По обочине идут солдаты, кто на костыле, кто с рукой на перевязи. Со стороны им кажется, что грузовик наш пуст, видно только, что девчонки на бортах сидят — мы ещё и форму не получили. И идущие кричат: «Стой! Стой, паразит, а то шину стрелю!» (Именно «стрелю», а не «прострелю» — сибирская речь). Шофёр тормозит. Подбегут, ковыляя, схватятся за борт, чтобы перемахнуться, и видят восемь белых кукол, в проступающих кровавых пятнах — подбинтовать было нечем… Сажен через десять снова слышим: «Стой!»

Стало совсем светло. То и дело крик: «Воздух!» Пешие бросаются на землю, а машине куда деться? Погнался самолёт за нами, на бреющем, боком, одно крыло вверх, другое вниз, видны голова лётчика, плечи. Обходит кругом, огненная струя взметает землю перед машиной. Шофёр поставил машину поперёк дороги, остановился: пусть немец думает, что подбил! Поверил. Полетел вдоль дороги за другими. Мы двинулись, он вернулся, но шофёр газует под развесистую иву у дороги… Самолёт крутится, кажется, дерево заденет… Раненый говорит: «Сестрички, лезьте под машину, пулемёт прошьёт насквозь, нас собой не заслоните, а нам же хуже, если и вас посечёт». Мы — под машину! И так всю дорогу…

У развилки узнаём: ночью в Вязьме высадился немецкий десант. Судьба наших первых машин — и только ли наших — неизвестна… Поворачиваем на Дорогобуж.

Река. Десятки… нет, сотни две грузовых машин беспорядочной очередью-толпой спускаются к воде. Понтонный мост шириной в две машины. Ползут грузовики по понтону очень медленно, т. к. брёвна под ним булькают, качаются, моментами покрываются водой. Брёвна уложены поперёк дороги и скреплены по краям длинными продольными. За продольными справа по узкому краешку пробираются солдатики, кто руками переставляет ногу загипсованную, у кого на голове белая чалма, у кого что. С левой стороны, за продольным бревном, на кромке, стоят два сапёра, в опущенных руках по топору… Стонут раненые в машинах, пыхтят приглушённые моторы. И над всей этой ярмаркой госпитальных машин и раненых людей, совсем низко, резвятся два немецких самолёта — пулемётные очереди вдоль и поперёк крестят мост и скопление на берегу. Падают и рвутся небольшие бомбочки — я тогда ещё не знала, что они называются противопехотными. Истратили пули и бомбы, поднялись ввысь, уходят. Уже они на горизонте, и противный звук их слаб, почти как комариный писк. Но рядом возникает такой же писк, всё усиливающийся, появляются и растут в размере и звуке две новые точки — сменщики, новая пара немецких самолётов с новым запасом пулемётных лент и бомбочек — через каждые пятнадцать минут, с немецкой точностью. Пару раз налетали настоящие большие бомбардировщики, как те, что бомбили нас предыдущие дни, но им трудно попасть в мост, они высоко. Воют сброшенные ими тяжкие чушки, подскакивает берег, взлетают избы близлежащей деревушки — а мост цел. Немцам не выгодно. А эти, маленькие, что летают парочкой, пока наша машина стояла в очереди, посетили переправу шестнадцать раз.

Вот и мы на мосту. Он колыхается, вздрагивает. Соседняя машина ползёт берегом, так же медленно, как и наша. Раненые просят пить, но во флягах у нас уже нет воды. И всё те же двое сапёров стоят на краю моста с топорами. Четыре или пять часов они на моих глазах стоят на одном месте. Ведь можно сойти на берег, пока мост цел, — так думаю я. Берег крутой, навесный. Несколько пещерок подкопано. А они стоят. Вновь прилетевшие делают заход. Вижу красное лицо, очки-консервы, огненная струя метит в колонну ползущих машин, но попадает между нами и сапёрами, проходит по продольному бревну, взметая ажурный полог белой щепы. Самолёт делает новый заход, а я смотрю — мы еле ползём — в лица двух солдат с топорами. Один старый. По-моему, по-тогдашнему. Это теперь пятидесятилетних я считаю молодыми. Второй — мой ровесник. По загорелым добродушным лицам, по красным огромным рукам видно — колхозники, сельские люди. Страха в лицах нет. Усталость. И напряжённая забота. Не знаю их имён, теперь мне их и не узнать.

Ползём, ползём, бесконечно ползём. Гудят над нами два мотора, стрекочут два пулемёта, уходят вниз под воду колёса машин и поднимаются…

Но вот берег. Песок. Глубокий песок. Машина кряхтит. Улица, хаты на буграх, на буграх — наверно, от разлива. У дороги женщины, подают вёдра с водой, кувшины с молоком, плачут, заглянув в нашу машину. Поим тех, кому можно пить, обмыли рты, умыли тех, кому пить нельзя. Соврали всем: «уже рядом», а что «рядом», и сами не знаем. И вдруг оказывается — близко Дорогобуж, а не доезжая — заградотряд сибирской дивизии… Заградпост отправляет раненых и двух пожилых сестёр дальше — Дорогобуж пуст. Нас, пятерых, мобилизуют…

Так я рассказывала всегда про эти дни. И всё это было правдой.

Но, оказывается, взором, через десятилетия обращённым в прошлое, можешь рассмотреть то, чего тогда не заметил.

Десятки или сотни машин в полном техническом порядке, заправленные дополна, по точному расписанию подъезжали и отъезжали от корпусов госпиталя… И это после трёхнедельного пребывания под бомбёжкой по десять раз в сутки! И у каждого из шофёров где-то в Смоленске или под Смоленском оставалась семья — жена, дети, старики. В этих людях, пропахших бензином, было нечто превыше жажды жизни — у них было чувство чести, сознание долга.

Каждый час, каждую минуту к госпиталю могли подскочить немцы — на грузовиках, броневиках, танках — кто знает? А шофёр нашей машины был последним, ждал, пока мы тащили неподвижных людей… На переправе он, здоровый мужик, за те пять часов, что мы ждали очереди, мог бы вплавь и пешком умотать в недосягаемую даль. А он копался в моторе и собирал бензин из покалеченных и оставленных машин, из брошенных машин, с которых, видимо, люди, не выдержав, ушли пешком. Он не покинул раненых и женщин, но тогда это было так естественно, что о нём я раньше и не вспоминала. И не знаю имени его, не помню его лица.

А тот, что за отсутствием начальства сам поставил себя на развилке, ведшей на Вязьму, чтобы упреждать поток машин, а потом ладил какой-то знак опасности, чтоб он был виден едущим, но не был заметен сверху?! Кто ты!

Где ты, старичище, если жив?!

Всегда я помнила тех двоих на мосту. А их сменщики, спавшие тогда под берегом, наверное, отстоявшие на этом мосту ночь? Кто уцелел? Кто остался на дне реки?! Представлял ли их к награде лейтенант, начальник этой переправы? Если сам пережил эту переправу. Если следующий день не был хуже… Теперь-то я знаю, он был хуже. Как вознаградила жизнь этих людей за их верность долгу?

Вспоминая о переправе, я думала всегда так: нам повезло. От борта нашей машины до сапёров было чуть больше метра, и пулемётная очередь прошла в полуметре от нас и в полуметре от сапёров. Счастливая случайность!

И буквально на днях, через сорок шесть лет после переправы, меня вдруг осенило! Ведь щепа летела из продольного бревна на всём его протяжении! С удивительной меткостью пулемётчик с воздуха стремился расщепить это бревно. Убить двух сапёров? Станут новые. Машина с умирающими? Чепуха. Мост — вот что было делом, ведь ещё не отошли защитники Смоленска. И фашист твёрдой рукой бил по продольному бревну. Расколи он его, поперечные поплыли бы по одному, машины пошли бы под воду, а навести новую переправу — попробуйте! Эту-то ведь наводили ночью…

А те двое понимали, что к чему, они следили, чтобы не ослабли, не выскочили железные скрепы, державшие брёвна вместе и не дающие мосту-плоту рассыпаться.

Они знали, что сверху жалеют тратить на них пули и секунды, но забавы ради могут и вильнуть свинцовой струей. Но они, эти люди, стояли.

И ещё одно я осмыслила только сейчас.

Умный враг всегда бьёт по длинному, скрепляющему мелкие бревна, бревну.


Источник: Журнал «Звонница» (Белгород), № 22, 2014. Стр. 92-95  

На страницу Елизаветы Романовой

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022