ЕЛИЗАВЕТА РОМАНОВА

«СОХРАНИ МНЕ ЗАВТРА ЖИЗНЬ…»
Отрывки из рассказа «Сутки в пехоте»

Пошли в окопы.

Всё было как всегда. В низинке у начала хода сообщения, у сначала мелкой, затем угубляющейся канавки, ведущей в передовую траншею, старшина второй роты делил на плащ-палатке хлеб. Сегодня был хлеб, а не сухари. Старшина сначала порезал буханку на должное количество вроде бы равных паек, а затем из оставшихся полутора буханок стал делать довески, которые добавлял, взвешивая пайки на руке, прислушиваясь к советам окружающих. Когда хлеб был поделён, двое из советчиков ушли в траншею, вместо них явились двое совершенно неосведомлённых в сомнениях при распределении довесков, двое не знающих, какая пайка, на вид обманчиво небольшая, на руке увесиста. Один из вновь пришедших стал спиной к хлебу, а другой (в такие пары никогда не брались дружки) указывал на пайку и кричал: «Кому?» Отвернувшийся называл, кому. Если названный или его друг был тут, пайка забиралась, старшина делал около пайки какую-то свою заметку, чтобы не спутать и отдать каждому его жребий. Подошли солдаты, увешанные гирляндами котелков. Оставив раздачу паек рядовому Гарагуле — его честность была известна всей роте, — старшина переключился на не менее ответственное дело — разливание кулеша по котелкам. То есть разливал не сам старшина, это дело специалиста. Разливал хлебово из термосов новенький солдат Сапогов. Разливал он быстро, ловко, аккуратно и, по наблюдениям старшины, честно распределял кусочки мяса. Сапогов хорошо знал, что бывает за нечестность, и старался как за совесть, так и за страх. Сегодня были ещё консервы — банка на троих. Казалось бы, простое дело. Однако, когда все получили банки, оказалось, что на последнюю остаются три солдата, которых никто не принял в свои тройки за их заведомые либо лукавство, либо вредность. Они и пошли теперь все трое, как побитые, и им выпадало объединиться. Наконец один из них догадался, сделал весёлое лицо, вроде как всё нормально. Второй тоже начал даже подшучивать натянутым голосом. Только третий, совсем видно псих самозаводной, начал всем объяснять и доказывать, как его обманули при дележе банки в прошлый раз…

…В окопе пахло по-окопному: сыростью, пороховой гарью, кислятиной пота, портянками, махорочным дымом, отхожим местом, каким-то дерьмовым одеколоном, кулешом, йодом, машинным маслом, горелым железом».

…Пехотинцы, сдерживаемо-напряжённые, скрыто волнующиеся накануне завтрашнего дня, принимали как отлучившихся на минуту, как знакомых с детства всех прибывающих в этот вечер в окоп «пополненцев». В кучку-то, как на деревенской улице, собраться не получалось, у каждого было своё место, но по двое, по трое закуривали, с новенькими знакомились, первый вопрос был — откуда? Землячеству, даже отдалённому, радовались, как кровному родству, если землячества не открывалось, искали что-то общее в профессии, в семейных обстоятельствах, в отношении к последним новостям, погоде, на крайность — в желании закурить.

…Женька пошел по окопу. <…> Женька шёл бесшумным шагом разведчика и увидел, как в одной ячейке солдат молился перед маленькой иконой, поставив её на земляную ступеньку, сделанную, видимо, специально для неё. Может, не один молился про себя, выбрав минуту уединения. Ведь если есть Бог, то, может быть, завтра же предстанешь перед ним? У Женьки отношения с Богом были сложные. Сейчас выяснять их не приходилось. В школе учили, что Бога нет. А генерал — Женька подслушал, как Коркин рассказывал Карасю, — генерал крестит сзади разведчиков, когда они уходят от него. Правда, старается незаметно, это Коркин неожиданно оглянулся. Женька пошёл в отворотик к нужнику, чтобы не увидели, неумело перекрестился и сказал: «Господи, прости меня, грешника. Ведь я не нарочно в тебя не верю. Я ж не знаю, есть ты или нет тебя. Если есть, то не сердись на меня, пожалей маму, Соню, брата Витьку… — и поправился: — Виктора. Ради них…» — он хотел сказать «сохрани мне завтра жизнь». Но в такой просьбе было что-то трусливое и унизительное.
И он сказал: «… Ради них… будь завтра на моей стороне».

Он пошёл дальше, чувствуя, что хочет плакать. А в маскхалате! А на халате медаль! Пошёл дальше, дошёл до «письмописца», как родному — и из-за откровенностей взаимных и из-за имени, — сказал:

— Хочу спать.

Витька показал ему соломку в бывшем немецком пулемётном окопчике, соломку рядом с ящиками. Не очень-то уютно было ложиться рядом с этими ящиками, но он услышал чей-то завистливый голос:

— Спать хочет… разведчик, нервы железные.

Что ж, пришлось лечь.


Публикуется по тексту, размещённому на странице Белгородского государственного литературного музея в социальной сети «ВКонтакте» 06.05.2020 г.

На страницу Елизаветы Романовой

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022