МАРИЯ ПЛЕХАНОВА

ЕЛИЗАВЕТА РОМАНОВА И ЕЁ ТВОРЧЕСТВО
Публикация ученицы 11 класса Белгородского лицея № 10 в журнале «Звонница» № 4, 2003

О Великой Отечественной войне написано много произведений, заметок, очерков и статей, сняты сотни художественных фильмов, но на этом тема войны не исчерпана.

Война потрясла душу, жизнь нескольких поколений, поэтому такая тема остается вечной, многосторонней и многоличностной. Живые свидетели — участники войны и очевидцы через десятки лет более осознанно оценивают каждое событие, которое пережили. Они могут судить о том, что видели; многое постигается «задним числом» в своем собственном поведении, переживаниях и правильности поступков. Таким образом, пересматриваются прежние взгляды и оценки. Это уже трезвый взгляд умудренного жизнью человека, понявшего истинный смысл причин поражений и цены побед.

Многие писатели прошли эту страшную войну, кто-то из них погиб в её пекле, кто-то получил увечья, но остался жив. Все они пишут о том, что стало их личной болью и трагедией всего человечества. Но как бы ни были схожи их судьбы, все они пишут по-разному: у каждого своя оценка, своя война…

Мы привыкли к тому, что писатели-баталисты, как правило, — мужчины; именно им под силу описать грохот орудий, залпы снарядов, жуткие и тяжелые картины сражений, холодные, голодные и, наверное, самые страшные дни неудач. А женщина?.. Может ли женщина, чуткая и эмоциональная натура, изобразить динамику военных действий, увидеть то, что часто остается незамеченным? Может. Но далеко не каждая и не всегда.

Очень своеобразна военная проза белгородской писательницы Елизаветы Сергеевны Романовой. Она родилась 17 марта 1922 года в Армавирском районе Краснодарского края, там же окончила школу, а в 17 лет поступила на исторический факультет Смоленского пединститута. Но закончить его не удалось — помешала война. На третий день войны она девятнадцатилетней студенткой добровольно пошла на фронт. Будучи медсестрой Смоленского окружного эвакогоспиталя, без всякого опыта медика, она дежурила в шоковых палатках, поддерживала дух и находила ласковое слово для тяжело раненых, впадавших в панику. В декабре 1942 г. была послана на курсы переводчиков и за хорошее знание немецкого языка её взяли в штаб 116 стрелковой дивизии. Романова прошла войну от начала до конца. Видела собственными глазами разбомбленный Смоленск, битву под Вязьмой, Ельней, кровавую мясорубку под Москвой, позорный для стратегов и стоивший жизни тысяч солдат провал операции под Демьянском в феврале-апреле 42-го, бои под Харьковом, Белгородом; прошла Молдавию,
Румынию, Польшу, Германию. Конец войны её застал в Чехословакии в должности переводчика. После демобилизации Елизавета Сергеевна поступила в Ярославский пединститут и, окончив его, стала лингвистом — преподавателем сначала в Старооскольском, а потом в Белгородском педагогическом институте.

Писательскую деятельность Романова начала в 1944 году. Первые её фельетоны увидели свет в ежедневной Красноармейской газете «Суворовский натиск» в мае того же года. Послевоенные рассказы в больших журналах не печатались, как она пишет, «из-за избытка документалистики и мрачного взгляда». Только в конце 80-х и в 90-х годах прошлого столетия, когда изменилась общественная обстановка, стали выходить её произведения книгами («Трёхцветная кошка», 1995; «Крайняя хата», 1998) и в отдельных журналах: «Подъём», «Наш современник» и других.

Елизавета Сергеевна Романова принадлежит к тем писателям, которые на протяжении долгого времени, иной раз всего творческого пути сосредоточены на одном круге проблем и идей. Её рассказы посвящены тем вопросам человеческого бытия в военных условиях, которые до сих пор остаются неисчерпаемыми. Романова ставит и решает их на трагическом материале Великой Отечественной войны, такой уже далекой от нынешней жизни. Напечатанный в 1988 году в «Подъеме» рассказ «Сутки в пехоте» стал ключевым для понимания её творчества.

В центре рассказа только что вернувшаяся из поиска шестерка разведчиков с радистом. Всё происходящее видится глазами главного героя Женьки — сметливого и безотчетно храброго парня. И сутки в пехоте — это то, что прожито возвратившимися из опасной, но успешной операции разведчиками. Вместо законных 100 граммов и положенных трёх суток отдыха их вдруг «сунули в боевой порядок пехоты». «Руки и ноги просили покоя, а душа — облегчения, ребята ещё не опамятовались», «…нужно было всё пережить, ещё раз пережечь в себе, обговорить, выговорить… ». Они теперь без сна перебиваются в окопах целую ночь: где прикорнув на ящике из-под снарядов, где на выступе земли, присыпав её соломкой, а то и стоя, прислонившись к стене окопа, с пальцем на спусковом крючке, проснувшись, постреливая время от времени.

Полны фатализма и динамики впечатляющие подробности начинающегося дня. Для них Романова находит поражающие свежестью, подчас убийственные детали. Всем известно, что фронтовой день открывается ленивой перестрелкой с той и другой стороны. Сейчас, «в самое сонное время, точно, спереди и сзади окопов начинают жахать мины», — окопы бывшие немецкие. Аналогично немцы «покрывают автоматно-пулеметным навесным огнем» знакомые им окопы. И эта монотонная перестрелка сменяется появившимися бог весть откуда танками, о которых разведка не докладывала.

С мужской рассудительностью и пониманием смысла в кажущейся рутинной военной неразберихе Романова видит то, что происходит в расположении части в течение этих суток. Новобранцам устроен прием присяги; «народ тут был всякий»: «заросшие, бледно-синие звероватые мужики», «одетые в рвань, обутые в ошметки». Это те, кого выгнала наступающая армия из сел, скрывающиеся в лесах пограничники, люд, который «правдами-неправдами отбился от посылки в Германию и, изловчаясь или горюя, существуя и не существуя, удержался у своих деревень, бесконечно грабимых, а теперь сожжённых…». По сути — что можно было ждать от такого пополнения?..

Поднимая «тупые рыла» изо рва, танки шли, прикрывая свою пехоту. Их появление было страшно. Атака, к которой всячески, но тщетно призывали командиры, захлебнулась: при виде этих махин солдатики попрятались в траншее и по ходам окопов отошли далеко… Но не для танка. Последние же упрямо двигались на окопы и передавили бы массу людей, а остальных добила бы в рукопашной немецкая пехота, которую прикрывали танки. Момент был решающий. За считанные минуты они на 200-300 м могут врезаться в наши позиции, и наступление сорвется.

«У Женьки сапоги стали свинцовыми, ноги в коленках ослабли. Чувство вины за неусмотренные в разведке танки, скверное чувство, без слов, без мыслей, создало горячую пустоту под сердцем». На высоком накале чувств и от ощущения вины к нему приходит единственное верное решение: во что бы то ни стало уничтожить хотя бы один танк, а это будет стоить Героя… Но без огневой поддержки здесь не обойтись, его вмиг убьют самого. Окопы пусты, лишь где-то в одном месте надсадно, без перерыва, строчит пулемет.

Елизавета Романова немногословно, сдержанно, с какой-то бытовой обстоятельностью показывает находку Женьки. Солдатик-ровесник надрывно, вцепившись в пулемет, требовал патронов: «Яшшык! Яшшык! Подтащите, Христом Богом молю, яшшык!» А сам этот «яшшык» в ячейке перебитой окровавленной ногой опирается на ящик из-под гранат; второй солдатик, он же Сивый, которого Женька определил как труса, убежавшего от него в окоп, поддерживает пулеметчика почти что на весу под мышки и ещё подает патроны. Женьке страшно. «Если Женька в эти минуты помнит и любит кого, то только этих двоих — Пулеметчика и Сивого, согласившегося умереть вместе с ним. Их готовность разделить с ним всё — греет, крепит и держит его перед страшной пастью танка и толпой врагов». Женька ползком попал в створ между пулеметом и танком. Огромная махина прёт прямо на стыке окопов, где пулеметчик. Остаются секунды, «идущие за века». «Танк вильнул, и Женька в ужасе — уйдёт! — вскочил в рост и бросился навстречу грохочущему железу. Танк лёг на прежний курс. Восторг от уверенности, что эта огромная мощная гадина сейчас погибнет — только восторг — нёс Женьку вперед к массе металла». Но танк Женька не подбил — его накрыло полной чернотой…

Далее мы увидим проснувшегося Женьку, сзади — горящий танк, а рядом с Женей — его друг — разведчик Афоня и связка гранат. Получается, что танк уничтожили артиллеристы, а «потом наши выскочили в рукопашную». «Нет ни Сивого, ни Пулеметчика… Нет солдатика, что требовал «увесь яшшык». Женьку, как любого на его месте, возможно, даже неопытного разведчика, мучает совесть. Женьке стыдно за то, что танк подбил не он; он ещё не может осознать своего положения, подарка фортуны, которая улыбнулась ему в эти минуты.

Здесь Романова с удивительной тонкостью раскрывает диалектику души, показывает внутренний мир своего героя в определенный момент, когда в непредсказуемых, экстремальных условиях человек проявляется во всей своей сути. Здесь он настоящий.

После тяжелого дня ребята на попутной телеге возвращаются в штаб. Утомленные и изнеможенные, но счастливые, они обсуждают не закончившийся день. Женька, Афонька, Сашка, Морда, Витька Мюнхгаузен — каждый рассказывает о том, что не подбил танк. Среди них наблюдается оживление — рассказы сменяются всеобщим хохотом.

Мастерство Романовой как писателя-художника заключается в её подчеркнутой наблюдательности и безусловном умении со всеми подробностями действий, ясностью взгляда и логикой очевидца излагать увиденное. Остро подмеченные факты вносят в рассказ особую выразительность, поэтому он становится интересен и со стороны документалистики.

Далеко не второстепенной деталью «Суток в пехоте» является военный быт. То, что принято скрывать под маской побед, подвигов и удачных операций, Романова показывает как реальность. Это не только нечестная дележка хлеба, хитрость начальников при раздаче фронтовой еды и положенных ста граммов, но и приметливость и изобретательность простых пареньков-разведчиков, их условия жизни и подчас совсем незаметные мелочи.

Валентин Распутин отметил в рассказе удивительную подвижность авторского языка, умелое использование звукописи.

Речь героев отличает то, что она почти всегда выдерживается на чисто бытовом, разговорном уровне. В произведении фактически нет отчеканенных рапортов по требуемой форме перед начальством и официальных заявлений командиров. Герои говорят на характерном для них военном жаргоне, в котором мы видим специфику того времени. Простота и непосредственность языка юношей-разведчиков соответствуют их естественному поведению, без напыщенности и фальши.

И, наконец, такой элемент, как пейзаж, не может быть не замечен читателем. С описанием природы мы сталкиваемся неоднократно. Автор вводит её неожиданно и также неожиданно сменяет то диалогом героев, то другой бытовой сценой. Пейзаж вносит в рассказ двойное разнообразие: он на минутку отводит читателя от военной рутины, заставляет увидеть то самое солнце, что «выпустило вдруг по небу красный, прощальный — в какую-то щелку меж туч — лучик», ощутить дуновение весны, запах пахнущей медом, уже оттаявшей от снега земли. Для героев же пейзаж — это своеобразное лекарство, которое снижает накопившееся за несколько часов, дней, а, может быть, месяцев, моральное напряжение. Весна — это пробуждение не только природы, но и человека; «просыпаются» его чувства, мечты, всегда вечные надежды, Елизавета Романова и её творчество ещё такие чистые и свежие, как майская зелень. «Не верится, что война», — так сменяется описание находящейся в каком-то самозабвении природы словами начальника Кантора.

Для Елизаветы Романовой рассказ о подлинной войне — «страшная ноша». Жестокая мясорубка войны пробовала на излом нравственные устои человеческой личности. В «Сутках в пехоте» есть одна тонкая, психологически верная сцена. Один из новобранцев, стоя на коленях, в отчаянии охватив голову руками, качается и кричит:

— Ой, я убил! Мамочка моя, убил до смерти! Он живой был. Он испугался. Он живой был! — парень показывает рукой на немца, лежащего ничком.

Здоровая психика и естественное нравственное чувство, может быть, укоренившееся от рождения христианским воспитанием не позволяют солдату мириться с насилием, убийством человека. Солдат выполнил свой долг, но совершенное им он воспринимает как нечто противоестественное, и ему невыносимо осознавать, что он такое совершил.

В рассказе не один психологический момент. Романова своеобразно оценивает прошлое: «То, что прошло — оно было. Оно не исчезло, а прошло. Оно осталось в Прошлом. А Прошлое — реальность. Плохо, что оно недоступно, непоправимо…». А заканчивается произведение следующими словами: «он [Женька] не видит снов. Всё, что было с ним, будет сниться ему годы спустя. Если война оставит живым». Концовка вносит в рассказ философский смысл, заставляет читателя о многом задуматься. Вот оно — поистине подлинно живое, колоритное художественное произведение. Напечатанный несколько позже рассказ «Переправа» — воспоминания некоторых моментов из жизни автора. Его три заключительные строки являются жизненно-философскими:

«И ещё одно я осмыслила только сейчас. Умный враг всегда бьет по длинному, скрепляющему мелкие бревна бревну».

В краткую формулировку выливается смысл всего происходящего на переправе под Смоленском: на мосту так были расставлены саперы с крючьями у его основных железных креплений, что немецкому бомбардировщику ничего не стоило уничтожить повозки с ранеными.

Но он, методически кружа над мостом, весь свой «огневой запас» всаживал в бревна последнего, обдавая веером щепок и людей, и лошадей, и повозки. Автор, ни на день не забывавший о войне, вдруг для себя делает «открытие» только через 46 лет: бомбардировщику надо было разбить именно мост, а все поперечные звенья пошли бы врозь и с ними повозки — под воду…

«Глубокое философское осмысление действительности, поражающие, часто убийственные детали, крутой слог языка — вот те ценности, которыми обладает проза Елизаветы Романовой» — пишет В. М. Шаповалов во вступительной статье к её рассказу «Переправа», помещённому в изданной им книге «Потомкам».

Нужно сказать, что публикация рассказа «Переправа» в этой книге стала литературным открытием, так как на рассказ «Сутки в пехоте», напечатанный ранее в журнале «Подъём», никто, по сути, не обратил внимания. Его даже отнесли к документалистике, а не к разделу прозы, и только после того, как в своей статье о творчестве Е. Романовой В. Шаповалов написал: «Чудовищно, однако же — факт, что рядом с бездарностью, которая процветала в былые времена, забив библиотечные полки, захватив печатные площади, гонорары, почетные звания, что рядом с этой непотребой прожила всю свою жизнь в абсолютной безвестности и невостребованности обществом искра Божья...» — её «заметили» и в писательской среде, а кое-кто даже извлек для себя из её таланта личную выгоду.

Рассказы на военную тематику Елизаветы Романовой открывают многое из того, что такие же, как она, по молодости лет и недостатку жизненного опыта не сумели как следует разглядеть в людях, с которыми они воевали, и в себе. Но скорее всего, дело тут не в молодости лет и не в недостатке опыта — просто талантливому художнику дано раскрыть то, что хорошо известно, пережить как что-то неведомое.  


Источник: Журнал «Звонница» (Белгород), № 4, 2003. Стр. 283-286  

На страницу Елизаветы Романовой

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022