АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

СЧАСТЛИВЫЕ
Рассказ
                                                                   Ф. П. Овчарову

Старику, как показалось мне, было под семьдесят, суховат, сутул, он чем-то напоминал весенний строчок у разбитой колеи.

Картофельное поле было вспахано только вчера к вечеру, а сегодня с утра зарядил мелкий ноябрьский дождь, в Москве нет дождя, а тут есть, старик идёт по бороздам, иногда наклоняясь глубоко и поднимая ржавые картофелины.

Я только что от телевизора, от блеска праздничной демонстрации и маршевой музыки, от собственной головной боли. И широких напомаженных улыбок.

Ближе к дороге старик наклоняется всё чаще, но меня видит из-под поношенной зелёной шляпы и чёрных щёток бровей. Картошка мелкая, ржавая и пропитанная скучными осенними дождями. Я наблюдаю за ним из чащобы бурьяна так же привычно, как делаю это в классе, записывая на доске грибоедовский афоризм, при всём этом размышляю о мироздании и наполняю мозг старика подозрительностью.

По тому, как вздрагивает иногда голова его и он суетится, понимаю: он желает, чтоб я ушёл, но во мне живёт тоже желание — не уйти. Собственно мне некуда уходить, я шёл на этот пустырь, чтобы побыть наедине с собой.

Тогда старик не выдержал, и голос его, очень обычный, донёс до меня:

— Вам удивительно? И не терпится узнать, почему это вот так, прямо в праздник?..

Я ничего не ответил.

Он подошёл вплотную, и как часто бывает, спросил закурить. Повертел в руках сигарету, помял осторожно и зажёг спичку. Я заметил, что куртка на нём была мокрой насквозь и от тяжести ползла с худых плеч.

— Вам удивительно? — снова спросил он. — вы так ещё молоды и вам всё должно быть очень удивительно, иначе бы вы остановились у мостка и смотрели бы на воду, как она перепрыгивает через точёные мелки. Там ничего нет такого, но там вы отдыхали бы, там всегда можно наслаждаться.
— Нет, мне не удивительно, — сказал я. — собственно, я тут отдыхаю. А идти мне некуда, тем более, что всё это просто интересно.
— Хотел бы так думать, — сказал старик и добавил: — А вы не можете сказать, когда кончится дождь? Вот и молодик был сухой.
— Осень, — неопределённо проговорил я. — когда-нибудь да кончится.
— Это верно.
— Вам что, картошка так нужна, что вот в такую погоду?..
— Нет, что вы. У меня огородец... Да и со старухой нас двое. Хватит... А! — неожиданно воскликнул он. — В непогоду? Да-да, смешно, молодой человек, очень никудышнее. Праздник какой, люди водочку попивают, телевизор смотрят. Смешно. А знаете, я больше ведра, пожалуй, собрал, сколько ещё соберу, а? Прикиньте, сотую часть не обошёл.
— Я понял вас, — сказал я. — вам жаль добра, всё сгниёт. А у вас и дети, наверно, и внуки?
— Есть, есть, всё есть, добрый молодой человек, и дети и внуки. В городе живут. И зятья у меня есть и невестка. Я-то из учителей, не подумайте ради бога, на вербной улице у меня флигелёк, и огородец там у меня...

Он присел на рюкзак, набитый картошкой, мокрый и грязный. Ноги его, кривые по-кавалерийски, вздрагивали изредка, в лице его только и было примечательного, что вспухшие мешки под глазами да рыжие обгорелые наполовину усы. От холода он икал и сильно затягивался, глотая едкий дым паршивой сигареты.

— Идёмте, — сказал я после некоторого молчания и протянул руку за рюкзаком.
— Да, да, конечно, если вы не возражаете.

Мелкий гнилой дождь гнал нас подальше от картофельного поля, мимо складов со всякой всячиной, мимо застывших за изгородью грузовиков, собачьих будок и угольно-брикетной фабрики, достопримечательности нашего посёлка. Облезлые деревья глядели уныло и под ногами чавкала грязная жижица, плескаясь на штанину, мы шли не говоря не слова.

Столовка, рядом с продмагом, была открыта, а я ещё ничего не ел со вчерашнего вечера, ничего не оставалось, как предложить старику зайти туда, он согласился.

В узком здании с десятком прокислых столов было серо до невозможного и я нащупал выключатель возле входной двери.

За прилавком буфета стояла моя соседка Лизка с презрительной сексуальной грудью, в белом халатике, чуть поддатая и пахнущая заграничными духами.

— Привет, — сказала она. — И с праздником.

Я попросил бутылку водки.

—Только для друзей, — сфамильярничала она, подавая бутылку и двигая бугристыми бёдрами. — А закусочка сегодня только холодная.
— Тогда сыру, — проговорил старик, — мясо я не срабатываю.

Мы сидели за дальним столиком, совершенно одинокие, греясь водкой и теплом раскалённых батарей, говорить не очень хотелось, но и вчерашний шницель, который я взял только себе, не очень лез в горло.

— Я знаю вас, — неожиданно сказал старик и назвал моё имя. — А я Бантиков, смешно это, но я действительно Бантиков. Учитель географии Степан Степанович Бантиков. Он засмеялся беззвучно и неохотно впалым и узкогубым ртом, потом продолжал: — Когда-то я был счастливым человеком, и жена звала меня Стёпой Бантиком. Мы сидели вечерами за планами и тетрадками, и она говорила с полной добротой: Бантик мой, что такое стресс? Я улыбался ей, ничего не говоря в ответ и, простите, ждал её поцелуя. Мы жили в Харькове, в коммунальной — это знаете, когда кухня на всех, туалет, извините… И теперь я вот перед вами, весь перед вами со щемящей надеждой, что угостите меня ещё. О, добрый человек, каким учителем был я! Знали бы вы! Мои воспитанники… Где теперь они? По морям плавают, в Антарктике, поди... А я вот с вами, вы не пьёте? Это хорошо. Но вы тоже будете пить, когда-нибудь это произойдёт... В нашем деле нельзя не пить, а если и можно, то не в нашем деле. Вы не знаете, как учить я мог, как рассказывал я о Дежнёве и аргентинских пампах. Вы не знаете этого, да что там! Когда это было? Забыл давно... А вы, простите, стихи издали? Нет, нет, читал, непременно, я ведь старый учитель, а старые читают коллег, старые всё были петербуржцами, а коль нет, то по крайней мере... Впрочем, всё было. А ведь тоже пробовал себя, счастливый ты человек, говорил я бывало себе...

Я чувствовал, что дальше говорить станет невыносимо, старик явно гнул не в ту степь, и язык его перетасовывал нечто отвлечённое, передёргивал карту в фантастической игре неправдоподобных воспоминаний. Тут ещё Лизка подсела с бутылкой пива и сумасшедшей грудью, обронённой на прокисшую клеёнку.

— Да пьяница он, — проговорила она, — живёт в развалюхе, тут рядом, и вечно околачивается у стойки.
— Зачем ты так? — сказал я тихо, но старик всё слышал.
— Сгинь, пожалуйста, добрая женщина, тебе не понять печальных и счастливых людей. А вы, молодой человек, слушайте меня... Я только выпью чуть-чуть.

Но пить было нечего, и он взялся за рюкзак.

— Хотите проводить коллегу? — повернулся он ко мне.
— Да, — сказал я, и побрёл следом.

Моросил все тот же гнилой дождь, только теперь с лёгким и пронизывающим ветром.

— Всё дело в оценке, вы понимаете? — произнёс он вскоре. — Всё в оценке окружающего, этот мир мне скучен, думаю я, и выставляю ему оценку, учитель как часы, сколько бы не шли, а всё вокруг да около, время летит, а часы нет. И я выставляю оценку, мне говорят на педсовете: это половое воспитание, это нравственное, а я ставлю им двойку и упорно рассказываю детям о любви к морю, а неведомых флибустьерах, и тогда мне выставляют оценку... Вы же знаете, у нас нельзя без оценок, это бог наш, фетиш и предрассудок... А мне говорят: ваши девятиклассники, извините, по ночам шляются, на гитарах играют. А я снова говорю им о великих открытиях. И тогда мне влепили двойку, как самому последнему... Вот я здесь, собираю картошку и думаю, кто завтра найдётся добрый и щедрый, как Ротшильд, и я буду снова счастливым, добрая жена моя тоже выставила мне двойку. Но вы не должны её судить, она не похожа на эту, с позволения сказать, Лизку. Она должна была стать заслуженной, а я возвращался с товарной станции вдрызг... И жалел её. Я жалел моих добрых детей, но они не могли понять, как ждала морячка своего суженного, и сообразно веку дочь моя старшая считала Грея — лопухом, а Ассоль — просто дурой, и я плакал тогда. А я не сказал вам, что я тоже пробовал писать о нашей любви, о моей и... Да что там! Константин Георгиевич был для всех воплощением педагогической мудрости и овдовевший к тому же. Он был заслуженный, и моя жена хотела быть заслуженной, и читала лекции о любви и женской гордости перед подростками, но я счастлив был, как и теперь. Она пригласила меня обмыть своё желание, мечту свою, и я, простите, невоздержанный читал в тот вечер наизусть «Тахира и Зухру», и мне не поверили. Мне даже не поверил мудрый Константин Георгиевич, и я сказал речь. Я сказал им тогда: Коллеги и дети мои, есть на земле учитель, и есть на земле зовущиеся таковыми, я плавал с вами по морям, ходил по горам, но вы не любите меня, я стал дурно ходить по городским улицам, и вы уловили в себе нетерпение, которое теперь есть досада...

Мы упёрлись в дверь маленького домика, сколоченного из каких-то щитов, не замкнутого и, наверно, чертовски холодного.

— Ну вот мы и пришли, — проговорил я тихо.
— Да, да, — это моя обитель, тут когда-то жила моя мама, а я и не приезжал её хоронить. Такой уж я счастливый человек, слезы даже не могу проронить, а улыбаюсь, улыбаюсь, молодой человек... Вы молоды это понять, и я вам выставляю сегодня пятёрку, вы были послушны, вы прослушали любовь Грея и Ассоли. И пятёрка эта — не дутая, а высший и проходной балл.

Он открыл дверь и исчез в сумрачном холоде.

[1986]

Публикуется по авторской машинописи






Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016