АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

ЛОШАК
Из неопубликованной рукописи «Как это было в Редких Дворах» (1986)

1.

На областном ипподроме проводились ремонтные работы — меняли часть изгороди, обновляли трибуны, чистили, красили. Бетонного коня, бог знает кем и когда поставленного на красный кирпичный постамент у входа, сняли краном, и он дней несколько лежал на сером апрельском газоне. Быть бы ему на свалке, если бы не экспедитор Алексей Ткачиков. Два дня он безнадёжно убил в городе, ища белила, вечером крепко выпил и, проснувшись в шесть утра с тяжёлой головой, кинулся в людные места, где можно было купить хотя бы бутылку пива. Ипподром был самым близким, туда и пришёл он, приятно удивив сторожа, который не знал, что делать с бутылкою сухого вина.

— Ты чего? — спросил он Ткачикова.
— Что, не работает? — сказал рассеянно Алексей и указал на ряд палаток.
— Ну и даёшь... Откуда такой сыскался? Глянь на часы. Ткачиков не стал глядеть, тяжело опустился на кучу кирпича и, бледный до смерти, чуть не заплакал. С полминуты он сидел, слушая, как сторож, рыжий и крепкий мужик, сокрушался, приговаривая: «От, дают!»
— А что дают? — спросил он наконец.
— Да гибнете тут.
— Чего ж гибнем? Просто малость вчера — того, что ж такого? Люди мы не грубые и никому дурного не сделали.
— Командировочный, что ли? — перебил сторож.
— Ага.
— Трояк е?
— Есть, есть! — выкрикнул Ткачиков.
— Ходи тогда.

Они обошли лежащего коня и в маленькой будочке сторож посадил Ткачикова на поломанный топчан, а сам начал рыться в ящике.
— Да вот она, гадство такое, вот она.

Ткачикову стало легче тотчас, как он увидел большую бутылку, он сглотнул сухо воздух и протянул руку.
— Трояк, говорю, е?
— Есть же, есть, не нуди.

Минут через пятнадцать Ткачиков сидел, как ни в чём не бывало, весел и добродушен, и рассказывал про своё колхозное житьё-бытьё.

— Я-то человек не очень пьющий, статья у нас горит, а белил четвёртый месяц не найду, своих уж сороковку пропил, а белил нет, обещают только, а толку никакого.
— Дифсыт, как говорит товарищ Райкин, — прорыготал сторож.
— А ты что ж до семи тут? — сказал Ткачиков.
— До восьми, вишь, тут всё разбросано, пока не придут рабочие — не отвернёшься.
— Как же ты с этим делом? — указал Ткачиков на бутылку.
— А-а-а... Так это не для себя. Мало вас тут ходит, что ли? — ответил тот неопределённо и вышел из будки.

Ткачиков пошёл за ним, легко ступая и сносно соображая, как ему ближе и удобней добираться до автовокзала. Он хотел перешагнуть через коня, но неожиданно остановился, разглядывая серую бетонную фигуру.

— Что смотришь, как вкопанный? — спросил сторож, слегка подталкивая экспедитора.
— Красивый конёк, — сказал Ткачиков.
— Ты что, псих? Да эта падла тридцать лет портила наш ипподром, на голодняк после войны ставили. Хмы, даёт. Конька нашёл... Ладно, давай-давай, а то сейчас начальство подруливать начнёт...
— Конек хороший, зря ты так, — улыбаясь, приговаривал Ткачиков. — Нам бы такого.
— Конечно, у нас в бригаде последнего коня в марте на колбасу отправили. А этого хорошо бы оставить, вроде как в память... Вам оно вроде, как развлечение, а нам — сердечное это дело. Понял?
— Слушай, — остановил его сторож. — Ты откуда?
— Из Редких Дворов, слышал про такие? — идя вполоброта, и не отрывая глаз от коня,  говорил Ткачиков.
— Сколько ж это кэмэ отсюда? — спросил заинтересовано сторож.
— Отсюда? пятьдесят! Может, с хвостиком.
— Подожди-ка меня, я сейчас освобожусь, дело есть, а?
— Могу, — сказал Ткачиков рассеянно и не заметил сам, как вернулся и как оказался возле коня.

Он обошёл его несколько раз вокруг, даже похлопал по холодной его шее с облупленными плешинами, почмокал языком, и доброе сердце его сделалось мягким, податливым и затребовало любви и воспоминаний. Вмиг пронёсся перед ним табун, потом ночное, пахота на пригорке, купание, детские скачки и дикие забавы. Васьки, Маруськи Хомяки, Монголы... Пронеслось, и каждый обдал горячим дыханием, каждый пронзительно крикнул в тягучие пустоты степи и умчался к Северскому Донцу и исчез там, за плотной дымкой утреннего тумана. Ткачиков уже видел место, где можно будет поставить коня на возвышении, выкрасить его золотистой бронзой, а кругом рассеять степовую траву и приткнуть кусты боярышника и дикого барбариса.

— Все равно статья — горит, — сказал он про себя и вздохнул.

Подошедший сторож прервал его размышления и шепнул:

— Айда в сторонку, я уже сдал...
— Что ж теперь с ним будет? — спросил Ткачиков.
— С конём? Да тут дело такое... Понимаешь, можно и кой-что организовать, но копейкой тут не обойдёшься, секёшь? Машина, кран, привоз, цена коню и, конечно, хлопоты, дело-то деликатное. Секи, а главное, только наличные тут в ходу. Да тебя ли учить.

Ткачиков прикрыл глаза, прижавшись спиной к стенке. Что наличные нужны всем, это он знал давно, то что Ткачиков один на свете, а всех так много, это ему тоже известно. А главное, конечно, конёк с мелкими плешинками, которые легко закрасить золотистой бронзой... А потом поставить на пригорочке и рассеять кругом степовую траву. Но эти наличные, — люди словно сдурели, где взять их, если б они знали, что такое их бухгалтер Иван Николаевич? Если бы они хоть раз видели это чудовище, это жмотьё в ортопедических ботинках и с вечно стреляющей мотоколяской?

— Ты чего шепчешь? — толкнул его и спросил сторож.
— А сколько запросят за него? — спросил он осторожно.
— Эт потом, что ж без определённостей трепаться? Разузнай хорошенько у вашего начальства, потом и говорить будем... Так и так, мол, на ипподроме конь, могут продать, но дело щекотливое, деликатное, мол, то да сё, для жителей села, монтаж, демонтаж... Сам понимаешь, как это у нас работается, а конь, мол, работы скульптора такого-то...
— Какого скульптора? — удивлённо спросил Ткачиков.
— Какого, какого! Нy, скажешь, например, этого, ну как его... Короче, скажешь, великого... А да, вспомнил, этот, Конёнков, понял? Конёнков, то есть собственноручно! Секёшь?
— Секу, секу, — осторожно перебил Ткачиков и тут же спросил: — Всё-таки, как ориентир брать, в каких хотя б выражениях: в сотнях или?..
— Тормозь, — сказал сторож, — не деловой разговор в нынешней ситуации, мы можем и скидку дать, раз в сельскую местность. Ты что, не знаешь, что ли — теперь вся страна повернулась лицом к деревне? Завтра прискочу... Да, как тебя там искать?
— Завтра? А... Я на центральной усадьбе буду с утра, в трёх километрах от Дворов, в Никольске, слыхал?
— Ещё бы, это где пруд?
— Во-во...
— Ну, пока! Жди! Да с шефчиком прокрути это дело, не забудь — Конёнков!
— Ага, не забуду, — крикнул Ткачиков в машинный гул и заспешил на автовокзал, с трудом протискиваясь сквозь толпы утреннего народа.

Вскоре он качался в небольшом автобусе, пассажиров было мало, да и те сгрудились впереди, напряжённо слушая тощую старушку, которая рассказывала, как зимовала она у зятя, как несколько раз он выгонял её в подъезд среди зимы.

— Поплачу, поплачу зли горячей трубы, а потом иду проситься, — говорила старушонка, сокрушённо качая маленькой головкой.
— Домой надо ехать, — сказала Ксеня Данилова, — дома как ни плохо, а всё же лучше, хоть угол свой.
— Спасибо, Аксинья, на хорошем слове, — всхлипнула старушонка, — и так едусь, и так, детка.

Ткачиков вскоре перестал их слышать, они говорили тише, а он снял напряжение, расслабился, подумав. Ну их, вечная дорожная тягомотина... И тут же перед ним встал конёк, окрашенный золотистой бронзой, с лёгким, чуть заметным оскалом, среди степной травы и кустов дикого барбариса. Какое-то время он стоял безмолвным, в утренней росе, безмолвным стоял и сам Ткачиков, соображая, как добраться ему на центральную усадьбу. Они глядели друг на друга, один голубоватыми глазами, другой — выпяченными пятаками цементных натёков. Один соображал да прикидывал, другой, медленно растягивая рот и гримасничая, вначале идиотски заржал, потом хихикнул и сказал:

— А что, Ткачиков, выкупил меня у чёрта, да? Сначала сожрал меня чёрт, а потом ты выкупил... Ну и дал ты!!!

Ткачиков вздрогнул, оглядел автобус — он был пуст, шофёр стоял перед ним с протянутой рукой и рассеянно улыбался.

— Задремали, что ли?
— Да, да! — громко проговорил Ткачиков, протягивал шофёру билет и поспешно выходя. — Получилось как-то само собой.

Он быстро побежал прочь от остановки, часто-часто размахивая брезентовой сумкой с нахальной волчьей мордой, отпечатанной на грубой её стороне.

— И пьют же, гады, с утра, — сказал неопределённо шофер и начал обилечивать редкодворцев, которые ехали в город.


2.

Ткачиков пошептался с бригадиром, тот глянул на него странно, пожал плечами и сказал также шёпотом:

— Валяй, раз горит, только на меня не очень сваливай.
— Иго-га! — выкрикнул довольный Ткачиков и пошёл к грузовику.

Неваляшкин выслушал экспедитора и покачал головой, потом вылез из кабины, обошёл грузовик вокруг и снова покачал головою, приговаривая:

— Меня хоть режьте, не поеду, машина ни к черту не годна. Доходит?

Ткачиков сжался, словно от удара, полез в карман и протянул шоферу путёвку.

— Видал а? За коньком, дура! Видал? Что не годно-то? Номера есть? Тормоза есть? Что там ещё? — Зажигание?..
— Зажигание, зажигание, — передразнил Неваляшкин. — Сколько портфелей, столько и пруататоров... Сегодня воскресенье, а у меня дежурная машина...
— Вот и будешь дежурить, — смеялся Ткачиков. Поняй и мой борта, через весь город ехать придётся.
— Конёк, конёк, — промямлил шофер и полёз в кабину.
— У-гу-гу, — довольно выкрикнул экспедитор и запел: «Мы красные кавалеристы!»
— Чтоб они тебе издохли все! — выкрикнул Неваляшкин из кабины, поворачивая машину на мойку.
— Жди, жди! Издохнут...
— Лошак ты! — снова долетело из кабины до Ткачикова.
— Хоть и лошак, — уже говорил себе экспедитор. — Лошак, лошачок — мужик-дурачок... — продолжал он, напевая.

Проходящая с сумкой хлеба худющая женщина на миг остановилась, посмотрела на Ткачикова и неопределённо пожала плечами, потом она ещё пару раз оглянулась и что-то сказала через забор другой бабе, видя лишь её серую полушалку, та ответила тоже невразумительно. На всякий случай вышла за калитку, залитая какими-то помоями, и поглядела в сторону Ткачикова.

— Чай каменного бугая будут привозить? — спросила она у худющей женщины.
— Иван сказал, что лошака, — ответила та.
— Иван-то всё знает, он у тебя правленец, — сказала баба и скрылась снова за забором.
— Две шелёвки, — сказал зло Ткачиков, до которого долетели их слова, и тихо взбрыкнул, направляясь в сторону бегущего по угробленной бетонке грузовика.

Он залез в кабину, сел поудобнее и сказал:
— Трогай.

Грузовик, фыркая, пошёл навзволок, потом разогнался, серые деревья с набухающими почками мелькали по сторонам, а Ткачиков видел перед собой только золотистого коня с приподнятой передней ногой и золотистыми пятаками глаз, открыто глядящими в голую степь.

— Слушай, Неваляшкин, а где поперва приручили коня? — спросил он.
— Откуда я знаю? — сказал Неваляшкин, пытаясь включить какую-то скорость.
— Э, брат, да ты совсем дурак, как я гляну... Не знать таких вещей... Ты потому вот и скорость не воткнёшь, гырчишь, как подпилком... Ладно, ты вот ещё мне скажи: а где есть памятник коню, а? Ипподромы не в счёт, эт реклама у них, а не памятник. Ну?
— В Монголии, — крикнул наобум Неваляшкин.

Ткачиков расхохотался.

— Ну ты и даёшь! В Монголии... В Редких Дворах, надо отвечать! В Редких... О как надо!
— Дядь Лёш, — мирно сказал Неваляшкин. — Сдается мне, что вы брендянулись со своим лошаком. Неделю целую только и слышу: лошак да лошак... У нас и председатель с приветом, ей-богу. Тут коробка гавкнулась, а они с лошаком носятся. Он остановился неожиданно, на полуфразе, сбросил скорость, а потом и резко тормознул, да так, что Ткачиков не ожидая этого, ткнулся головой в кронштейн, бог знает для чего приваренный у ветрового стекла.

— Ты чего это? — спросил он у шофёра.
— Показалось, — растерянно сказал шофёр.
— Чтo показалось?
— Вроде как лошак дорогу перебегал.
— Да брось ты, Неваляшкин...
— Ну, вот провалиться, — побожился шофёр и медленно тронул машину.
— Пил вчера, небось?
— Пил, пил! Да не пил я, — огрызнулся шофёр, давя на педаль акселератора.
— Мы красные кавалеристы...

— Слушай, дядь Лёш, а дорого за лошака просят? — спросил Неваляшкин, дослушав пение Ткачикова.
— Неа, — сказал эспедитор. — Дешевше живого. Этот сторож, подлец, думал меня надуть... Бедный человечек!!! Я хоть с посредственной грамотишкой, Неваляшкин, но сущность скрозь нутро вижу...
— Это как же?
— Просто, конька-то списали, понимаешь, нового сделают и поставят, а этого на свалку, а сторож этот, ну и сторож, — хотел его толкнуть за искусство. Мол, Конёнков, скульптор... Тут, брат, меня не проведёшь! Ишь он, к деревне лицом... Хамы! Одолженьице нам делают! Были-были задом, а теперь передом повернулись... Я не дурак, Неваляшкин: он, этот хам, домой, а я к директору ипподрома, так, мол, и так. Люди всё понимают, он посмеялся насчёт наличных и говорит мне: «Товарищ Ткачиков, всё будет в лучшем виде — коня зашкурим, зачистим, приезжайте в воскресенье ближе к перерыву, погрузим краном и с Богом... Прямо так и сказал: «С Богом!» во какие люди есть, Неваляшкин...

Он замолчал. Золотистый конь неожиданно выпрыгнул из кювета и понёсся рядом с машиной. Небольшой наездник в жокейском костюме прижался к холке и весело улыбался Ткачикову.

— Не загоняй, ступини! — прошептал экспедитор одними губами.
— Не дрейфь, — отозвался наездник.
— Да я ничего, конька жалко — заморишь, а?

Куст бузины исчез из глаз, оставшись позади несущегося грузовика. Телеграфные столбы странно раскачивались в такт машине. Прохлада заползала во все щели. Неваляшкин посматривал искоса на Ткачикова.

— И что ж, так-таки ничего не взял директор за лошака? — прервал он молчание.
— Мелочь сущую, с пуд мяса дали ему, — сказал он рассеянно. — С язвой человечек, говядины с пуд... Мелочь сущая!
— Так ведь списанный, сами ж сказали: на свалку...
— Ну да, Неваляшкин, на свалку! Так сам думай, а кабы не он? Сколько б пришлось отвалить, а? То-то.
— Оно, конечно, если б у сторожа брать...
— Ты вот подумай только: сносят в Москве университет — кирпич, дерево — всё на свалку, потому что лучший придумали университет, выше туч, шире ленинских гор... Пожалел бы ты за него пять коров? То ж я тебе и говорю: привезли б его в Редкие Дворы, небось до сподников бы всё отдал, а?
— Оно, ясное дело, что до сподников. Только зачем же всё-таки лошак, я не понимаю... Вот ежли б ракету какую, луноход, а хотя б танк, тогда ясно...
— Дурак ты, Неваляшкин! — крикнул Ткачиков. — Зябры тебе мало выдернуть! Ну да дурак и есть дурак. Гляди за дорогой и больше ко мне не обращайся.

Дальше они ехали молча, каждый думал о своём. Трудно сказать, где скакал Ткачиков на своём коньке, какие травы ложились под копыта, какие прутья хлестали по разгорячённому телу. Ткачиков был мрачен и сосредоточен, а Неваляшкин жевал папиросу, цикал слюной, переключал скорость, и ни одна струнка в его погибшей душе не надорвалась во всю остальную дорогу. Что делать — дурак и есть дурак...


3.

В первых числах мая подсохло, открыли ясли, детвора начала ползать на коленках безнаказанно, и пожилая нянька Ксеня Данилова привела старшую группу в садок перед конторой. Дети кинулись к лежащему на земле лошаку с криками восторга и диким намерением оседлать его и мчаться, мчаться, мчаться... Тётка Ксения пыталась вначале отогнать детей, но видя, что это ей не под силу, сказала:

— Детки, хотите я вам куплю конфет? Вот сейчас сходим в лавочку и я куплю. Идёт?
— Не, не идёт! — сказал замурзанный крепыш. — Не идёт! Мы будем сидеть на лошаке и он нас повезёт далеко-предалеко.
— Что ж, больше я вас сюда никогда не приведу, это в последний раз. А лошак весь в грязи и заплёван...
— Не заплёван, — сказал снова крепыш, — Это нехорошие дядьки курят на нём и водку пьют, а лошадку мы любим и сейчас вытрем.

Не успела нянька сообразить, что да как, как дети, сняв с себя майчонки и трусы начали счищать с коня грязь, плевки, прилипшие окурки, она пыталась их оттаскивать по одному, но они визжали, плакали, кусались...

— Лёшка Ткачиков! — кричала она. — Больше в ясли не приходи без матери. Баламут, выродок.    
— Сама ты выродок! — сказал Лёшка и швырнул в неё комок грязи.
— Господи! Да что же это такое! Фрося, Фрося! — позвала она почтальоншу. — Помоги ты мне...

Лежащий лошак вдруг захохотал тонким детским голоском, мелкота подхватила хором:
— Ига-га-га...

Ксения концом платка вытирала глаза, засыпанные грязью и кричала без конца:
— Погоди ты, кутёнок, погоди! Всю задницу побью... Я тебе...

Лёшка подошёл к ней и сказал:

— Мне тебя жалко, няня. Я больше не буду.
— Уж и на том спасибо, — прошептала Ксения. — Дитя и есть дитя.

Она отвернулась и часто-часто запричитала неслышно.

— Катайтесь, катайтесь на лошаке, я ничего, катайтесь, а я посижу, под кустиком, не деритесь только, — проговорила она чуть позже.

Лошак повёл своей шершавой мордой и щекотно ткнулся губами в Ксенину руку.

— Что тебе, дурачок? — спросила она и протёрла пальцем его круглый цементовый глаз.
— Тяжко мне на боку лежать, — сказал он.
— Что ж я могу, бедняга?
— Няня, няня, — закричал Ткачиков. — Ну почему он лежит? Я хочу, чтобы ты подняла его!
— И я! И я! — закричали другие. — Няня, няня, подними...
— Ну, подними же! — сказал лошак. — Сил никаких нет, чтобы в лёжке... Понимаешь ты или нет?
— Нет, — сказала Данилова. — Что ж я понять могу?
— И.. как! — вздохнул лошак.

Дети сидели на траве молча, майский ветерок играл их чёлками и завитушками. Покрасневшие и взволнованные лица их притухали и становились невыразительными. Данилова смотрела на них, прикидывала, сколько же уйдёт времени, чтобы выстирать их одежонки да ещё успеть отнести домой картофельные очистки.

— Есть хотите? — спросила она.
— Не! — сказал за всех Ткачиков и добавил, указывая на лошака: — Это он хочет соломы варёной.
— Соломы варёной, — подхватили все. — Соломы лошак хочет! Ура! Ура!
— Идёмте, пускай его лихоманка кормит! — кричала нянька.
— Лихоманка, лихоманка!
— Ага, детки, лихоманка!
— Стой, стой! — завопил Лёшка. — Я придумал, я придумал...

Он пошептал что-то раскосому толстяку, тот залился смехом и закричал:

— Бей лошака! Обписивай его...

Девчонки остались неподвижными, а мальчишки тотчас подлетели к цементовой фигуре и начали её поливать, а потом засыпать грязным перетёртым песком...

— Что же вы делаете? — растерянно прошептала Ксения и больно ударила толстяка. — Ну, погодите мне! — сказала она громче, когда мальчишки побежали через пролом в штакетнике в ясли. — Господи, ну и деточки пошли, оторвилы какие-то!

Она пошла в обход с группой девчонок, которые повторяли без конца: бессовестные мальчики, с ними нельзя больше дружить...

— Да, — говорила нянька, — куда уж ещё бессовестней!


4.

Дети спали, Ксения, выстирав майки и трусы, села обедать на улице, рядом в ясельной кухне. Она уморилась и с трудом шевелила ложкой, старая повариха подсела рядом на длинную лавку и спросила:

— К лошаку водила детишек?
— И не говори лучше, тёть Доня. Как сбесились — чего только не вытворяли они там. И оттирали его, и вымазали потом, ну словно дикари... Больше не могу. Ей-богу, лучше б я пошла в столовку работать, там хоть пекло одно донимает, а тут прямо — пропасть какая-то...
— Да, — сказала врастяжку повариха, — всех с ума свёл лошак, прямо как чудо какое-то.

Ксения глянула на неё искоса, но ничего не ответила, лошак лизнул из её тарелки, а потом смачно сплюнул.

— Фу ты, — сказала Ксения. — Фу ты, какая неудалая, борщ пролила в подол, господи, замывать теперь надо.
— Замой, замой, высохнет в минуту, тепло прямо скачет, — проговорила тётка Тоня.
— Что вы? — откликнулась Ксения, набрав в ладонь воды из рукомойника.
— Да ничего! Что ж слыхать про Лексея?
— Ничего не слыхать, — подходя, сказала Ксения. — Ходи теперь, как подмоченная, весь подол чёрти на что похож.
— И я чёрт знает на кого похож! — крикнул откуда-то лошак.

Ксения от неожиданности даже подпрыгнула на месте, в двух шагах от неё затормозил грузовик, шумно стрельнув выхлопом.

— Привет! — крикнул Неваляшкин, — принимайте картошку.
— Поднеси, сынок, — попросила тётка Тоня.
— Поднесу, поднесу, — говорил Неваляшкин, заглядывая в пустые тарелки. — Ничего не осталось, что ль?
— Картошку отнеси, потом и покормлю.

Шофёр мигом отнёс мешок на кухню и сел на лавку.

— Слыхали? — спросил он Ксению. — Слыхали, я спрашиваю, что с дядь Лёши толку не будет, череп разбит и затронуто серое вещество! О как бывает!
— Допрыгался мужик! — жалобно промямлила Данилова.
— Да что допрыгался? Хороший мужик был... А эта дура верёвки гнилые дала, новые украла, а гнилые дала, нам на ипподроме трос давали, так он, добрая душа, что вы, говорит, что вы? У нас в колхозе всё есть, сам недавно купил и в кладовку сдал... Вот те и сдал. А мужик он хороший...
— Да не говори ты мне, — отмахнулась Данилова, что ж, по-твоему, кладовщица дура совсем? Сами неправильно подцепили, вот он и шарахнул, страшилище!
— Сами, сами! Что вы тямите в этом деле? О, гля, весь борт в кузове снесло.
— А чем же его, Ткачикова-то?
— Вроде копытом, волоса там нашли и кожицы малость...
— А я думала...

Она замолчала. Неваляшкин взял в руки миску и начал есть, он сделал пару глотков, поискал в борще мясо, поковырял ложкой, и не найдя, покачал головой. Когда борща осталось самая малость, лошак тронул его за штанину и сказал:

— Оставь, Неваляшкин, хоть на зуб, не жадничай.

Неваляшкин едва не подавился, звучно пырснул и заглянул под стол.

— А! — вскрикнул он, — пожрать не дают спокойно. Брысь, чтоб ты издох!

И резким ударом он отшвырнул шелудивого котёнка.

— Лазят тут, коросту разносят, лишаи разносят. Где, я спрашиваю вас...

Он вскочил и нырнул в грузовик...

— И-ro-ro! — взревел грузовик и исчез за поворотом. Лёшка Ткачиков вышел на крыльцо и сказал:
— Тетя няня! Сейчас приходила лошадка и просила помочь ей. А я попросил прощения у неё и больше обижать её не буду.
— Вот и хорошо, детка, — сказал Ксения, вытирая мальчику заспанные глаза.
— Нет, нехорошо, — вскрикнул мальчишка. — Дядя милиционер сказал, что лошадку убьют тяжёлым молотком и куски выкинут на грязь.
— На какую грязь? — спросила Ксения.
— На ту, где ямка выкопана.

Он опустился с крыльца и медленно пошёл к пролому. Ксения, думая, что он ещё не проснулся, пошла следом. Подойдя к штакетнику, она осторожно разгребла мягкие ветки акации и будто окаменела. Возле лошака стоял бульдозер, участковый спорил с бригадиром, размахивая кожаной сумкой.

— Я говорю, — кричал он. — К хренам эта затея! Ишь, ты, умники нашлись, а меня теперь тягают: что да как? Откуда я знаю? Нельзя эти дела решать без районного начальства. Я еще дознаюсь... Ишь, вы, борт своротили! Кто ремонтировать будет, спрашиваю вас?
— Так Алексей умер, говоришь? — спокойно спросил бригадир.
— Дурака бы поменьше валял, не умер бы... Вот как, милый-хороший... А борт с этим придурком вдвоём будете делать. Заводи, ты, разиня! И чтоб этого лошака я больше не видел, — кричал он уже трактористу.
— Дядь! — сказал подошедший ребёнок. — Ты дядя милиционер, да?
— А это что за шкет? — выкрикнул участковый и отпрыгнул. — Что за шкет, а? Распустили тут...
— Дядь, ты дурак, да? — сказал маленький ребёнок и, взяв в руки прутик, подошёл к лошаку, наклонился, что-то прошептал на ухо ему и громко сказал:

— Я пришел тебя защищать...
— Ну вас, — крикнул бригадир и побежал прочь.
— Гнида ты, — шепнул тракторист милиционеру, заглушил трактор и сел рядом с голеньким малышом...
— Я сейчас, я приду! — крикнула из кустов Данилова. — Приду сейчас, только тряпку и ведро с водой принесу... Сейчас, Лёшенька... Сейчас я!


Публикуется по авторской машинописи




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016