ШУТКА ПРИРОДЫ
Автор: Николай ДУШКА
Это случилось давным-давно, когда я в чужом плаще (своего не было), второй год без стипендии, перед ноябрьскими праздниками рвался домой. Дорога — семь часов на поезде. Дома можно выспаться как следует, отдохнуть от учёбы и, главное, вволю наесться. Хотя бы один раз. Время было тяжелым, родители помочь не могли: деньги пропивал отец. Домой я собрался ехать в общем вагоне, в товарных почему-то людей не возили. Жаль. Так, вероятно, было бы дешевле. Стипендии не платили. Ее давали только умным, а голодным — нет. Стоило раз оступиться, и всё шло наперекос. Стипендии не платят, сил для занятий не хватает, сессия сдается кое-как, стипендии снова нет. Замкнутый круг... А ещё хотелось влюбиться и чтоб на это откликнулись ...
Первый раз я был влюблен в Галю. То была первая любовь. Первая шутка природы, безвредная и беззлобная. Я знал, что Галя поступила, учится и живет где-то здесь, но за два года мы так ни разу и не встретились. Иногда я вспоминал ее руки и мне хотелось подержать их, но без этого можно было обойтись: не пища. Я ей был безразличен.
И вдруг в очереди за мной стоит девушка, спрашивает что-то и не боится. В таком ненадёжном месте, на вокзале. Кто бы из девушек ни заговаривал со мной, меня быстро оставляли, потому что тень первой любви лежала на моём лице, это было заметно, как жирное пятно на брюках, пока его не отчистишь в химчистке. Копеечная услуга, не проходите мимо.
—Что ты там увидел, на полу? Монетку? — спросила она.
—Нету там монетки! — возмутился я.
—А что там есть? — улыбалась она.
—Да я такой грустный, что всё время в землю смотрю.
—Грустным плохо жить. Ты, давай, веселей.
— Мне скоро двадцать лет, — искал я причину грусти.
— А мне семнадцать!
Луч света в тёмном царстве. Паутинка, опущенная в ад.
Она улыбнулась этой цифре, и головы всех парней повернулись в нашу сторону, запялились и мужики, одежда которых не могла скрыть их пуз, вокзальная рвань поворотилась тоже, и даже нищие духом воззрели на неё. Ведь когда-то и они не были нищими, а так, немножко бедными.
Мы познакомились. Её звали Марина. Она училась в музыкальном училище, но с ней не было страшного футляра, измученного радикулитом. Руки у нее не были длинными, как щупальца, не отпугивали, а плечо не дергалось. Ее лицо было веселым, а взгляд проникал через грудную клетку и пробирался в спинной мозг. Глаза так же бесцеремонно осматривали легкие, сбивали дыхание. Они заглянули и в желудок, потому что она вынула из своей сумочки сочник и подала мне, чтобы я съел. Поймался, как рыба на крючок.
— Кушай, — сказала она. — Не торопись.
Может, она ещё что сказала. Приветливо и дружески. Волосы на голове у меня поднялись, как у Робинзона Крузо, когда он входил в пещеру, где умирал старый козел. «Неужели случилось?» Передо мной стоит девушка, кормит меня из сумочки и ещё покормит, может быть. Но я не поверил в это...
Романтики становились нужны всё меньше и меньше, уже казалось, что никому и нигде, с их койко-местами в общежитиях, блеском глаз и тиком сердец. С этой нелепой чистотой в глазах, которая наводит смуту. Тень на плетень. Лоск на блеск. Где их замки? Где кошельки, полные звонкой монеты? Где кафтаны, расшитые золотыми ниточками? Нету? Тогда с дороги, судари! Не поднимайте пыль разорванными башмаками. Шагайте в прошлое! И раз, и два. Сено — солома.
— Я музыкант,— сказала она.
Я взглянул на нее. Она не могла играть на скрипке, инструменте печали. Не могла и в барабан бить.
— Класс фортепиано, — сказала она.
— Ух ты! — не сдержался я.
— Сыграю тебе, заслушаешься.
Захотелось взглянуть на её руки, и она протянула их.
Мы разговаривали, и когда она заглядывала мне в глаза, по коже начинали шествовать мурашки, друг за другом, как будто перебирались на новое место жительства.
— Поехали с тобой? — предложила она ни с того, ни с сего.
— Ко мне домой?
— Ну да.
— Вместе?
— Ну конечно вместе.
— Нет,— испугался я.
Я боялся, что она поедет со мной. Я боялся, что она прикоснётся ко мне. Этого хватит, чтобы запылать.
Я взял билет в общем вагоне. Можно ли добраться в товарном, спрашивать было неловко, не хотелось казаться совсем уж нищим. Я поглядывал на ее руки, которые двигались, вместе с ними внутри у меня кто-то ворочал совковой лопатой.
На ее поезд билеты кончились, она так сказала, поэтому я далеко не ушёл — она быстро догнала меня еще в кассовом зале. Почему-то хотелось скрыться. Мы пошли рядом. Нам повстречался Майкл, теоретик лапы преферанса, физик-теоретик, весёлый и голодный. Он, вероятно, тоже ехал домой: покушать.
— У тебя появилась девушка! — закричал он дурным голосом.
— А-а-а, — раздалось эхо, но тут же примолкло. В зале было полно людей — не разгуляешься. Завсегдатаи вокзала не прислушивались к посторонним звукам. Всё, что можно услышать, они уже слышали.
— Приходите на чай после праздников, — добавил Майкл и пошел покупать билет в общем вагоне, так как в товарный было не достать. — Я картохи поджарю, — кричал он издали.
Был вечер, фонари, любовь. Была осень. Это было другое время. Было время, которое не возвращается. Как не возвращаются мертвые, близкие и далекие. Марина. Или другое имя. Когда влюбляешься, имя можно повторять много раз. Оно не надоедает и не набивает оскомину. Повторяешь, как будто машешь крыльями.
Мы шли рядом, не касаясь друг друга. Мы и без этого были счастливы. Может, никто не был так счастлив. Потому что для счастья нам было достаточно, чтобы край чужого плаща, который был на мне, касался ее курточки. Уже на перроне, когда мой поезд должен был отправиться, она коснулась меня ладонью, и время остановилось, широко открыв глаза. А когда мы разжали руки, время снова пошло, и обрадованный поезд тронулся.
— Напиши мне! — закричал я, когда опомнился, но куда было ей писать, ведь у поезда нет
адреса.
адреса.
Я съездил домой, вернулся в общежитие. Неожиданно меня нашёл Майкл. Я не сразу понял, чего он хочет.
— Юную красавицу, я бы сказал, неотразимую, — продолжал Майкл. — Почему это она через посторонних писульки передает?!
Я расцеловал Мишу, и он отдал мне записку. Там было всё. Я написал ей, потому что история началась. А Майклу с тех пор я всегда отдавал самую большую ложку, когда он заходил на запах еды.
В то время я жил впроголодь. От этого все время казалось, что чего-то не хватает. А вот когда случайно поешь, краски вокруг сразу светлеют, все голубеет и розовеет и хочется полетать. Зная это, я дождался того часа, когда смог насытиться, и написал ей. Письмо, написанное в такие минуты, должно быть более приятным для чтения, чем сочиненное на пустой желудок. Тогда часть пустоты, что в желудке, ложится на бумагу, и при чтении таких посланий берет жуть.
Мое письмо дошло, так как пришел ответ. Ответ не был чем-то большим, не надо было вызывать носильщика, старого человека. Это тоже было письмо. В нем было счастье, заклеенное языком. Счастье, оно не кончается, как дорога, не испаряется, как вода. Оно — как воздух.
Я еще раз перечитал письмо, взглянул в зеркало, оттуда смотрело существо дикое и неухоженное. Пришлось привести себя в такой вид, чтобы и взгляд отводить не надо, и посмотреть приятно. Облик, а не видок. Я, наверно, перестал казаться романтиком, потому что иногда девушки ни с того ни с сего стали улыбаться мне. Они еще не успели влюбиться и подыскивали подходящего прохожего, но когда понимали, что я влюблен, тут же надували губы потонувшим корабликом.
«Ты приедешь на каникулы?! — писала она.— Это сколько же ждать? Приезжай сейчас».
Письма, которые я писал ей, были наполнены любовью, как бунинские стихи садами... Но в любви я признавался ей чужими словами. Мне казалось, что они лучше. А можно ли им верить? Музыку, которой она жила, я слушал редко, потому что это очень мало возмещало голод. Но я никогда не забывал, что музыка — пища, и чем сильнее был голод, тем лучше она усваивалась. Письма Марины добавляли мне сил, поэтому их я постоянно перечитывал. Как будто это были творения бородатых классиков.
Я поехал к ней. Раньше не мог, потому что бесплатно никого никуда не возят, даже влюбленных. Любой проводник взял бы влюбленного, если б точно знал, что это он. Но как не ошибиться? А подвыпившего пассажира оставил бы на перроне, но везет его, потому что не знает наверняка, пил человек или он всегда такой веселый.
В город, где училась Марина, поезд приехал в третьем часу ночи. На вокзале было светло, но прохладно. Пассажиры, дожидавшиеся своих поездов, цокали зубами. Дети цокали зубками, звуки получались более чистыми, чем у взрослых. Милиционер вышагивал между рядами, прислушивался. Если в каком-нибудь месте цокот затихал, он будил спящего, ибо спать нельзя. Чтобы не отличаться от пассажиров, страж порядка тоже поцокивал зубами. «Осень есть осень», — думал он. Иногда он разводил руками, разминал пальцы, но никто не следовал его примеру. Масса была пассивной. В три ночи открыли буфет, там был горячий чай. Не чуть-чуть тепленький, а горячий. Напоили детей, у кого были дети, уступили очередь старикам, потом чаю напились женщины, и, что осталось, допили мужчины. Город меня удивил. Если на вокзале происходят чудеса, то что там, в его сердце?!
Цоканье затихло, все почувствовали себя как дома. Вокруг здания вокзала фонари отпугивали ночь. Потом пришел рассвет. Было рано, а так как Марина жила на квартире, то будоражить неизвестных людей я не решился. В половине десятого появилось солнце. Оно было красивое, но холодное. Прождав с полчаса у подъезда, я позвонил в квартиру. Я наполнился чувством, как кастрюля с молочной кашей, которая начала закипать. Денег у меня было маловато, зато много чувства, а так как чувства вечны, то они имеют преимущество.
Дверь открыла бабушка, которая зарабатывала на квартирантах.
— Ее нет! — ответила она вполне вразумительно.
Но когда я позвонил еще раз и объяснил, что приехал издалека, бабушка рассказала, что Марина — чудо, а не девушка, потому что к ней никто не ходит, как к другим, а по вечерам она учится, а сегодня они поехали по колхозам с музыкой, в училище её ценят, а приедет она поздно вечером или ночью: когда ездят выступать, то приезжают очень поздно.
Я возвращался назад, так и не увидев ту, которой принадлежали и сердце, и разум, и пятнадцать рублей с мелочью. Назад я ехал бесплатно, потому что вступил в силу закон: влюбленные теперь могли ездить бесплатно. На вокзале мне выдали талон, кассир поставила отметку. «Тебе повезло,— сказала она.— Раньше таких льгот не было», — и улыбнулась.
В понедельник мне позвонили. Голос в трубке был знаком, что-то напоминал, напоминал что-то знакомое. Звонила Галя. Она не любила меня никогда, но в то время, когда она меня не любила, это было неважно. В молодости мы не делим любовь на ответную и безответную, а делим ее на большую, как капуста, и маленькую, как картошка. Итак, позвонила Галина. Эта случайность стала мало-помалу мешать мне, и хотя я слушал невнимательно, надо же было что-то ответить, надо было быть вежливым, поэтому я спросил:
— Чего ты хочешь?
— Ты должен обязательно приехать. Я буду ждать тебя в среду вечером в общежитии, так что приезжай обязательно, иначе...— Ее голос дрожал, интонации были искренни, казалось, что кого-то переехало трамваем и порвало курточку. Нужен был я и больше никто, иначе... Согласился. Всякий поступок, который делаешь или хочешь сделать, может принести кому-то боль. Я согласился. Согласиться — значит сделать мысленно. Остальное — не важно. Сделка состоялась.
В среду я подъехал к общежитию, где жила Галина, на голубом такси. Заплатил последние деньги. В то время деньги всегда были последними. Сделав глупость, трудно остановиться. Было прохладно, даже холодно, поэтому из окон студентов высунулось мало. Не сезон. «Кто это к нам на такси прикатил?!» Это я прикатил, ребята. Конечно, не от большого ума. Скорее всего по дурости.
Галина меня встретила в пестром халате. Здесь было так принято: встречать в пёстром халате. Того, кто пришёл к девушке.
Ее голос был совсем другим, обыкновенным, совсем не таким, как в телефонной трубке. Я приехал, а значит, посижу, потому что приехал довольно издалека, к чему еще интонации: не эстрада. Конечно же, ничего не случилось, она вдруг вспомнила обо мне, а телефон в общежитии бесплатный. Как оказалось, ее обманули. Ее обманули, меня обманули, нас всех обманули...
Мы обрадовались друг другу, как близкие родственники. Мы сидели напротив и пили индийский чай. Она рассказывала, как это случилось. Ее обманули! Я не сказал, что это поможет ей обманывать других. Хотелось сказать, что обманутым девушкам реже предлагают первую любовь, чем необманутым, но не сказал и этого, не сказал я ей и того, что не люблю ее больше. Мне казалось, что это заметно и так. Я ей почти ничего не сказал. Все, что было можно, я ей уже говорил. Это было раньше. Каждый бывает обманут. Но со временем он становится умным, как Иван, которому привалило.
Мы пили индийский чай. На пачке был нарисован грустный индийский слон. Потом мы закурили, слон не то чтобы повеселел, но стал брыкаться, а первая любовь, под шумок, решила пробраться наружу. Во дура. Было много чая и мало радости. Внутри было что-то не то. Так бывает в кастрюле, когда молодая хозяйка впервые варит все ту же молочную кашу. Она и пересолит ее, и лишней воды нальет холодной — убегает ведь, рис недоварит, молоко свернется, и все это пригорит. Так было у меня внутри. Мы выпили весь чай и слона выбросили в мусорку. Я собрался уже к себе, в общежитие. Но перед уходом расчувствовался:
— Не горюй. Когда тебя обманут, это не самое плохое, это можно пережить.
Я даже хотел поцеловать ее по-братски, значит — в лоб.
Я даже хотел поцеловать ее по-братски, значит — в лоб.
— Давай выпьем вина? — предложила она.
— Нет, я не пью.
— Как же это ты не пьешь, если куришь? — спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила:— А это хорошо, что не пьешь, быстрее повеселеешь.
— Разве я не веселый?
— Веселый,— не спорила она и вынула бутылку алкоголя: красного вина с ярко-красной этикеткой. Когда я открыл бутылку, на нас обрушились запахи детства и юности. Мы одновременно подумали, что вино — яд, за что оно и было воспето поэтами-алкоголиками. Галина вынула рюмки, совсем малые, наверно, под спирт. Вино мы пили так долго, что я не заметил, как она села ко мне на колени. Потом мы целовались, и это показалось естественным. Потом мы курили последнюю сигарету: одну на двоих. Когда я ушел, заметил, что чувства где-то остались. Возле общежития Галины росли акации и другие деревья. Мои чувства повисли на них. Они, как висельники, болтались на ветру.
«Если б ты приехал еще раз»,— писала Марина.
Я написал ей, что без нее все трудней, но с тех пор как я приезжал к ней, что-то изменилось. Она могла подумать, что я влюбился в кого-то, или разлюбил ее, или еще что-нибудь из крайностей. В молодости бывают только крайности. Всю осень мы были связаны невидимой нитью, розовой, а может даже красной, которая проходила из города, где жила она, в более крупный город, в котором и промышленность развита лучше, и влюбленных, пожалуй, больше. Но не всегда можно взять числом. И вот оборвалась красная нить... То, что я написал ей, было похоже на оправдание. Она могла подумать, что того, что было, не было.
«Если б ты приехал еще раз»,— писала она.
Дорогу к тому, кого любишь, всегда хочется сократить. Я поехал. Прислушиваясь к себе, исподволь определил, что чувства почему-то не те. Они лежали где-то на дне. Так весной лежат на дне бочки соленые огурцы. Я уже сидел в вагоне, когда появились мысли: «Ехать — не ехать». Поезд мчал вовсю. Казалось, что все вот-вот кончится. Вторая половина дороги показалась длиннее. Когда вышел из вагона, радости не было. Она исчезла, как день после заката солнца.
И вот мы встретились. Казалось, никогда раньше я не видел её. Она была счастлива, как будто видела самого Моцарта. Большой, говорят, был человек. Она улыбалась так, что все прохожие смотрели на меня с завистью. Она была влюблена и, значит, прекрасна. Когда стемнело и мы проходили мимо фонарей, те старались светить как никогда. Даже старожилы не помнят такого яркого света на улицах, как в тот вечер. Был мороз. Снег лежал на дороге, на тротуарах, он рассеивал невиданный свет фонарей. А я наполнялся тоской, словно винный магазин алкоголиками в час волка. Лицо Марины было красивее, чем на картине «Непорочное зачатие» Эль Греко, а поэтому, написав ее портрет, можно было стать бессмертным. Но несмотря на то что этот город был лучшим из городов, Марину никто не рисовал. Искусство, по недавно возникшей традиции, перестало быть бессмертным. Оно стало прислуживать кому ни попадя. В этом самом светлом городе, где снег с трудом отражал свет фонарей, не нашлось человека, кто мог бы сделать её лицо бессмертным. Лицо, улыбка... Она улыбалась так долго, что, если бы существовали ангелы, они бы унесли ее в рай, и бог, если б он был, взирал бы на такую красоту по утрам, чтоб стать более богом.
Мы ушли подальше от света. Здесь никого не было. Все смотрели на фонари, и поэты спешили описать их нетривиальное свечение. Мы гуляли. Мороз усиливался. Сюда я приехал по талону. Пригодится ли он на обратную дорогу? В душе была мгла или темень. Как будто бы ее наполнили черными чернилами «Радуга». Чернила булькали, растекались по всему организму. Они заполняли все то, что раньше, казалось мне, всегда останется нетронутым. Мороз усиливался для того, чтобы охлаждать нашу кровь, которая должна была перегреваться от избытка чувств. В конце концов я замерз, и она заметила это. Курточка на ней грела не больше моего пальто, но ей, увы, было не холодно. Марина повела меня отогреваться в кассы кинотеатра.
— Может, пойдем в кино?
— Что ты, у нас так мало времени,— ещё надеялась она, надеялась на чудо. Она взяла меня за руки. Немножко подержала их и отпустила.
Мы всё ещё гуляли. Я устал. Время, которое шло без остановок, наводило на неё грусть. Может, это была первая грусть. Не было б только постоянной, как полярная ночь, освещенная северным сиянием.
Где-то с яростью пробили полночь. Полночник, который отбивал двенадцать раз, ненавидел свою работу. Может, он пробил всего десять. Кто там станет считать. Отработал своё — и спать.
— Ты меня не любишь, — сказала она почти без надежды.
Надо было ответить одним словом, но у меня не было этого слова. Она ещё что-то спросила, и я ответил, но она, наверно, уже не слушала.
Фонари выключили. Я шел по улице. По ней ничего не ездило. Появился ветер, пошел снег, поднялась метель. Пальто продувало. Но мне было не холодно, потому что внутри было холоднее, чем снаружи, и метель согревала. Она выла и ласкала лицо. Одной ей было скучно.
Так пришел я на вокзал. Вокруг шевелились люди. Здесь горел свет. Город был чужой и удивительный.
Другие произведения автора
