В ночь на 27 июля 1999 года от сердечного приступа скончался актер областного театра Николай Коржиков — тот самый Коля Коржиков, при виде которого у встречных горожан губы сами собой растягивались в улыбке. Он забавлял публику, играя в театре незадачливых женихов, мужей-рогонос­цев и простоватых королей, а однажды, после того, как случайно оказался в морге, весь город поста­вил на уши.

Историю с моргом Коржиков много раз рассказывал и в заплеванных пивных, и в более высоких сферах, и она до сих пор в нашем городе переходит из уст в уста.

В парке культуры и отдыха имени Гагарина, более известном в народе, как парк имени Бухари­на, из-за кустов рябины на Колю налетели бомжи. Они пытались повалить его и отнять сетки с пустыми бутылками. Коржиков сбрасывал их с себя, как медведь шавок. В сумбурной потасовке кто-то из нападающих огрел его бутылкой по голове, он потерял сознание и лежал до тех пор, пока его не подобрала «скорая», вызванная случайным прохожим. Врач «скорой» не нащупал у Коржикова пульса, не услышал дыхания и отвез в морг. И поскольку документов при нем не оказалось, с него сняли часы и всю одежду и в чем мать родила уложили на крайнем от двери топчане, под простыней.

От холода и головной боли Коржиков очнулся. В безоконном помещении, тускло освещенном синими лампочками, он не мог понять, где находится и который час. Одно только было на уме — как бы не опоздать на репетицию. И он спросил у рядом лежащих людей: «Сколько время?»

В ответ — подозрительная, почти гробовая тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом, похожим на шум вентилятора.

В это время дверь в помещение открылась, и показалась пожилая женщина в синем халате, с посинелым лицом, вполне подходящим для коренных обитательниц преисподней.

— Скажите же, черт возьми, сколько время? — взревел Коржиков, принимая положение сидя.

Выпучив глаза, женщина хватила ртом воздух, потеряла равновесие и повалилась на пол.

— Женщине плохо! Помогите! Помогите хоть кто-нибудь! — закричал Коржиков и сбросил ноги с топчана, чтобы оказать пострадавшей первую доврачебную помощь. И тут обнаружил, что раздет донага.

Женщина, упавшая в обморок, неожиданно резво вскочила с пола и с криком «Мертвец вос­крес!» рванула из помещения.

«Чокнулась она, что ли, — мертвецы мерещатся», — подумал о ней Коржиков. Но когда более обстоятельно осмотрел помещение и обратил внимание на то, какая здесь гнетущая атмосфера, до него стало доходить, почему женщина вела себя так странно, а его соседи не храпят и не жалуются на холод.

Работники морга переполошились, принесли Коржикову его одежду и позвонили в «скорую». Одевшись, он попытался идти самостоятельно, но пол качнулся у него под ногами, и он упал. «Скорая» отвезла его в больницу, где у него обнаружили черепно-мозговую травму...

Так он прогремел на весь город, и все, кто его знал, жалели теперь, что он рано ушел из жизни.

Из-за проблем с сердцем Коржиков неоднократно попадал в больницу. В последний раз оказался там месяца два назад, когда не пришла домой ночевать, где-то запропастилась дочь Юлия.

На кухне дым, точнее, пар, стоял коромыслом — жена Коржикова Таисия Филипповна, с поро­зовевшим и ставшим от этого довольно милым лицом, консервировала огурцы. Накладывала их в трехлитровые банки, ошпаривала кипятком, а потом добавляла листья смородины и вишни, хрен и чеснок и дважды заливала горячим рассолом. Пряди волос персикового цвета падали на покрытые бисеринками пота лоб и вздернутый носик, и она отводила их тыльной стороной ладони. При аппе­титной пышности форм Таисия Филипповна ухитрилась к сорока годам сохранить талию и пребывала в той поре, о которой говорится в присловье: в сорок пять баба ягодка опять. Когда очередная партия банок, источая огуречно-смородинный аромат, выстраивалась, готовая к закрутке, звала мужа и уступала ему место за столом.

Заходя на кухню, он невольно задерживал взгляд на ее женских прелестях-достоинствах, плотно облегаемых бриджами и майкой, а уж затем с таким нажимом закручивал банки, что ключ жалобно попискивал в его руках.

Будучи у жены на подхвате, Коржиков не терял времени даром: разучивал монологи короля Лира. В областном театре ему давали исключительно комические роли. А хотелось сыграть что-то серьезное, трагическое, дабы полностью раскрыть свой талант. И мечтой всей его жизни была роль короля Лира. Коржикову казалось, что он легко может сыграть короля: из-за безоглядных государ­ственных реформ оба они стали, по сути дела, бомжами. Король Лир под ударами разбушевавшей­ся стихии извергал проклятия своим дочерям и иже с ними — всем женщинам, с виду — божьим тварям, изрядно пропитанным, однако, серным чадом преисподней. Воспламеняясь чувствами Лира, неповоротливый увалень Коржиков тыкался то в один, то в другой угол комнаты. И когда, раздувая, как бык, ноздри и сверкая белками глаз, громил творящих беззаконие акул феодализма, то метил и в нынешних алчных властителей, превративших его в нищего, — где, в какой еще стране артисты собирают пустые бутылки, чтобы преодолеть затянувшиеся на десятки лет временные фи­нансовые трудности?

—  Где же Юля? — услышав бой часов и мельком взглянув на свои, наручные, распрямилась над банкой с огурцами Таисия Филипповна.

—  Десять, а ее нет. До сих пор в редакции?

Она попросила мужа связаться с редакцией. Коржиков позвонил по одному номеру, по другому, но ни один из них не отозвался. Подруги тоже ничего не сказали ему о местопребывании Юлии. Не меньше жены расстроенный отсутствием собственной дочери, Коржиков потерял всяческий интерес к дочерям короля Лира.

Неужели трудно позвонить родителям? Обязательно надо нервы трепать! Ни в грош нас не ставит! — пожаловалась Таисия Филипповна на Юлию, смахивая со стола в мусорное ведро остатки укропа. Но поскольку дочери не было под рукой, а муж торчал рядом, Таисия Филипповна сердито взгляну­ла на него.

— И ты ее не одернешь. Наш отец... начнет куролесить... только слово скажет, и мы, как
шелковые. А где твой отцовский авторитет?

Подобные упреки Коржиков слышал от супруги и раньше. И дня четыре назад не сдержался, ответил с язвительной насмешкой: «А ты, дипломированная выпускница института культурных де­виц, думала о моем авторитете — в присутствии дочери исхлестала по щекам селедкой! Обзывая при этом самыми последними словами!» — «Люди добрые! — всплеснула руками Таисия Филипповна. — Я должна была думать о его авторитете! А ты о нем думал? Принес с рыбалки селедку пряного просола и сказал, что это щука! Нализался до такой степени — селедку от щуки не мог отличить!»

Дискуссия с острым селедочным привкусом закончилась, как и прочие им подобные, тем, что каждый остался при своем мнении. Коржиков считал, что затевать ссоры, подрывать авторитет друг друга в присутствии дочери — непедагогично, вредно, и предлагал супруге выяснять отношения тет-а-тет, скажем, на прогулке. Но какая русская женщина, даже окультуренная, пойдет с мужем на прогулку, если под руками селедка пряного просола, а на языке крепко просоленное словцо?

Понимая, что сейчас не время обострять отношения с женой, Коржиков воздержался от отве­та на ее провокационный вопрос. Недовольная его воздержанием, Таисия Филипповна взяла тоном выше:

—  Это ж какое каменное сердце надо иметь, чтобы не позвонить родителям! Твоя копия! —
метнула она взгляд на мужа. — Ты страшный эгоист! И она такая же! Вся в тебя!

Видя по бледно-розовому лицу супруги, что она целиком и полностью, до костного мозга, во власти нервного запала, Коржиков почувствовал ответную дрожь в груди и лишь титаническим усили­ем воли сдержал себя. Изобразив изумление, он отшатнулся от жены и, приложив ладони к своему продолговато-худощавому, широкому в скулах лицу, продекламировал с надрывом:

— О, горе мне! В меня вся дочь моя! Ну почему она не вся в соседа!

Не ожидавшая от мужа такого художественного, почти шекспировского ответа, Таисия Филип­повна как человек, приобщенный к культуре, не могла не оценить его достоинств, и хоть не удержа­лась от укола, сделала это уже смягченным тоном: — Тебе все шуточки! Шут гороховый!

Ночью они долго не засыпали, прислушивались, не простучат ли в тишине каблучки Юли по асфальту. Дверь на балкон приоткрыли — было душно, у Коржикова давило и покалывало сердце. Чтобы унять боль в груди, он положил под язык таблетку нитроглицерина и, пододвинув кресло к двери, расположился в нем, положив голову на спинку, легонько массируя грудь. «Может, «ско­рую»? — предложила Таисия Филипповна. «Пока терпимо», — чтобы не пугать жену, ответил он, незаметным движением руки отправляя в рот вторую таблетку: ему не хотелось оставлять дом, не узнав, что же случилось с Юлей.

Боль отхлынула, и Коржиков вернулся на кровать. Но так и не заснул — его не покидал страх, что сердце забарахлит во время сна и он не успеет дотянуться до таблетки. С рассветом приступы острой, бросающей в холодный пот боли заставили его снова прибегнуть к помощи нитроглицерина. Видя, как он мается, Таисия Филипповна решительно сняла трубку: «Я звоню в «скорую»!» «Звони», — покорно согласился Коржиков.

Круглоголовый врач «скорой» смял улыбку, увидев землистое лицо больного, быстро достал из саквояжа тонометр, измерил пульс и давление. С напряженным вниманием прослушал его сердце и обернулся к сестре: «Дибазол с папаверином». Миловидная сестра с сонными глазами легко сделала укол в перетянутую жгутом вену. Врач обхватил Коржикова за плечи и повел к машине. Таисия Филипповна поехала с ними, забрала ненужные вещи мужа и под бой старинных часов вернулась домой.

Часы пробили восемь. Таисия Филипповна позвонила в редакцию, и ей рассказали, что Юлю вызвал на улицу незнакомый им молодой человек, после свидания с которым она будто сквозь землю провалилась.

Услышав это, Таисия Филипповна с остановившимся взглядом полных ужаса глаз бессильно опустилась на стул: «Рятуйте, люди добрые! Неужели... в заложницы?»

Но она тут же отмела эту мысль — что с них, нищих Коржиковых, взять? Тогда что остается? С каким-то молодым человеком она умотала в неизвестном направлении по доброй воле? Похоже, что так — это вполне вязалось с ее характером. 

И пока Таисия Филипповна шла на троллейбус мимо ограды детского сада, мимо школьного стадиона с бегущими по кругу худенькими школьниками, припомнила не один случай, когда Юля испытывала терпение отца и матери. Еще в дошкольном возрасте до темноты заигрывалась на улице, отчего отец пыхтел от злости, и только мать спасала девочку от наказания. А когда подросла — и до двух, и до трех часов ночи могла где-то пропадать, доводя мать до обморочного состояния.

Словом, своевольничать, играть на нервах родителей, не стеснялась. Единственная дочь, она росла настырной, бесцеремонной и не раз огорчала отца и мать. А в последние годы Таисия Филип­повна иногда думала примирительно: «А может, это и к лучшему — не упустит своего, не пропадет, такие только и могут быть на плаву в наше жестокое время. Нахальство — второе счастье».

Но как бы не пришлось расхлебывать плоды такого «счастья» самим родителям. Сколько усилий и нервов затратила мать, чтобы устроить Юлю в редакцию! И все напрасно?

Редактор газеты «Знамя труда» Евсеев, белогривый, насупленный, как бык на тореадора, не возражал против того, чтобы она проходила практику в газете, но платить зарплату не соглашался. «Чтобы работать в штате, надо иметь уже набитую руку, — занудливо гудел он, — а у Юли нет опыта». — «Войдите в наше положение! — отрывая от груди, роняла Таисия Филипповна на стол скрещенные ладони. — Ей же надо за учебу платить!» — «Редакция — не благотворительная организа­ция. Здесь пахать надо!»

Да она ж не на субботник пришла, чтобы ишачить бесплатно! Назови тогда свою газету «Знамя бесплатного труда»!

Нет, сухим и черствым сухарем Евсеев не был. Зорким, можно сказать, орлиным взглядом скользил по выставленным напоказ коленкам Юли, с удовольствием оглядывал ладную фигуру Таисии Филип­повны, ее высокоразвитую грудь. Значит, труд Юли мог бы быть и оплачиваемым, если бы она проходила практику нетрадиционным способом? Но такой практики сколько угодно и за порогом редакции! Причем оплачиваемой по самому высокому разряду. Пока Таисия Филипповна с Юлей дожидалась редактора за столом с подшивками газет, в одной из них натолкнулась на объявление: «Высокий брюнет 45 лет ищет для интимных встреч молодую девушку. В кратчайший срок всем будет обеспечена».

Но Юле нужно осваивать не первую, а вторую древнейшую профессию! И хотя студентка-второ­курсница — не лучшее приобретение для редакции (и руку еще не набила, и голову), Евсеев пошел на уступку и согласился принять Юлю на работу с месячным испытательным сроком лишь тогда, когда узнал от Таисии Филипповны, что она — дочь «того самого артиста Коржикова».

Стараясь помочь дочери выдержать этот срок, Таисия Филипповна вечерами корпела над ее замет­ками, хотя сама была загружена под завязку и по дому, и на двух работах: в городской библиотеке и в шабашкиной конторе «Армянстрой», где в свободное от работы время вела бухгалтерию.

Неужели эта негодница все их старания сведет на нет?

 

Таисия Филипповна каждый день обзванивала Юдиных подруг и со слезой в голосе умоляла всех, с кем дочь могла поддерживать связь, передать ей, чтобы немедленно летела домой — отец с сердеч­ным приступом попал в больницу и, если узнает, что Юля бросила работу в редакции, с ним может случиться непоправимое. И это будет на её совести!

То ли Юльке стало жалко отца, то ли хватило недельного отгула, но она прикатила домой. И пока ее не увидела мать, поспешила в редакцию, дабы объясниться с шефом.

Появление юной практикантки с младенчески невинными, васильковыми глазами и длинными, как у цапли, ногами, Евсеев встретил неуступчивым наклоном головы.

— Пишите объяснительную, где пропадали.

Объяснительная ему нужна была, чтобы избавиться от этой безалаберной практикантки.

Что могла ответить этому пятидесятилетнему старикашке Юлия? Написать о том, что ей наконец-то блеснула удача — представился случай заполучить принца? И не воспользоваться такой возможно­стью? Да ни в коем разе! Тем более что неделю назад она с этим принцем уже лопухнулась.

Принц по имени Владик, высокий, сероглазый блондин с вьющимися волосами, появился в ее группе на этой сессии — перевелся в Воронеж из Омска. Многие студентки заглядывались на него. И надеялись завоевать его сердце на вечеринке, устроенной по поводу окончания сессии.

По-боевому была настроена и Юлия — решила взять Владика в полон эротическим нарядом. Но перед зеркалом обнаружила, что для такого наряда кожа у нее слишком бледная. А что если подзаго­реть, подумала она, глядя в окно на сад, освещенный солнцем. Расстелила одеяло на густой траве, намазалась кремом и под беззаботное кукование кукушки (да о чем ей заботиться, если дети пристро­ены?) заснула. Проснулась в шоке: превратилась в пятнистого оленя — оказывается, вместо крема для загара воспользовалась кремом для автозагара. Кинулась в дом смыть эти проклятые пятна. А они не смываются. Из ее потемневших глаз полились слезы: не имея возможности показаться во всем блеске перед принцем, она упустила свой шанс!

Пришлось облачаться в джинсы и светло-голубую рубашку и молча, под музыку о вечной любви (столики сдвинули в кафе «Вивальди»), поглядывать на принца большими опечаленными глазами. Видя, что рядом с яркими однокурсницами она остается незамеченной, Юля ушла с вечеринки раньше всех, всю ночь проплакала в подушку и рано утром укатила домой.

И вот неожиданно этот белокурый принц появляется в редакции и с застенчивой улыбкой призна­ется в том, что именно она, Юля, понравилась ему больше всех и осталась для него загадкой.

И в этой ситуации сказать принцу «нет»? Да в гробу Золушка видела золу, если из-за нее надо отказываться от принца!

... Не зная, что написать в объяснительной (не писать же про Владика и про крем!). Юля тихонь­ко выскользнула из редакции. Дома, чтобы смягчить гнев матери, она принялась драить и мыть газо­вую плиту. Но яростные упреки посыпались на нее, как только Таисия Филипповна переступила порог квартиры и услышала невразумительные объяснения Юлии.

— Я в ноги кланялась редактору, чтобы устроить тебя на работу, — раздраженно выговаривала ей Таисия Филипповна, доставая из конверта тонкую бумажку и бегло ее прочитывая. — Вот, полюбуйся — повестка в суд... неуплата за телефон! А тебе наплевать и на работу, и на мать, и на отца! Ты подумала, чем будешь за обучение платить? Ты подумала, что будет с отцом, если узнает, что ты сбежала из редакции с первым попавшимся оболтусом?

— Он не оболтус, он хороший парень! — насупила бровки Юлия, продолжая вытирать уже вычищенную до блеска плиту.

— Был бы хорошим, не срывал бы тебя с работы! Не срывал с учебы! — сурово взглянула на нее Таисия Филипповна.

— Всем, значит, можно бороться за счастье, а мне нельзя? — сверкнув глазами, оглянулась на мать Юлия.

Потерять работу, быть исключенной из института — это счастье? — завсхлипывала Таисия Филип­повна, пуская в ход свой последний аргумент.

Юлия бросила тряпку на плиту и, прошмыгнув мимо матери, выскочила из кухни.

 

Замотанная семейными неурядицами, Таисия Филипповна не заметила, как над нею самой сгу­стились тучи. Она просрочила кое-какие платежи по линии «Армянстроя», отчего низенький, тол­стенький начальник Арутюнян пыхтел от негодования: «Пена растет!» (Пеной он называл пеню). И уволил Таисию Филипповну с работы, не заплатив зарплату за два месяца. Судиться с ним она не могла, так как не значилась в его штатном расписании (как и остальные работники), но передавать дела новому бухгалтеру до полного расчета с нею наотрез отказалась. Тяжба их затянулась.

Лишившись побочных заработков, Коржиковы оказались в глубокой финансовой дыре.

И Таисия Филипповна стала подумывать о том, не встретиться ли ей с ее тайным поклонником.

Был, был такой тайный и, что самое непредставимое, заочный поклонник у скромной сотрудни­цы библиотеки Таисии Филипповны Коржиковой! И появился он после того, как она увидела в редакции объявление, когда водила туда дочь: «Высокий брюнет 45 лет ищет для интимных встреч молодую девушку. В кратчайший срок всем будет обеспечена».

Поначалу Таисия Филипповна лишь скользнула взглядом по объявлению, так как все ее помыслы были заняты Юлей. Наткнулась на него и более внимательно прочитала позже, в своей библиотеке.

«Вот кобелина! — сжимая зубы, погрозила Таисия Филипповна кулаком сластолюбивому брюнету. — Тут копейку к копеечке жмешь, чтобы как-то выкрутиться, а он с жиру бесится. В сорок пять лет ищет себе наперсницу разврата, уже пенсионером стал, а туда же — раскатал губы на молоденькую!»

И так она распалилась, что решила покуражиться над этим брюнетом — высказать ему в письме все, что в душе накипело. Потирая (для улучшения работы мозга?) то лоб, то затылок, добираясь даже до позвонков, где, как известно, тоже имеется мозг, она старалась как можно ядовитей закруг­лить фразу.

И вот что стало результатом ее усилий.

«Я не девушка, некрасивая, рыжая, склонная к полноте и к тому же горбатая (с горбом финан­совых проблем), замужем и с дочерью-студенткой. Подарю вам весь жар своего почти остывшего сердца и тепло измученной неурядицами души, если вы молоденькой вертихвостке предпочтете битую (но еще недобитую) бабу и поделитесь с нею своими миллионами. Слабо?»

Подписалась инициалами: «Т. Ф.» А на конверте вместо своей настоящей фамилии указала девичью (Дроздовой), вместо своего адреса — главпочтамт (до востребования). Ответа не ждала: какой дурак станет отвечать на такие издевки? И поэтому немало была удивлена, когда получила ответное письмо.

«Почему вы решили, что пустые вертихвостки лучше, чем умудренные жизнью женщины бальза­ковского возраста? — писал брюнет. — Вы заинтересовали меня уже тем, что пишете о себе без прикрас и обладаете чувством юмора. Давайте с Вами познакомимся. Я уверен, что мы подойдем друг другу. А если нет — разойдемся, как в море корабли».

Таисия Филипповна не стала ему отвечать — пошутила и будет. А досточтимый Михаил Георгие­вич Кураев (так он назвал себя) прислал еще одно письмо, подробно рассказал о себе. Из его письма она узнала, что он женат. Жена и две дочери живут на даче, за городом. У него офис и большой двухэтажный дом неподалеку от автовокзала, «Волга» и куча денег. Он настойчиво просил о встрече, обещал, что, если не понравится, оставит Т. Ф. в покое. А за близость с нею обещал отстегнуть пятьдесят тысяч рублей!

И вот теперь цифра «50», упомянутая высоким брюнетом, стала неотвязно, как спасательный круг, маячить перед глазами Таисии Филипповны. Этой суммы хватило бы и на дорогие лекарства для мужа, и на учебу Юли, и на сносное житье-бытье.

 

Она несколько раз брала в руки телефонную трубку и снова клала на место. С опущенной голо­вой, поддерживаемой кулачком под подбородок, сидела некоторое время, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, затем решительно сняла трубку и набрала номер Михаила Георгиевича. Услышав его голос, представилась и, будто в прорубь ухнула, сказала, что согласна встретиться с ним.

Встретиться договорились в малолюдном месте, у тыльного входа в парк. Неброско одетая, пере­хваченная в талии широким поясом, что позволило в выгодном свете показать всю фигуру, она вышла из своего подъезда и на маршрутке подъехала к парку.

«Видит Бог, я не хотела встречаться, — как бы оправдывалась перед Коржиковым Таисия Филип­повна, шагая по тенистой дорожке парка, прочесывая взглядом всю видимую глубину пространства между деревьями. — Но другого выхода нет. И ты, дорогой муженек, вынудил меня пойти на это. Сколько раз говорила — уходи из театра, займись бизнесом! А ты рогом уперся: истинный талант не растрачивается по мелочам, не высовывается на торжище! Вбил себе в голову, что можешь сыграть Лира! Люди добрые! Это с твоей-то вытянутой, как у лошади, физиономией! Вот хохма была бы, если бы тебе, неповторимому оригиналу с косящими в разные стороны глазами, с отвисшей от удивления челюстью, разрешили играть Лира! Нетушки! В глазах твоих поклонников — от уличных мальчишек до режиссеров — ты на все века остался шутом. Так знай же сверчок свой шесток! Но вместо того, чтобы заниматься посильным делом, ты плакался, что режиссеры зарывают твой талант. Но зачем на ре­жиссеров пенять, коли рожа крива?

Занятый своими проблемами, ты совершенно отошел от семейных дел, переложил их на мои плечи. Ты хоть бы подумал, олух царя небесного, пристало ли мне, женщине, улаживать дела с мужиками?

Видел бы ты, каким раздевающим взглядом окидывал меня редактор, когда я умоляла его взять на работу Юлию. И он бы навечно зачислил ее в штат, если бы я была покладистее. Мне пришлось унижаться перед ним, рассказывать, что нечем платить за обучение Юли. Но почему он, а не ты должен решать наши финансовые проблемы? Что ты сделал для того, чтобы выкарабкаться из нище­ты? Собирал пивные бутылки? Развлекал людей на свадьбах? Так этих крох едва хватало на хлеб! Другие бабы за мужем, как за каменной стеной! А твоя стена... из пивных бутылок... развалилась при первых же ударах судьбы! А все потому, что ты уцепился за этот проклятый театр, будто там манна небесная! За твое ослиное упрямство приходится расплачиваться мне!»

С асфальтированной аллеи Таисия Филипповна свернула на тропу среди кленов и ясеней. Отсюда уже были видны ограда и выход из парка. И чем ближе она подходила к выходу, тем больше дереве­нели ноги и тем сильнее захлестывало желание повернуть обратно. Она остановилась у парковой скамейки — почувствовала себя так, будто очутилась над обрывом: одно неверное движение — и полетит в пропасть. «Что я делаю! — опускаясь на скамейку, ужаснулась она. — Это же конец всему! И может стать таким ударом для Коржикова! Для моего бедного Коржикова... А если этот толстосум еще и маньяк... Бросит в подвал... А Коля не будет знать, где искать... Ага, — усмехнулась она, заметив у себя путаницу в мыслях необыкновенную, — припекло и Добрыня Никитич понадобился?»

Добрыней Никитичем Таисия Филипповна с издевкой называла мужа за то, что он, где бы ни подрабатывал (студентом — в массовках, на разгрузке вагонов; во время свадебного путешествия — на сборе винограда в Планерском), уступал свой заработок голоштанным приятелям. Это проститель­но, когда ты один. Но если у тебя семья — ты ж думай о ней, а не о сомнительных дружках! А Коржиков как-то подрядился, подражая Аркадию Райкину, выступать в сельских клубах, а скудный заработок поделил пополам со своим ситным другом, который помогал ему быстро переодеваться и лишь в трех миниатюрах появлялся на сцене.

 Ну разве не заслуживал упреков от жены этот самочинный благодетель?

...С большим трудом Таисия Филипповна заставила себя подняться и выйти за ограду. Тут же из-за угла дома выступил и назвал ее имя с кавказским акцентом представительный мужчина в элегант­ной карминной безрукавке с темным от загара, самоуверенным лицом и смоляными волосами, стри­женными бобриком, — по всем статьям вышеозначенный Михаил Георгиевич.

От сверхчеловеческого напряжения у Таисии Филипповны подогнулись колени. Он едва успел поддержать ее. Его волосатые руки бросили ее в дрожь. Можно было закричать, но она боялась привлечь к себе внимание. Увидев, что она покраснела от смущения и обуреваема желанием спасать­ся бегством, он схватил ее за локоть и не дал уйти — с усмешкой посадил в «Волгу» с тонированными стеклами и повез к себе. «Рятуйте, люди добрые! — чуть не сорвались с ее языка слова, роняемые ею в минуту опасности. — Позарилась на деньги... Какие там деньги... Дай Бог живой остаться, да чтобы он был один...»

Они заехали во двор, огороженный глухим забором. Михаил Георгиевич вышел из машины и, открыв дверцу, со сдержанной, довольно приятной улыбкой подал руку Таисии Филипповне.

— Добро пожаловать в мою обитэль!

Такого отношения к себе она не ожидала и испытующе взглянула на хозяина обители: что это — жест кавказца, принимающего гостя, согласно обычаям? Или внимание лично к ней, как достойной уважения женщине? Это в ее-то положении?

Но и в доме Михаил Георгиевич вел себя предупредительно, деликатно — сказал, что, если она стесняется, может раздеться там-то, там — ванна, а там — спальня, он не будет мешать.

Трехэтажный дом его (первый — подземный, с гаражом, сауной и бассейном) поразил ее своей роскошью. О таком доме Таисия Филипповна могла только мечтать.

Ванна и прохладные простыни немного ослабили ее нервное напряжение. Но, услышав шаги Михаила Георгиевича, она снова напружинилась и мысленно возопила: «Рятуйте, люди добрые!»

— Тебе будет хорошо, дорогая, — мягким, бархатным голосом сказал он, подойдя к ней. — Асэтыны — настоящие мужчины. У них горячая кровь.

И действительно, ей было хорошо, прекрасно, великолепно — редкий мужчина мог сравниться с Михаилом Георгиевичем по темпераменту и искусству любви. Таисия Филипповна будто проснулась — ничего подобного раньше у нее не было. Она любила Коржикова, получала удовольствие от близо­сти, но все это было не то.

Михаил Георгиевич отвез ее обратно к месту встречи и, когда протянул ей обещанный конверт, она несколько смешалась: за всеми переживаниями деньги отошли на второй план, и у нее промель­кнула мысль, что с таким же успехом конверт можно было вручить и ему — разве он не заслуживал благодарности? Но как ни крути, а вступила она с ним в связь ради денег. Таисия Филипповна сунула конверт в сумочку и, не поднимая глаз, поспешно выскользнула из машины.

Уже стемнело, из парка доносилась музыка. Таисия Филипповна побоялась идти к себе напрямую через парк, вышла к троллейбусу и поехала кружным путем. Сидя у темного окошка, она радовалась тому, что ее отчаянный поступок завершился благополучно и намного лучше, чем она ожидала. И удивлялась, что вкус грешного райского яблочка оказался таким сладкими, несмотря на то, что вкусить эту сладость ей довелось с человеком, которого она видела впервые и к которому не прикипе­ла душой.

Ее беспокоило и то, заметит ли Коржиков совершившуюся в ней перемену, ведь она не сможет, как прежде, открыто и прямо смотреть ему в глаза. «Но разве не он вынудил меня пойти на это? Если бы ты, Коржиков, решился заняться бизнесом, мы бы не стали нищими. Но твоей решимости хватает только на то, чтобы драться с бомжами...»

И тут обвинения в адрес благоверного, поднявшись на дрожжах обид, будто плотину прорвали — хлынули мощным, неудержимым потоком...

 

«До сих пор удивляюсь, Коржиков, как я могла выйти за тебя замуж?

Еще в первые дни знакомства интуиция подсказывала мне: не выходи за человека, который носит стариковскую капроновую шляпу! Я и тете Лиде, у которой ты квартировал и которая нас познакоми­ла, сказала: не пойду за него замуж, если шляпу не выбросит! А она — разве дело в шляпе, цыпочка? Тебе не со шляпой жить, а с человеком! А человек этот — замечательный! Какой занятный и остроум­ный! С ним не соскучишься! А как о матери заботится! Такой чуткий, такой внимательный, ну прямо Ленин! Настоящий Ленин!

Тогда ж Ленин иконой был — самый человечный человек! Это ж только теперь, после публика­ции его писем, которые тщательно скрывались от народа, выяснилось, что слухи о его человечности явно преувеличены. А я, дура, поверила тете Лиде.

О, ты, скотина, действительно оказался Лениным! И даже перещеголял его: Ленин от своей Крупской начал воротить нос, когда седина ударила в бороду. А ты — с первого дня знакомства!

Помнишь, мы пили сухое вино у тети Лиды и закусывали конфетами. Я видела, что вдохновляю тебя: посматривая одним глазом на меня, другим — на тетю Лиду, ты такой забавный был — очень смешно травил свои байки. А потом ты и твой дружок повели меня к автобусной остановке. И во всеуслышанье стали решать, кому меня провожать. Такие чуткие, такие внимательные — вы не боро­лись за эту высокую честь, а наоборот, старались сбагрить меня друг другу. Я чуть не сгорала со стыда! Меня ж тетя Лида познакомила не с карликом Гошкой, который ниже меня на полголовы, а с тобой, остолоп! Что ж ты увиливаешь? Был бы ты воспитанный, только ради приличия не отфутболивал бы меня этому недоростку! Хотя и в обществе пенсионера (из-за капроновой шляпы ты шибко смахивал на него) мне тоже, знаешь ли, было не по себе.

А какую комедию ты, женишок, начал ломать, когда мы собрались расписываться? Не соизво­лил явиться в назначенный час на регистрацию! И еще прикинулся овечкой: мол, всеми фибрами души хотел быть с тобой, но как только увидел Дворец бракосочетаний, ноги сами понесли в проти­воположную сторону! Что же это за фибры у тебя, если они фибрируют, как у трусливого зайца!

Такого позора, ренегат, я не могла тебе простить, поэтому ко второму походу в загс мои братья-десантники подготовились более основательно. Они следили за каждым твоим шагом и защелкнули на твоих руках наручники при новой попытке к бегству. Стальные браслеты вполне заменили тебе сва­дебные кольца, на которых ты сэкономил, как на пережитке религиозного обряда.

Благо, заведующая узнала тебя и, поскольку регистрация снималась на кинопленку, спросила понимающе: «Съемка?» — «Да, съемка», — согласился ты. «А как будет называться фильм?» — полю­бопытствовала заведующая. Ты взметнул руки в наручниках к потолку и торжественно провозгласил: «Коля плюс Тася — любовь!»

Скажи спасибо, дорогой, что мы с пониманием отнеслись к твоему необычному поведению: дабы избежать брачных уз, ты восемнадцать раз выпрыгивал в окно, играя главного героя в пьесе Гоголя «Женитьба». И, наверно, так вошел в образ, что только в наручниках и не смог сбежать от невесты.

Когда мы поженились, ты уже был довольно известным артистом, избалованным женским вни­манием. Я знала, что артисты — не святые люди, но все-таки не предполагала, что всю мою жизнь ты превратишь в мучение. Думаешь, мне приятно было слышать от Аллы ее слова возмущения по поводу твоих амуров в театре: «Ты видела, как он целовался с Машкой Зареченской? Целовался не абы как, а с превеликим удовольствием, без зазрения совести. Если они на виду у тысячи зрителей не стесняются это делать, представь, что они вытворяют за кулисами!» И во сне, и наяву видела я тебя, потаскун, в объятиях этой жадной до поцелуев бабы.

А разве я хуже ее? У двоюродного твоего Юрия Павловича, когда он увидел меня на пляже, загорелись глаза: «Какая фигурка! Как сдобная пышечка! И на каком хлебокомбинате выпекают та­ких?» Не только Юрий Павлович — многие мужики на меня заглядывались. И говорили мне, что я и собой приятственна, и умом не обижена. Только ты, Коржиков, меня недооценивал и, занятый своими актрисками, не находил ласковых слов, забывал дарить хотя бы недорогие подарки. Я же не говорю о чем-нибудь сногсшибательном — ты даже обручального колечка мне за всю жизнь не купил. А если дарил конфеты, то, пока шел из магазина домой, съедал полкоробки. Видя к себе такое отношение, я начинала думать, что ты разлюбил меня.

Тебе, дорогой муженек, совсем было не до меня! Маска легковерного простака, подкрепляемая все понимающей улыбкой тупицы, полученная тобой от природы, привела тебя на сцену и на блю­дечке с каёмочкой преподнесла роли недоумков и недотеп. Хлеб этот тебе легко доставался — разве трудно играть дураков, если сам дурак? Но ты возомнил, что можешь сыграть что-то серьезное. Это с твоей-то рожей? Чтобы зрители смеялись до упаду, когда надо плакать?

Бросил бы к черту театр, переключился на торговлю, жили бы мы припеваючи! Ел бы ты, слас­тена, изюм ложками, а мармелад — килограммами! Но ты отбрыкивался и ногами, и руками. Вы­дающемуся артисту Коржикову, видите ли, зазорно торчать на базаре! Да скоморохи только там и потешали народ! Сам же говоришь — все однокурсники твоей студии драпанули из театров. Да что далеко ходить, твой двоюродный Юрий Павлович, доктор наук, пока свое турагентство открыл, два года драл горло на базаре. И как быстро там освоился, зазывая покупателей на понятном им языке: «Платья!», «Спинжаки!», «Косматички!» А когда такие же торгаши, как и он, доценты и кандидаты наук, упрекнули его: что же ты, доктор филологических наук, русский язык уродуешь, Юрий Павло­вич преподал им урок рыночной экономики: «Вас покупатели потому и манкируют, что вы не умеете общаться с ними. А я по народной речи докторскую диссертацию заколбасил!»

Роль зазывалы ты бы исполнил с не меньшим блеском. Но ты, Николя-ни двора, прилип к своей сцене, будто она медом намазана! Не сцена медом намазана, а губки молоденьких актрис! Ох как тебе нравится якшаться с ними! Иначе какой смысл работать за гроши?

Вытаскивать нас из долговой ямы, кроме меня, было некому. А скольких страхов я натерпелась, согласившись на встречу с незнакомым мужчиной! Мне просто повезло, что он оказался порядоч­ным. А если бы нарвалась на маньяка? А если бы их было несколько?

Я думала, буду презирать себя и ненавидеть тебя за то, что сделала. Но за что мне себя презирать, если я поступила так, чтобы спасти нас от краха? И стоит ли питать ненависть к тебе, дорогой, если природа наделила тебя характером упрямого осла и внешностью беззащитного мерина?

А что хорошего можно было ожидать от осла и мерина?

Винить мне надо только себя, что вышла за тебя замуж. И самой расплачиваться за эту ошибку, за то, что жизнь, как это ни горько сознавать, прошла мимо.

А ведь все могло быть иначе, чертов эгоист, если бы ты ушел из театра и стал хозяином своей жизни...».

 

Таисия Филипповна стала регулярно встречаться с Михаилом Георгиевичем. Приверженец исчез­нувшего в наши дни культа прекрасной дамы, он умел возвысить ее над обыденностью, создать обстановку почтения и тем самым расположить к себе.

Благодаря ему она, «лошадь, загнанная в мыле», вновь почувствовала себя женщиной, полной жизненных сил, желания жить и наслаждаться жизнью. Он не прятал ее от друзей и, когда устраивал с ними встречи в своем «Эдеме», приглашал Таисию Филипповну в качестве полноправной хозяйки. Мужчины завидовали ему и восхищались ею, хотя ее нельзя было назвать красавицей. Конечно, не оставалось без внимания, что у нее пышная фигура и тонкая талия. Да и хорошая прическа, и одежда со вкусом делали свое дело. Но друзья Михаила Георгиевича баловали ее своим вниманием еще и потому, что она умела вести себя в компании просто и естественно.

Деньги, получаемые от богатого поклонника, позволили Таисии Филипповне погасить всю за­долженность по коммунальным платежам, внести плату за Юлькино обучение и рассчитаться с долга­ми. Большая сумма осталась неистраченной и, глядя из библиотеки на плывущие по небу холодные облака, похожие на барки со снегом, Таисия Филипповна подумала, что неплохо бы на эти деньги подлечить мужа в южном санатории.

Но как объяснить ему, откуда у нее такая сумма? Сказать, что сняла их с вклада матери? А что ответить, если спросит, почему раньше не снимала? Не знала о вкладе? Да, не знала. Книжки были утеряны. В Сбербанке, мол, сказали, что на вкладе всего тысяча рублей. А когда она стала получать эту тысячу, нашли еще одну книжку с крупной суммой денег.

Более ушлый человек на месте Коржикова не поверил бы, что на книжке у пенсионерки мог уцелеть крупный вклад, и стал бы разнюхивать, что и откуда. Но к низменным делам житейским наш герой нисходил с высоты своих подмостков только после сцен, устраиваемых женой. И ее объясне­ние, что деньги упали с неба, принял без возражений.

До поры до времени Таисии Филипповне удавалось скрывать свою левостороннюю связь. Выруча­ла занятость мужа в театре. Выдать ее могла какая-нибудь случайность. Вдруг репетиция сорвется, Коржиков наладится в парк собирать бутылки и столкнется нос к носу со своей половинкой, одетой, как на именины. Остерегаться следовало и нечаянной встречи с женой Михаила Георгиевича и его детьми. Девочки однажды уже застали Таисию Филипповну в «Эдеме», они приходили с кинокаме­рой снимать собак для телепередачи «Сам себе режиссер». Тетя Тася им была представлена как домра­ботница, и они вроде бы поверили этому. А если притворились, что поверили, и захотят проверить, как это сделала дочка соседки Таисии Филипповны по этажу?

Эта соседка приглашала к себе гинеколога якобы для медосмотра, а мужа в это время выставляла за дверь. И один медосмотр следовал за другим, пока дочь не усомнилась, как говорится, в чистоте эксперимента. Под видом игры в волейбол она забросила мяч на березу и полезла его снимать. И, как банный лист, прилипла к березе — за окном второго этажа увидела не только маму, от головы до пят подготовленную к медосмотру, но и вполне готового к этой процедуре врача.

Понимая, что тайное в любой момент может стать явным, Таисия Филипповна страшилась разоб­лачения — сразу после свадьбы Коржиков пригрозил убить ее, если она изменит. Особой агрессивно­стью он, правда, не отличался, но не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся.

В курортном агентстве она взяла две путевки в Пятигорск. И хотя в запасе была целая неделя, тут же прошлась по магазинам, купила кое-какие необходимые для поездки вещи и с полными пакетами ехала маршруткой домой, представляя, как они с Коржиковым будут беззаботно проводить время на курорте, где ей не придется хитрить и обманывать мужа и испытывать чувство вины перед ним.

А подлечить ему сердце и нервы край было необходимо — в последнее время он взрывался по пустякам и грубил жене. И даже к своей работе стал равнодушным — уже не репетировал дома.

...Не выпуская пакетов из рук, Таисия Филипповна приоткрыла дверь и, оттолкнув ее локтем, ступила в тесную, сумрачную прихожую.

— Почему не встречаешь, Николя? Я путевки взяла! Тебе спортивный костюм купила! — жизнера­достно объявила она.

— Какие путевки! Я на гастроли еду! — забирая у нее пакеты и бросая их на диван, хмуро возразил Коржиков. Он прошел к окну с полуоткрытыми шторами и посмотрел во двор на высокую, пригорюнившуюся березу с опущенными ветками, темно-зелеными в тени и салатными со стороны закатно-светлого, с голубым отливом неба.

— Люди добрые! Ну почему ты не думаешь о своем здоровье? — упрекнула его жена, снимая туфли и надевая тапочки.

— А это кому-нибудь нужно? — с вызовом спросил Коржиков, оборачиваясь.

Таисия Филипповна встревожено посмотрела на него, опускаясь на диван рядом с пакетами. Похудевшее за последние дни лицо мужа четко обозначилось в скулах и показалось ей еще более вытянутым.

— Что-то случилось? Затирают в театре? Не дают хорошей роли? — засыпала она его вопросами.

− Роль дают и говорят, что она мне подходит. Но она так заиграна. А как ее сыграть по-новому, я не знаю. — Он помолчал немного со сложенными на груди руками, затем взглянул на жену. —     Может, ты подскажешь?

—  Нашел подсказчика, — скептически усмехнулась Таисия Филипповна, польщенная, тем не менее, предложением Коржикова.

—  Что же это за роль?

— Роль мужа-рогоносца.

Благодушие на лице Таисии Филипповны сменилось тревожным, вопросительным выражением: это что — тонкий намек на толстые обстоятельства? О чем-то догадывается и теперь ума пытает? Чтобы справиться с волнением, она поставила на колени пакет, достала спортивные брюки и бросила мужу:

— Примеряй!

Коржиков поймал брюки и, не проявив к ним интереса, сунул их на подоконник.

−  Пьеса с претензией на современность, — искоса следя за супругой, продолжал он ровным голо­сом. — Жена встречается с богатым новым русским. Как должен реагировать на это муж?

«Еще одно совпадение! Что-то пронюхал и решил загнать в угол? Спокойствие, спокойствие, дорогая, и ихтиозавры будут наши!» — осадила себя Таисия Филипповна.

— Он должен узнать, почему жена встречается, — наклонилась она над пакетом, дабы не скрес­титься взглядом с мужем. — Из-за легкомыслия, как Попрыгунья у Чехова. По любви, как Анна Каренина. Или вынужденно, как у английского писателя Кронина: женщина вышла на панель, что­бы прокормить детей и больного мужа.

Муж не считает жену легкомысленной. («И на этом спасибо», — подумала Таисия Филипповна.) Скорее всего, это второй или третий вариант, потому что в одночасье финансовые проблемы стали решаться как бы сами собой. («Третье совпадение! Рятуйте, люди добрые!» — мысленно взмолилась Таисия Филипповна). Муж раздавлен, узнав об измене жены, разум его помутился. И он думает... знаешь, что он думает?

Коржиков подождал, пока Таисия Филипповна переведет на него взгляд, и ответил на свой вопрос, четко выговаривая каждое слово:

—  Оставить на ночь открытым газ. Зачем жить, если жизнь пошла прахом...

—  Газом — это современно! С полной гарантией! — пересыпая слова злым смешком, Таисия Филип­повна швырнула в мужа скомканными вещами. — Но это чудовищно! Это не муж, а монстр какой-то!

—  Нет, он не монстр, — Коржиков поймал развернувшиеся в полете трусы и майку и тоже положил на подоконник. — И его, в общем-то, можно понять — он помешался от горя. Согласен, газ — это не лучший выход. А какой бы предложила ты?

—  Неужели она не заслуживает снисхождения? — недовольно спросила Таисия Филипповна, смахивая пакет с колен. — Ведь спасла семью от нищеты!

—  А ты откуда знаешь? — удивленно вскинув брови, живо спросил Коржиков.

Уличенная в излишнем знании, Таисия Филипповна замешкалась с ответом, стараясь понять, где обмишулилась. Ее подвел тон голоса! Про эту проклятую нищету надо было говорить не с желез­ной уверенностью, а с вопросительной интонацией. Досадуя на себя («Язык мой — враг мой!»), она снисходительно улыбнулась:

—  Ты же сам сказал — в одночасье финансы перестали петь романсы...

—  Да, да, кажется, сказал, — согласился Коржиков. — Значит, ты предлагаешь объявить ей амнистию?

—  А почему надо что-то предлагать? — насупилась она. — Есть пьеса, есть автор. Пускай у него голова болит! Почему это тебя волнует?

—  Я имею к этому непосредственное отношение.

—  Какое?

—  Как соавтор. Я полноправный соавтор этой драмы.

—  А кто автор?

—  Ты, естественно, — пожал плечами Коржиков, как бы удивляясь тому, что она спрашивает о такой простой и понятной вещи.

—  У тебя все шуточки! — досадливо отмахнулась от него Таисия Филипповна, делая вид, что не понимает, о какой драме говорит Коржиков.

Тяжело ступая, Коржиков подошел к ней с таким внезапно вспыхнувшим злобой лицом, будто хотел ударить. Увидев, что он отводит руку в сторону, Таисия Филипповна невольно отшатнулась от него. Но рукой он вцепился в спинку стула, приставленного к столу.

—  Это тебя, дорогуша, видели, как ты ходила к новому русскому! — грохнул он стулом об пол.

—  Я? К новому русскому? — задохнулась от возмущения Таисия Филипповна.

—  Ты. К новому.

—  Ах, да! — облегченно взмахнула она руками, как бы что-то припомнив. — Как же, я бываю у таких людей, разношу приглашения на заседания бизнес-клуба, который собирается в нашей библио­теке. А ты, бедненький, мучился, думал, что я тебе изменяю? — рассмеялась она.

Коржиков присел на диван рядом с нею.

— Я, бедненький, хотел бы верить тебе, но красивые прически, — провел он рукой по ее перси­ковым волосам, — дорогие духи, — потянул он носом около ее уха, — и, наконец, эти путевки на курорт — на какие доходы?

Таисия Филипповна начала говорить ему про счет матери в банке, но Коржиков грубо оборвал ее:

— Не надо лапшу на уши вешать!

Оскорбительный тон его голоса подействовал на нее, как пощечина, и вызвал прилив таких сильных и разных чувств (изумление, обида, негодование, растерянность), что для них не нашлось слов, и они вырвались из ее груди неудержимым потоком сотрясающих ее тело рыданий. Таисия Филипповна захлебывалась слезами, несомненно, непритворными, интуитивно понимая при этом, что своим внезапным, как цунами, плачем она собьет с толку мужа и лучше всего защитит себя от его нападок.

Чтобы не видеть ее слез, Коржиков отошел к окну, шире раздвинул шторы и стал глядеть во двор, где угасающее небо стало темно-серым, а береза с опущенными плечами — зеленовато-черной.

— Обманывать мужа — хватило ума, а отвечать — кишка тонка? — заговорил он, когда она затихла. — Боишься, что покалечу? Не бойся! Да, я плохой муж и плохой отец, но, к твоему сведению, я не монстр. — Помолчав немного, он глянул на жену через плечо. — Если тебе с ним лучше, можешь уйти к нему. Я тебя не держу...

Последние фразы Коржиков сказал с напряженным изломом бровей, как бы пересиливая себя. И, косолапо загребая, спешно двинул на выход...

 

Таисия Филипповна с удивлением посмотрела ему вслед широко раскрытыми, блестевшими от слез глазами. То, что он не затеял мордобой и принял такое решение, которое (она это хорошо видела) ему самому далось нелегко, стало для нее полной неожиданностью. Достав из сумочки носо­вой платочек и зеркальце, она вытерла слезы и осталась сидеть с платочком и зеркальцем в руках.

«Двадцать лет я жила с тобой, Коля-Николаша, — подумала она, — а, выходит, тебя не знала. Считала, что ты будешь драться, убивать за то, что я тебе изменила. А ты так меня жалеешь, что отпускаешь к другому? Или хочешь избавиться, потому что не можешь простить? До чего ж ты упрямый, Коржиков! Умоляю тебя, прости, я это сделала не для своей прихоти. Я собиралась встретиться один только раз, только один раз, я шла к нему, как на костер, как на плаху. Разве думала, что окажусь на пиру? Я виновата перед тобой, что не удержалась и продолжала встречаться еще и еще. После того как сделан первый шаг, так легко идти по проложенному пути! Единствен­ным оправданием были деньги — ведь они помогли нам выжить в трудное время. Но я понимаю, что деньги не могут быть оправданием! Простишь ли меня, Николя? Если любишь, прости! Только уделяй мне больше внимания — не стесняйся своей нежности! Почему вместо ласковых слов ты всегда говоришь: «Тебя рассупонить?» Это же совсем не смешно, дорогой, это очень обидно! Не­ужели в твоем репертуаре нет других слов? Для актрисок ты их находишь, а для меня жалеешь? Не жалей для меня красивых слов, Коржиков!»

Глянув на себя в зеркальце, Таисия Филипповна припудрила покрасневший носик, подкрасила губы и, набрав номер Михаила Георгиевича, сказала ему, что больше они не могут встречаться — муж что-то заподозрил, следит за каждым ее шагом. «Понятно, — медленно сказал тот. — У тебя все в порядке?» — «Да». — «Я тебя не обидел?» — «Нет». — «Я был рад нашему знакомству. Но я обещал тебя не беспокоить, если ты наложишь вето. И я выполню свое обещание. Желаю тебе всего хороше­го!» — «И вам тоже!»

Весь вечер Таисия Филипповна провела в тревоге, гадала, где пропадает Коржиков, что надума­ет, вернется ли домой. Легла спать после двенадцати, битый час не могла заснуть и слышала, как он скрипнул дверью, зажег свет в зале и там же, на диване, завалился спать.

 

Торжественным звоном старинные часы проводили в небытие еще один день. На душе у Коржикова, как всегда перед дальней дорогой, было неспокойно, он ворочался на диване и долго не мог заснуть. А путь лежал в Пятигорск.

После каждодневных уговоров жены и под сильнейшим нажимом подключенного ею главного режиссера Рассадина Коржиков согласился поехать на курорт. И теперь переживал, все ли обойдется в дороге, как его примут в санатории. Немного успокаивало то, что отправлялся он туда в сопровож­дении супруги.

Он слышал ее размеренное дыхание, долетавшее до него из спальни, и незаметно для себя задре­мал и сам.

Снился ему залив широкой реки с покачивающимися на воде лодками. В одной из них устраи­вался Данкевич, в другой — он сам. Давал им лодки и отправлял в дальнее плавание Балабай. Вода в реке была очень холодной, и Коржиков посетовал: неужели нельзя отсрочить плавание, подождать, когда вода станет теплой?

Но сон внезапно оборвался. И придя в себя, Коржиков пытался понять, почему приснились ему актеры-покойники, с которыми он когда-то работал и делил хлеб и соль (с Данкевичем собирал виноград в Планерском, с Балабаем выступал в сельских клубах), куда и по какой реке они отправля­лись в плавание. И получалась только одна река — Стикс и один перевозчик — Харон, и переправлял он людские души только в одно место.

«Неужели пора — в это плавание? — думал он. — А как же король Лир? Я чувствую — смог бы поднять эту роль. Ну почему, почему мне отказано в этом?»

Будучи фаталистом, он с философским спокойствием как к неизбежному концу относился к смерти. Считал, что жизнь человека измеряется не количеством прожитых лет, а его предназначе­нием. И если его предназначение — сцена, ему зачтется уже то, что он не променял божий дар на яичницу.

Сильнейший стресс пережил раньше, когда врачи заподозрили у него рак. Покидая больницу, лихорадочно думал, что нужно срочно рассчитаться с долгами: съездить на Украину — на могилу отца, починить в деревне домик матери и отблагодарить всех, кому был чем-то обязан.

И на следующий день был уже у матери. Обновил крышу и крыльцо, а под вечер (помирать — так с музыкой!) на стареньком велосипеде махнул на пруд. Измотав себя необузданными половецкими плясками в воде, упал в роскошные луговые травы. И, вдыхая их запах, ощущая себя слитным с

этим лугом, этим небом, этими бабочками и муравьями, испытал момент острейшего счастья. Мо­лил Бога лишь об одном: «Господи, если это надо, возьми меня, но только после матери!»

И сейчас, памятуя о том, что Бог услышал его молитвы, он обрывал свои сетования на судьбу на полуслове: «Смирись, гордый человек!»

Утром встал с постели хмурым и озабоченным. «Может, не поедем? — спросил он жену, про­сматривая список необходимых в дорогу вещей. — Сон какой-то странный приснился! Боюсь, что пророческий». — «Какой именно? Возьми, что надо», — подала ему аптечку Таисия Филипповна, сама она укладывала в сумку одежду.

Сортируя упаковки и пузырьки, переправляя нужные в отдельную коробочку, Коржиков пе­ресказал сон. «Ты сел в лодку, а дальше что? — подхватив сумку за лямки, Таисия Филипповна попробовала ее на вес. — Поплыл или нет?» — «Не знаю, — передал ей коробочку с отобранными лекарствами Коржиков. — Я проснулся». — «Что ж тут плохого? — недоуменно пожала плечами Таисия Филипповна, засовывая коробочку в карманчик на сумке. - На лодке не поплыл, значит, не оказался в одной компании с покойником. А они как бы предупредили тебя — займись своим здоровьем, подлечись! Иначе... иначе нам удачи не видать! Попробуй, не тяжело?» — подала она ему сумку.

Сон, конечно, можно было понимать и так и сяк. А можно ему вообще ноль внимания: мало ли что приснится, когда впереди дорога, а на сердце тревога.

 

До Пятигорска они добрались хоть и на таблетках, но, в общем-то, благополучно. А молодой лечащий врач Олег Юрьевич, читая кардиограмму, от удивления даже губы разжал — красиво очер­ченные, похожие на цветок, губы. И изумленно взглянул на Коржикова: «Кто вас направил в сана­торий? С вашим сердцем не в санатории надо лечиться, а в стационаре!» На вопрос, что ж теперь делать, с сожалением пожал губами: «Придется лечь в больницу. Выходные уж потерпите. А в поне­дельник как раз вернется из отпуска заведующий отделением, и мы определимся...»

«Доживем до понедельника?» — подумал Коржиков, уходя от врача. Но дожить было не так-то просто — воскресенье выдалось очень душным, Коржиков прямо-таки обливался потом. И боль не­сколько раз опробовала свои коготки на его сердце. Наверно, что-то неладное творилось с погодой — жаловалась на недомогание и Таисия Филипповна.

Легли спать они с открытым окном, но в духоте, влажной, южной, заснули не сразу. А среди ночи Коржикова разбудил голос матери: «Коля!» Спросонья он хотел было вскочить с постели, но сообразил, что голос ему почудился — матери не было в живых уже два года. По чувству тяжести и сильной рези в груди, по ватным рукам и ногам он понял, что начинается сердечный приступ. И когда потянулся к тумбочке, на которой лежал нитроглицерин, боль раскаленным ножом пронзила грудь, заставив его закричать.

Разбуженная криком, Таисия Филипповна вскочила с постели, зажгла настольную лампу и с тревогой спросила мужа: «Сердце? «Скорую?» «Да!» — стиснув зубы, выдохнул тот.

Пока она одевалась и бегала звонить к дежурной, Коржиков попытался унять боль уже с помощью нитроглицерина и коринфара. И, подложив под спину подушку, сел поперек кровати. «Сказали — ждите!» — расстроено чертыхнулась Таисия Филипповна, вернувшись в палату.

Она помогла мужу приодеться и, выглядывая в открытое окно, прислушивалась к уличному шуму. В отдалении что-то прогрохотало, будто по ямкам прокатилась машина с пустыми бочками. Таисия Филипповна насторожились: машина это или гром? Грохот повторился еще и еще. Похоже, надвига­лась гроза — небо и весь город стали озаряться отблесками молний.

Коржиков принял еще одну порцию лекарств, но облегчение не приходило, и дикий, животный страх овладел им. Он не мог перебороть его, потому что страх исходил из самых глубин его существа, переставшего повиноваться его воле.

Как медленно тянулись минуты ожидания! Молнии вспыхивали уже над городом, гром, наби­рая силу, раскатывался все ближе. Косые струи дождя ударили о подоконник. Таисия Филипповна закрыла окно и, услышав торопливые шаги в коридоре, распахнула дверь.

В проеме двери показались мужчина и женщина в белых халатах. Врач с одутловатым, не подаю­щим признаков мысли лицом, невозмутимо выслушал Коржикова, использовал для приведения его в норму весь арсенал сердечно-сосудистых средств, состоящий из нашатырного спирта и валидола, и только усилил страхи Коржикова, который обреченно подумал, что с такой скорой помощью он может и не доехать до больницы.

Его уложили на носилки, укрыли одеялом от дождя и понесли к машине. Однако на улице ветер вздыбил и сорвал одеяло с больного, и молния ослепила его. Он дернулся, будто своим острием она попала ему в сердце. И удивительно — не болевой ожог почувствовал в этот момент, а освобождение от боли: едва заметная умиротворенная улыбка навечно застыла в уголках его рта.

 

В определении причины смерти Коржикова врачи были единодушны — обширный инфаркт. Для отправки его тела на родину напуганный санаторий предоставил Таисии Филипповне «Газель».

Во время прощания с покойным актеры, родственники и подруги подходили к Таисии Фи­липповне со словами утешения. Многие знали, что у Коржикова пошаливало сердце, и сетовали на то, что он не щадил его. Таисия Филипповна соглашалась с ними и рассказывала, что сердце мужа отказало ночью, во время грозы, когда они уже несколько дней находились в санатории. Уверяла всех, что его можно было бы спасти, если бы «скорая» приехала побыстрее. И сокруша­лась, что не успела подлечить мужа раньше: он же такой упрямый — сколько времени было поте­ряно на его уговоры!

В черном, украшенном яркими розами платочке, контрастном с ее бледным, измученным бес­сонными ночами лицом, в окаймленном тонкими кружевами и тоже черном платье Таисия Филип­повна выглядела отрешенно и величественно. Пыталась творить молитву за упокой раба божьего Ни­колая, но постоянно сбивалась — сосредоточиться на молитве мешали нескромные мужские взгляды. И она досадовала, что провоцировала их своим платьем, которое слишком рельефно облегало ее фигуру, что простительно было бы на вечернем спектакле, однако не совсем уместно — на похоронах.

На траурном митинге перед входом в театр актеры говорили, каким Коля Коржиков был бесхит­ростным, трогательно наивным и незащищенным от ударов судьбы человеком, как умел сносить все невзгоды, не жалуясь и не унывая. И как этими качествами щедро наделял своих персонажей, вызы­вая сочувствие к ним, позволяя смеяться над ними незлобливым смехом.

А спустя несколько дней после похорон Таисия Филипповна обнаружила в его вещах видеокассе­ту, на которой она была заснята в те моменты, когда входила в фешенебельный дом Михаила Георги­евича и, оглядываясь по сторонам, выходила оттуда. 

Добавить материал