ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

ОХРАНЯЕМАЯ ТЕРРИТОРИЯ ДУШИ
Предисловие к книге А. Папанова «Седьмая книга» (2020)

Я много писал о творчестве Анатолия Папанова, и даже одну из статей назвал «Сиротство как предчувствие». Откуда эта постоянно возникающая мысль о сиротстве лирического героя? Возможно, все объясняет строчка о «душе, сбежавшей из рая», после чего она, естественно, ощущает себя сиротой, потерявшей своего Отца.

Не случайно же появились стихи, в которых прямо говорится о том, что лирический герой не нашел своего Утешителя, «...а вот чужим богам пока не научился молиться».

Это свое сиротство душа лирического героя переносит на всю окружающую жизнь и в его представлении весь окружающий народ оказывается без духовного покровительства, в результате чего и попадает в разного рода ограничительные зоны, будь это ссылка за 101 километр или исправительный лагерь с колючей проволокой.

Мало того, и вся реальная жизнь напоминает охраняемую территорию, за которую нет хода, хотя, казалось бы, никаких ограничений, кроме материальных, нет. Но сам народ не может пересечь тех границ, где недавно была колючая проволока, как пес, всю жизнь просидевший на цепи, не может выбежать за ее пределы, даже будучи освобожденным от нее.

Вглядываясь пристальнее, обнаруживается, что это самое сиротство только выглядит как нечто негативное, плохое, а на самом деле оно действительно ощущается всеми героями стихотворений «как блаженство». Вполне возможно, что это сиротство намеренное, на деле означающее ограждение некоего своего душевного пространства от чуждых влияний.

Как иначе понять такие, например, строчки: «Я птицу выпустил в окно, а в клетке сам себя оставил»? Вроде бы мог и сам вылететь вместе с птицей, но оставил себя в клетке.

Автора не оставляет тема «татуированной Руси» и «сто первого километра». Он все время напряженно размышляет о том, кто же на самом деле более свободен, тот, кто ограничен забором, но живет своим внутренним миром или тот, кто на свободе упивается возможностью вдоволь поесть, попить и повеселиться.

Где правда? Как жить на такой свободе, где душно от бездуховности и лжи? Не потому ли возникает в одном из стихотворений тема чеховской шестой палаты, где можно свободно общаться с умными людьми, объявленными сумасшедшими окружающим миром, хотя он-то как раз и сошел с ума. Но где тот доктор, который мог бы поставить всем правильный диагноз?

Не отсюда ли мысль о том, что «...на небе звёзд немерено, а вот моя потеряна...» Как доктор, автор пытается нащупать природу произошедшего с Россией, с русскими, с империей, но обнаружить диагноз не удается. Как могло общество, взрастившее Пушкина, Толстого, Достоевского вдруг вывернуться наизнанку и оказаться подкладкой наружу? К власти пришли «великие голодранцы», которые по-своему переписали всю предыдущую историю и переоценили все классические достижения.

И в лагерях, за колючей проволокой оказались те, кто представлял собой цвет русского культурного общества. Вот они-то и создали «татуированную Русь», привнеся в творчество невольников тот культурный уровень, который стал основой и лагерной прозы и современного шансона. Тем более, что через царские застенки прошел еще один слой интеллигенции — те, которые, собственно и вывернули наизнанку Российскую империю.

Вот почему автор своей «Седьмой книги» Анатолий Папанов и констатирует в самом начале:

Мы сами обозначили тюрьму,
И выставили сами оцепленье.
Так и живём мы в этой кутерьме,
Где чётко соблюдается деленье:
Кто нынче пайку хавает в тюрьме,
А кто с пайком стоит за оцепленьем.

И во всех последующих стихах из этой книги автор пытается понять — почему же «мы сами обозначили тюрьму», хотя никто на этом не настаивал, откуда в жителях российской империи такое трогательное отношение к преступникам, осужденным существующей властью.

Не думаю, что автору удалось это объяснить, но то, что он с таким упорством шел к своей книге и придает ей особое значение, говорит о том, что осмысление «татуированной Руси» еще в самом начале и заслуга автора в том, что он эту тему обозначил.

Поэтому и высказаны им в одном из стихотворений слова надежды:

И если мы были когда-то,
То значит, что всё ещё будет.

Вторая часть книги с подзаголовком «День седьмой» отсылает, естественно, к тому дню, когда человеку был доверен сотворенный мир. Как человек оправдал это доверие, общеизвестно.

И действительно, в этой части уже почти нет «татуированной Руси», здесь, скорее, ее предыстория. В своих скитаниях по стране, и особенно по восточной ее части, где так много мест, огражденных колючей проволокой, его лирический герой, как губка, впитывает рассказы тех, кто побывал в этих местах. Мало того, он сам работает в тех же местностях и на собственной шкуре испытывает все невзгоды, с которыми приходилось сталкиваться обитателям охраняемых территорий.  

Тогда же происходит и осознание своего советского безбожия, которое вначале принимает форму толстовского неповиновения, сомнения в том, что последователи Христа правильно трактуют его заповеди. Отсюда и эти программные строчки:  

Всё не так! Он за так целовал,
Из любви к его помыслам чистым.
А читают теперь подпевал
И отрёкшихся евангелистов.
Всю Страстную не гаснет окно,
И осиновый плач отовсюду.
Сам с собой помирившись давно,
Красит яйца на Пасху Иуда.

Отсюда и последующие притчи, в которых происходит постепенное превращение сомневающегося безбожника в искателя настоящей веры. Но сомнение, к сожалению, это антипод веры. Вера потому и называется так, что ее постулаты принимаются без рассуждения, без вмешательства ума, без логики. Вера стоит на чувственном восприятии, на доверии своему духовному наставнику. Это как любовь, которую невозможно вычислить или объяснить. Она или есть, или ее нет. И никто не скажет почему.

Вот потому тема сиротства и сквозит в каждом стихотворении. Беда поколения советских людей, переживших перестройку, в том, что их вера в светлое коммунистическое будущее была дискредитирована. По сути дела их духовные отцы предали своих преемников и оставили их в духовном сиротстве. А вот поиск новой веры, других наставников, к сожалению, не всегда приводит к желаемому. Это как в жизни: когда отец бросает сына, то сыну редко удается найти равноценного отчима.

Вот и советские люди разбрелись в этих поисках: кто-то принял ислам, кто-то прибился к буддизму, кто-то приблудился к сатанизму, хотя советский кодекс строителя коммунизма был почти целиком списан с заповедей Христа. Может быть и поэтому христианская вера так мощно возродилась на обломках бывшего Советского Союза.

Наш лирический герой так описывает свое состояние, когда прошлая вера утеряна, а новая все никак не становится своей:

И берега, и два причала
С несуществующей рекой.
Здесь все придумано не мной:
Цветущий ландыш, майский луг,
Предначертаньем замкнут круг,
А вне его чужие дали…

Отсюда же и такое признание:

Как одиноко на Земле…
И так тоскливо во Вселенной…

Верующему человеку не может быть одиноко, он все время среди своих — и земных, и небесных, и живущих, и ушедших. Он все время на связи с ними, он растворен в них, отсюда и непонятное для других смирение, которое для многих недоступно, потому что необъяснимо.

Может быть поэтому и начинается книга со стихов о реальной несвободе, а продолжается размышлениями о несвободе духовной. Главное, на наш взгляд, что поиск своего места в духовном мире автор ищет не в философских трактатах, а среди людей, много переживших и перестрадавших.    

Что же касается содержания первой, «татуированной» части книги, то надо помнить, что автор и его лирический герой не одно лицо. Автор сам не был в местах лишения свободы, как может показаться тому, кто впервые откроет поэта для себя именно по этой книге.

Другое дело, что автор настолько вжился в образ пострадавших от советской власти и от власти вообще, что поневоле веришь во все перипетии его героев, перенося свое сострадание в том числе и на автора.

Я сам, кстати, не разделяю убеждения автора о такой уж неоправданной жестокости советского периода российской истории, но, читая книгу, поневоле проникаешься ее протестным пафосом и начинаешь понимать тех, кто многие годы таил обиду и при первой возможности отомстил прежней власти за свои страдания.

Но мне все-таки ближе в этой книге ощущение осиротевшей души, мятущейся и попадающей в жестокие жернова времени. Во всех стихотворениях чувствуется надежда на лучшее, ожидание свободы, света. А все это можно обрести только с верой, которую лирический герой книги ищет в каждой строфе. Радует то, что автор ведет своего героя к этому обретению, хотя и сам как будто не очень в это верит.

А ограждение территории своей души от чуждых влияний, со стороны иногда воспринимаемое как сиротство, это, по всей видимости, необходимый этап для обретения духовной опоры и душевной свободы. В конце концов автор с благодарностью говорит об этом:

Слава те, Господи, что ниспослал
Милость и каторгу – волю и лиру.

2020  


Источник: А. Папанов. Седьмая книга. Стихи. — Белгород, «Литературный караван», 2020. Стр. 5-10

Страница автора статьи

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2021