ЮРИЙ ЛИТВИНОВ

ПТИЦЫ НАД САДОМ
Стихотворения из книг, вышедших в XX веке

Источник: Ю. Литвинов. Высокая скворечня. Белгород, «Константа», 2014, стр. 40-88.

Скачать книгу



ОТРАЖЕНИЕ В ВОДЕ РОДНИКА

Перо грача воткну в седую прядь,
Как дурачок по улице пройдусь,
А что с меня ещё сегодня взять?
Ну разве что прозрачнейшую грусть
Или печаль, которая светла
И никому уже не повредит,
Ведь каждый знает, что в конце села
С его рожденья кладбище лежит.
Все ляжем.
Сколько можно ноги бить
И голову морочить день за днём
Вопросом: «Как же будем дальше жить?»,
Как будто мы действительно живём.
Я знаю, где гнездовище грачей —
Давно там размножаются они.
Ступай туда, брат, старый книгочей,
Возьми перо, в седую прядь воткни,
И прогуляйся-ка со мной плечом к плечу.
Я так хочу.

*  *  *

Снова репейник цветёт —
Тёплым октябрь задался,
Яблони все отряся,
Угомонился народ.

Дышит в чулане вино,
Зябнет варенье в подвале.
Сколько бы ни запасали,
Кончится скоро оно.

Все сладкоежками стали.
Может от жизни горчит?
Тётя Маруся молчит,
И не кивнёт баба Валя.

Сколько ни жалуйся, но
Станет тогда лишь теплее,
Если меж яблонь посеем
Веры горчично зерно.



ОДИНОКИЙ ПУТНИК

Я хочу дойти до дома,
Где живёт моя невеста,
Ждёт меня и веселится,
Видя бабочек игру.
Там с утра коптят колбасы
И замешивают тесто,
Чтоб хватило яств и хлеба
Всем на свадебном пиру.
Жаль, что путь мой будет долгим
Средь дороги пала лошадь,
Отравили её, видно,
Те, кто завистью обьят.
А ещё украли деньги,
Просто выманили ложью
Те, кого считал друзьями,
Стол и кров делить был рад.
Вот уж высыпали звёзды
Нашей первой брачной ночи.
Далеко моя невеста,
Но измены не боюсь,
Мне она верна и знает —
Видит нас Господь и хочет,
Чтобы в храме и на небе
Освящён был наш союз.
Бродят волки в тёмной чаще
И разбойники балуют.
Без меча и без кольчуги
Я иду на дальний свет
И несу в руке колечко,
Помня истину простую:
Верь, люби, терпи и будет
В срок исполнен твой обет.



ОТЛЁТ СКВОРЦОВ

Как сердце, стая серая сжимается —
тревожный стук в степенный небосвод.
Там сотни голосов перекликаются,
там слабый просит:
             — Пусть мне повезёт!
Там сильный хочет:
             — Пусть я не ослабну!
Там старый молит:
             — Пусть вернётся сын!
Больной несёт израненную лапу,
он болью занят долгие часы,
и за него она вдруг свистнет громко:
— Пусть всё пройдёт!
Пусть кончится скорей!

Всем добрый путь!

Уже несёт позёмка
отчаянных синиц и снегирей.
Уже открыто стали заниматься
вороны своим жалким колдовством.
Октябрь — антракт со сменой декораций.
В четвёртом акте — снег и Рождество.



ПИСЬМО К ДАЛЁКОМУ БРАТУ

Мой добрый Брат, скажи мне, почему
я травоядным вырос в волчьей стае?
От этого родня моя страдает.
Уж лучше б съели!
Тошно одному
сидеть в дому, когда идёт охота,
и хуже ржавчины мне клёнов позолота
отец придёт — я глаз не подниму.
Опять сентябрь.
А там октябрь, и снег,
и долгая зима, и сухомятка,
и дни потянутся так медленно и шатко
Мой Брат, не доведи содеять грех.
Лёд точит неуёмная стремнина,
и знаю, что нельзя на середину,
но будто кто подталкивает в спину
ленивую, усталую скотину,
и если я ещё не опрокинут
благодаря Тебе.
Брат,
нет иных помех.



НАСВИСТЫВАНИЕ СКВОРЦА

Вдоль трасс сады колхозные цветут.
В природе зуд.
Подснежники, шмели и воробьи
Полны любви.
Забыты скупость, подлость и делёж.
Весь мир хорош.
И хорошо горит по-над рекой
Камыш сухой.



*  *  *

Птичье горло моё
перехвачено нитью силка...
Просыпаюсь под белой плитой потолка
чуть живой.
Задыхаюсь и крыльями бью,
защищая жизнь птичью свою.
Сбита на пол подушка,
разбужен сосед
по палате,
его раздражает мой бред,
ведь ему наконец-то
приснился улыбчивый сон,
будто стал птицеловом удачливым он.
Смотрим мы друг на друга —
в глазах у обоих тоска,
луч рассветный меж нами,
как нитка силка.
Звук шагов в коридоре больничном.
Обход.
Медсестра нам по равной пилюле несёт.



*  *  *

Мы плывём по теченью недвижимых вод,
А куда нас несёт, лишь Господь и поймёт.
Он поймёт, если к нам светлый лик обернёт
И увидит, как мы средь недвижимых вод
Плывём.
Плы-вём!
Зубы сжав
И дыханье навек задержав,
На виду у враждебных и чуждых держав.
Ни пристать, ни причалить
И помощи не попросить,
Только плыть нам дано,
Неизвестно куда плыть и плыть.
И безмолвно молить
Без надежд, что молитва пробьёт
Семь небес,
За которыми Бог наш живёт.
Он живёт.
Он бессмертен.
Он знает, когда
Оживёт вокруг нас
Неживая вода.



ПОХОДНАЯ

Одна остановка от аэропорта до автовокзала.
Недлинная, кстати.
И надо же, как на беду,
намедни какая-то рыжая мне предсказала,
что я её скоро пешком ни за что не пройду.
Да, я доходяга,
но это ведь только по виду,
по сути же опытный, давний, упорный ходок,
и если сегодня я утречком с Запада выйду,
то к вечеру — вот тебе крест — попаду на Восток.
А за ночь могу отшагать от Якутска до Кушки,
и даже пройдя этот путь, не особо устать,
найти бы в попутчики мне озорную подружку —
так хочется весело и ни о чём поболтать
или молчать под луной на коротком привале,
о чём говорить, если всё рассказал соловей.
Разложим припасы, по крохам мы их собирали,
вот хлеб, если хочешь — отведай,
                                                     водица — испей.
Потом ляжем спать.
                           Вещий сон положил я под ухо,
ты утром не вздумай его пересказывать мне,
спи, рыжая, помни, ты только подруга,
поэтому — спи!
                          Не мешай вспоминать о жене.



ДОМОЙ

Ветер насквозь прошибает
                                         как вилы,
Дома сегодня ему не сидится,
Выскочил новым плащом похвалиться.
Что же ты встречный такой,
                                          такой стылый...
Я ж до Портовой ещё не добрался,
Двери не запер,
                    окно не захлопнул...
Только б не лопнули в форточке стёкла,
Только б ореха росток не сломался.
Только б фуражку не сдёрнуло в лужу,
Светлую,
             новенькую — между прочим.
Из дому выйдешь в светлый денёчек,
К вечеру — на тебе! — ветер и стужа.
Ну хорошо хоть без молний и грома.
Сопли утру,
               у крыльца прочихаюсь.
Милая,
поздно домой возвращаюсь?
Поздно.
         Но всё же вернулся.
                                    Я дома!



Я ЗДЕСЬ

Опять я тоскую по отчему краю.
Сижу средь его неухоженных пашен,
Курю папиросу и не понимаю —
Куда это запропастились все наши?
Земли и воды, даже неба хватает.
Пусть ветер свистит, но не так уж он страшен.
Корова стоит — никого не бодает.
Куда и зачем разбежались все наши?
Какой ещё воли,
                       какой ещё доли
Искать, если вечно за пазухой пусто?
Сижу среди пашен без хлеба и соли
И грею под сердцем последнее чувство —
Любовь.
             Хоть её огонёк не погашен.
А вдруг на него и потянутся наши.



ИЗ СОБРАНИЯ ПОСВЯЩЕНИЙ

*  *  *

                     Татьяне,
                      моей лучшей половине

Нас Бог бережёт
                для обычного дела —
Подуть что есть сил,
                как созреет зерно,
Чтоб споро полова
                с него облетела
И чтоб воссияло
                как злато оно.
Когда ж урожай?
                Вот уж век на исходе.
Посеяли вроде,
                да нечего жать.
Одно остаётся —
                признать при народе:
Нам не на что дуть..
                Остаётся дышать.



*  *  *
                    л.ч.

Молчаливая птица
на диване гнездится.
Ей ночами не спится —
нечисть всякая мнится.

Днём перо очиняет
и стихи сочиняет,
что-то страшное знает,
но молчит и скрывает.

Улыбнётся невинно,
выпьет чаю с малиной,
бросит на середине
стих печальный и длинный.

В сад порхнёт еле слышно,
клюнет с веточки вишню...
И увидит Всевышний,
что Он третий и лишний.

Всё в себе она носит,
ни о чём не попросит,
сердце тайной морозит.
Кос не рвёт,
слёз не льёт,
через год
нам молва
донесёт,
кто обидел вчера
и вот-вот —
послезавтра — совсем её бросит.



*  *  *
                       и.ш.

Ты пасмурный день, когда трудно понять,
Взошло ли светило,
                     чтоб нас согревать?
Иль в небе за тучами только заря?
И мы обнажаем тела свои зря?
Их ветер остудит,
                     их морось замочит,
Вдруг солнце и вовсе
                     взойти не захочет?!
И только под вечер оставит нас страх,
Когда обнаружим загар на плечах.



*  *  *
                  С. Ташкову

Я дождь не утренний — вечерний,
хотя и начался с утра.
Не верю, что уйти пора,
топчусь —
гонец без поручений.

Меня разбили фонари
на разобщённые струи.

Устал я к цельности стремиться,
я куча перьев, но не птица,
не рыба — куча чешуи.

Вечерний надоевший дождь.

Как хочется прийти к чему-то!
И тянешься до той минуты,
пока средь ночи не поймёшь,
что падаешь,
а не идёшь.



*  *  *

                   Памяти Ю. Шеховского

Вот этим и запомнится февраль:
Одиннадцатого его числа
От друга лучшего жизнь навсегда ушла.
И это страшно,
                     а не просто жаль.
Мы переделали так много славных дел.
Тебе и сердца, и ума на всё хватало,
А жизни оказалось вдруг так мало,
Что ты лишь улыбнуться и успел.
Спасибо за улыбку — вот ведь смех
Она и не дала нам разминуться.
Так больно мне сквозь слёзы улыбнуться,
Но для тебя смогу.
                          Сегодня.
                                      И при всех.



*  *  *

                   Памяти В. Петровой

Куст одинокий в поле.
Деревом стал бы, что ли,
Чтобы я мог заметить
Сразу, издалека.
Ветви завив красиво,
Листья окрасив ярко,
Стал бы таким подарком,
Так бы мой взгляд ласкал.
Впрочем,
Не всё на свете
Для красоты родится,
Что-то растёт для пользы.
Тоже ведь хорошо —
Вынянчить горстку ягод
Для одинокой птицы
И для больного сердца —
Маленький корешок.



*  *  *

                    Посвящение Су Дун-по

Под акацией белой, на травке
В день туманный его ожидаю.

Рёв форсажный, бельё на балконах,
Дух потов не будут тревожить.

За туманом невидимы башни,
И драконы в туман не летают.

Су неслышно придёт, и мы станем
Пить вино и стихи свои множить.

А когда разойдутся туманы
И откроется вид новостроек,

И опять полетят самолёты
По теченью заоблачных струй,

Улетучится хмель, и мы тихо
Сочинения наши откроем,

Где писал о луне над Донцом я,
Ну а он о луне над Циншуй.



СРЕДНЕРУССКАЯ ВОЗВЫШЕННОСТЬ

                             С. Клюхину

По тебе дорога заскучала.
Смотрит в окна,
                     трётся у дверей,
Просит:
           «Друг, давай начнём сначала.
Я короче стала и добрей.
В гору не полезем.
                        Ты не молод,
Да и я — грунтовая как есть...
Что нам там, в горах?
                             Всё снег да холод,
На равнине — знаешь —
                                та же смесь.
А ещё деревни и посёлки,
Города, где люди и дела
Ждут.
        Пойдём.
                  Ну что сидеть без толку...
Извини, что я кривой была».
Ты её простишь,
                        я это знаю.
Сам не раз прощал,
                             мирился с ней,
Будь она прямая иль кривая...
С нею мы сильнее и нужней.



*  *  *

Делиться радостью я не считал за труд,
С синицами свищу как заводной:
— Синицы колыбельных не поют!
Всех с добрым утром!
                                 С раннею весной!
Душе смешно и страшно.
                                   Что за смех?
Как будто меня под гору толкнули,
А я свищу, перебивая всех:
— Лечу! Лечу! Лечу!
                             Лечу ли?!!!



*  *  *

Лети, звезда,
и не смотри, что вниз
тебе теперь приходится лететь —
уж так тобой распорядилась Жизнь.
Скажи спасибо, всё-таки не Смерть.
Восстань из праха, распрями лучи —
так крылья расправляет мотылёк —
и вызубри, до буквы заучи
свой главный и болезненный урок:
летать умеют все, не всем дано
взлететь,
упав по воле злой на дно.
Проснись,
тебе лишь снится Смерть,
проснёшься, а вокруг иная Жизнь.



БАБУШКИНЫ ПРИБАУТКИ

I.

Куют синицы серебро,
выковывают серьги
берёзе да осине,
ольхе да лещине.
Синицам это ремесло
их тонки пальчики свело
да грудки опалило,
да бровки закоптило.
Ай, глянь-ка ты,
от меток тех
синицы стали краше всех.


II.

— Грач-грачок угляной,
грач-грачок смоляной,
отчего такой больной?

— Я сложил гнездо высоко,
простудился ненароком,
оттого и кашляю
над избушкой вашею.
Вот немного осмелею —
лапки на трубе погрею.
Ну а ты не стой, не мешкай,
брось-ка в печь ещё полешко.


III.

Море-окиян
светом осиян,
мраком покрыт,
далеко лежит
от знойного брега
до белого снега.
Не переехать,
                  не перейти
и не вы-
               пи-
                     ти
!
Журавель да цапля
отпили по капле,
головами повертели,
да и пе-
            ре-
                ле-
                      те-
                          ли!


IV.

Воробьи горох лущат —
на весь двор стручки трещат.
Воробей хоть мал по виду,
да себя не даст в обиду —
в грозну стаю соберётся,
правоты своей добьётся.
Правота у них проста —
выгнать со двора кота.



РАВНОВЕСИЕ

Приходит Смерть
и пыльной шляпой
лицо родное накрывает.
Она пришла издалека.
Вошла без стука,
                         без звонка,
столкнулась с детворой в передней,
шутя взъерошила чубы,
ни слова не сказав, ни звука
не проронив об их судьбе,
и незамеченной осталась.
Сама собою отворялась
и затворялась в спальню дверь
три раза — это Смерть ждала,
чтоб Жизнь от тела отошла.
Жизнь, верно, мешкала,
не знала —
куда теперь себя девать,
но в этот час в скворечне ближней
снесли яйцо,
и Жизнь нашлась в конце концов —
зародышем в яйце свернулась.
И Смерть шепнула ей: «Пока,
до скорой встречи,
будет туго,
не забывай сестру и друга,
зови.
      Я здесь покуда буду
ходить,
          вздыхать,
                       ронять посуду».



ПРЕДЗИМЬЕ

Ветер осень золочёную спугнул.
С вечера поднялся,
до рассвета дул.

Утром вместо золочёных куполов
серость голых веток,
чернота стволов.

Кто-то лёгкую победу одержал,
не дымился порох,
не сиял кинжал.

Плата войску королевская дана:
ночь на разграбленье,
хмурый день для сна.

После сна падёт раскаянья мороз.
Час для примиренья.
Сорок дён для слёз.



ВКЛАДЫШ

Бегут через площадь усталою рысью
Осенней бедой разобщённые листья.

Нырнут в переулок и там затаятся,
как прадеда имя в затерянных святцах.
И только ребёнок, затеяв гербарий,
их разворошит и поднимет по паре

кленовых, берёзовых и виноградных.
Положит в словарь, позабудет, и ладно.




ИЗ ЦИКЛА «ПРИСТУП ШУТОВСТВА»


МОЯ ЛЮБОВЬ

Моя любовь такая тихая,
не всяк услышит и поймёт,
она почти беззвучно тикает.
Потикает,
            да как рванёт!
И глохну я от взрыва дикого,
стотонная любовь моя
всё разнесёт!
                  И снова тикает
так тихо,
             что не слышу я.



*  *  *

Даме сердца, ума
и желудка

Бутылка,
           может быть, и холодна —
меня сумеет отогреть она!
Нет, не бедром крутым,
                              не шейкой длинной,
а содержанием своим невинно-винным.
Мы поцелуемся с ней раз,
                                         и два,
                                                  и три,
и пусть давным-давно погасли фонари —
мы поцелуемся четыре, пять и шесть!
Пока любви в ней хоть глоточек есть,
её не брошу.
                 И, назло всем вам,
не уроню,
               не разобью,
                                не сдам!



*  *  *

Как напьюсь, так начинает
                        из меня любовь хлестать.
                        А кому её отдать?
Бес в ребре и тот не знает.

Руки — шустрые ворюги —
                       так и ищут, что украсть,
                       где бы им погреться всласть.
На бедре чужой подруги?

Это греет, да не светит,
                       так же тёмен жребий мой —
                       одному брести домой,
где лишь кошка и приветит,
помурлычет, в нос лизнёт,
спросит: «Где ты шлялся, кот?».



ПОЛЮБОВНОЕ

Полюби меня, красотка, полюби,
долго поясок не тереби,
резко дёрни за верёвочку, и вот
обнажаются и груди и живот.

                              Ах, торчит у петушка
                              гребешок исподтишка.

Не гони меня, голубка, не гони,
время разговором не тяни,
мы часы остановили до утра...
Ах, обнажились два полцарства, два бедра.

                               Оторвали петушку
                               враз куриную башку.

Удержи меня, родная, удержи,
ну хоть что-нибудь разумное скажи,
не пугайся, мы одни с тобой вдвоём...
Вот и нервы обнажились, ё моё.

                              Ощипали петуха,
                              отобрали потроха.

Отрави меня, сестрица, отрави,
яду крепкого плесни мне по любви,
чтобы скоро, очень быстро, прямо голым я
сиганул здесь из огня да прямо в полымя.

                              Был бы жареным петух,
                              да огонь в печи потух.
                              Нас озноб рассветный бьёт,
                              жизнь с косой за дверью ждёт.



ОТКРОВЕНИЕ КАЗАНОВЫ

Тает снег, как сердце дамы,
что устала быть упрямой
и решила мне отдаться,
чтоб с годами поквитаться.
С теми долгими годами,
что стареть велели даме.

Мчат ручьи, как жизнь девицы,
что решила распроститься
с честью девичьей до срока,
потому что одиноко
с честью жить наедине.
Вот и отдаётся мне.

Не просил я их вниманья,
у меня дыра в кармане,
ни чинов нет, ни красы,
ни каких-то тайных сил.

Просто тает снег. Виною
всех побед моих — не скрою —
очень ранняя весна.
Да! Весна! Она одна!



ГОРЬКИЕ ВЗДОХИ

1. Претензия

Нашёл под мышкой банный лист,
а в бане не был две недели.
Пусть объяснит мне окулист —
куда глаза мои глядели?


2. Смелость

Мы бежим по вертикальной
по стене
смело,
как мурашки по спине.


3. Пустые хлопоты

Учил я бабочек летать,
едва их крылышки обсохли...
Они все к вечеру подохли,
вот однодневки...
надо б знать!



*  *  *

                    Посвящается Ёжикам,
                    вышедшим из тумана
                    в конце семидесятых

Какое слово иностранное «портвейн»,
а как прижился на Руси напиток!
Страшнее оккупантов, хуже пыток
мысль, что он кончится когда-нибудь...
Норштейн
родил нам друга — Ёжика в тумане,
который не обманет и пристанет
к родному берегу с заветным узелком.
— Что в узелке?
                      Пароль давно знаком:
— Варенье, — говорят,
                                  но, хитро глянув,
не чашки к чаю выставят — стаканы.
И пробочку скусив, наш человек
разделит поровну «Агдам», или «Нурек»,
или «Памир», или «Нахичевань»,
но всё это портвейны, как ни глянь,
и, как ни кинь, источник вдохновенья!
Эх, ёжик, наливай полней варенья!



БЕСПЕЧНАЯ ПОДРУГА

I.

Озорничай!
                 Сегодня воскресенье!
Играй с котятами
                          и не дразни собак.
Забудь дурные сны и первый брак.
Пей грушевый компот и ешь варенье.
Иди на луг
                и бабочек лови!
Покувыркайся,
                     изомни костюмчик брючный!
Послушной быть так просто
                                            и так скучно,
Как жить без карамелек и любви.
Озорничать
                  ну это ль прегрешенье!
Я не ворую, не курю, не пью.
И никого сегодня не убью.
Так солнечно,
                      тепло...
                                И — воскресенье!


II.

Полощи полотенца в реке.
Плеск, пожалуй, и на море слышно.
Если честно — купаться ты вышла,
Да рыбак юный невдалеке,
Позабыв про плотву и уклейку,
Смотрит жадно,
                       как будто ты сом.
Любопытства немерено в нём,
А любви не найдёшь на копейку.
Ступай домой.
                    Развесь там полотенца,
На солнце и ветру
                           просохнут поскорей.
На море ты красивей и смелей,
И можешь там хоть донага раздеться,
Когда луна висит напротив сердца.
Рыбак,
         сегодня клёва нет!
                                 Червя-то пожалей.

III.

Возвращаюсь одна
со свадьбы лучшей подруги
по кромке Монастырского леса
(подражание Ли Цин-Чжао)

Споткнулась раз, другой —
                                узка лесная колея.
Чулки в росе,
                  ресницы в паутине.
Чуть слышно аплодируют осины
Тому, как в час рассветный
                                         станцевала я.
Да, балерины из меня не выйдет.
А петь не стану,
                       кто в тумане здесь
Услышит мою жалобную песнь!
Как хорошо,
                 что дуб меня не видит.



*  *  *

Не спал.
Такой красавицей ночь оказалась,
что я всем спящим мужикам на зависть
ни часа красоты её не проморгал.
Был ясен взор,
и мысль была остра
От тихого заката до утра.
Когда потёк рассветный ветерок
через порог,
одно я точно знал —
не спал.
А значит, запах роз и в небе звон —
не сон.



ДОБРОЕ УТРО

Симпатичные сегодня облака,
Даже то, что на меня похоже.
Ветер не особо их тревожит —
Погоняет на восток слегка.
                        И они плывут, меняя цвет,
                        Ну и очертания, конечно,
                        Появился шут — потешный-препотешный!
                        А меня уже на этом небе нет...



САМЫЙ БЕЛЫЙ СТИХ

Я птица без имени,
Летящая над местностью без названия
И поющая песню без слов.
В этот миг я могу спасти мир,
Но нет его рядом.
Видимо, он решил умереть
И ушёл, как больная собака
В тихое место в глухом овражке,
Где слышен зов ангелов
И с весёлым скрипом
Открываются ворота в рай.



КОЛЫБЕЛЬНЫЕ

I.

Что с тобой, милая?
                              Это не осень,
просто с утра зарядил дождичок.
Мы и похуже беду переносим.
Дай я утру эти слёзы со щёк,
дай я тебя поцелую по-братски,
ведь на иной поцелуй нету сил.
Что ж зарядил этот дождик дурацкий,
пламя любви моей он погасил.
Может нам выпить вина?
Хоть по виду
                 не добродило пока что оно...
Милая, ты затаила обиду?
Дай я опять занавешу окно
и повторю тебе:
                         «Милая, это
вовсе не осень —
                            сентябрь, вот и всё.
Мы пережили холодное лето,
тёплый сентябрь тоже перенесём».
Ты бы уснула,
                       пока не задули
ветры холодные, воя, как зверь.
Вспомни короткие ночи июля,
время за них отоспаться теперь.

II.

Метель утомилась изрядно,
но воет,
              со зла ли, со скуки.
Не холодно нам, но прохладно —
озябли колени и руки.
Поленья сырые со свистом
тоскливо горят — не пылают,
и печь своим боком ребристым
полдома всего согревает.
Невольно придвинемся ближе,
и тени, как тучи, сомкнутся,
упрятав луну от Парижа,
от Ячнева, Праги и Луцка.
В ночи великанской, кромешной
губам невозможно не слиться...
Во тьме наши мыши поспешно
наш хлеб делят под половицей.

III.

Знаешь ли, милая, даже весной,
даже когда соловьи и луна,
грустно бывает под утро со мною.
Ты уж прости,
                      не моя в том вина.
Лучше других виноватых поищем.
Правда, их тоже придётся прощать,
тех, что без устали свищут и свищут,
ту, что за облако скрылась опять.
Всех бы простить этой ранней порою
и без обиды до вечера спать.
Дай я тебя потеплее укрою,
милая,
          спи, я не стану мешать.
Тихо уйду, миновав половицу,
ту, что скрипит,
                         и не звякну ключом.
Милая пусть тебе спится и спится,
сны будут тихими и ни о чём.



ГАСТРОЛЬНАЯ ПОЕЗДКА

Из злодея
превращаю
в добряка
трижды на день
или дважды
(когда как)
Волка Серого,
который жёлт, как лис
(это главного художника каприз).
Жизнь у Волка удивительно легка,
вместо сердца — моя правая рука.
Вот начнёт к антракту
волчье сердце ныть,
руку правую на левую сменить
нужно быстренько...
и Волк опять здоров,
на потеху детям Бабровых Дворов
и других покуда людных деревень.
Волк добрее, я сердитей что ни день.
Пятый месяц длится эта маета,
сочтены все нитки волчьего хвоста,
тексты пьесы нагло лезут в обиход —
наш водитель волчью песенку поёт
(из спектакля),
над дорогой грунтовой
раздаётся:
"Бедный Волк я никакой!".
И когда уже
от этой
маеты
перевянут бутафорские цветы,
поролоновые листья
опадут,
волки кукольные
в логово уйдут,
в настоящее,
где сухо и тепло...
Только б душу этой скукой не свело.



НАПРЯМИК

Возьму с собой лишь то, что унести
смогу в руках,
                     ни крохи не роняя.
Дорога — слава Господу
                                      прямая,
к тому же мне недалеко идти.
Ну, если честно,
                      на пути заборы,
кусты колючие,
                     собаки, лужи, грязь,
машины ржавые,
                      как их ни перелазь,
а получается,
                   что снова лезешь в гору.
Немудрено устать и запыхаться,
и обронить
                 где кроху, где зерно.
Но проломлюсь до цели
                                  Так дано!
Там можно лечь.
                      Устал я здесь валяться.



*  *  *

Слишком быстро начал жить.
Обогнал намедни птицу.
— Как бы мне остановиться? —
я спросил.
                В ответ мне: «Фить!».
Мне, конечно, нечем крыть.
Дальше тороплюсь,
                           хоть страшно,
что в минуты сжал часы,
выбрит, и умыт, и сыт,
но не помню день вчерашний.
Правда, завтрашний в сей час
описать могу в деталях:
завтра будут «трали-вали»,
под гармошку перепляс,
на огромном самосвале
тракторист прокатит нас...
                          Словом, будем веселиться.
                          Как бы мне остановиться?!



ПЯТЬ МИНУТ
У ЛЕБЕДИНСКОГО РУДНИКА

Вид карьера —
мы потрясены!
Самый первобытный страх разбужен —
с чернозёмной
сочной стороны
шар земной, как яблоко, надкушен.

Кажется, ещё кивок ковша,
кузова один зевок досужий,
и Земли незрелая душа
семечко — покажется наружу.

На неё шофёр и машинист
(два соседа по Доске почёта)
делово посмотрят сверху вниз:
«Что за непонятная порода?».

Подоспеет мастер, чтоб сказать:
«Ерунда. Гони её в отвалы!»

Над ближайшей лужей стрекоза
так звенит...
Неужто из металла?



ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА
с соседской собакой Бертой,
которая по доброте собачьей
позволяет мне
называть себя Бертолучче

Мозгов в голове вроде нету,
                                          а мыслей вот — хоть завались.
Полай, Бертолучче, без зла,
                                              за меня помолись.
Я редко гуляю с тобой,
                                 но, поверь, что люблю.
И завтра с утра —
                           если жив буду — то покормлю.
И руку подам,
                    и возьму твою лапу в ладонь,
Вот только не тронь моих кошек,
                                               ты слышишь, не тронь.
Мы все здесь одна —
                                разношерстная пусть — но семья.
Ну вот и пришли.
                        Вот твой двор. Это будка твоя.
А через дорогу
                      окошками светит мой дом.
И цепь ещё тёплая
                               ждёт меня в нём.



*  *  *

Я — колодец.
                Открыт круглосуточно
                                                  сорок пять лет.
Ворот есть,
                даже цепь,
                              вот ведра только нет.
Если по воду,
                  то приходите
                                    с ведёрком своим.
Родниковой водицы попьём,
                                            хорошо посидим.
А потом потечём не спеша.
                                           До ближайшей реки.
Для рождения рек и нужны родники.



*  *  *

Нет покоя в старом доме,
где скрипят дверные петли,
тяжко дышат половицы
и жужжит осиный рой
под стрехой.

Лебеда растёт на крыше,
осыпается фундамент,
в поддувале чинит вой
домовой.
Днём и ночью отовсюду
никому не ясный шорох
непонятной чьей-то жизни
долетает до меня —
смех, возня.

Я и сам бы посмеялся,
да не знаю, что смешного
в том, как лезут молчаливо
из-под низкого крыльца
деревца.

Кто-то, сидя на ступенях,
абрикосы ел и вишни,
и рябиновою гроздью
по губам, шутя, водил —
рассадил
сад нечаянный, который
через десять лет закроет
вход в уставший этот дом
и покой поселит в нём.
Доживём.



*  *  *

Мы коротали вечера
в неторопливом разговоре.
Фонарь на простенькой опоре
являл нас жителям двора,
где мы уже устали ждать
и торопили час разлуки,
чтобы прощально вскинуть руки
и облегченье испытать.
А посетит ли нас тоска,
раскаемся, всплакнём в финале?
Всё приблизительно мы знали.
И лишь одно наверняка —
фонарь с опущенным лицом,
с лицом измученным и бледным
забудется теперь последним.
И первым вспомнится потом.



ПОРТ 58

Птицы над садом,
Дом у дороги,
Друг в палисаде
Четвероногий.
По два оконца
В три стороны,
Эти для солнца,
Те для луны.
Ну и для ветра,
Что с юга несёт
Податью щедрой
Весну каждый год.
Слива, берёза,
Черешня, сосна,
Яблоня, роза,
Сирень, бузина —
Всё вперемешку
Сажали без спешки,
Сойка орешки,
А ёж сыроежки.
Что-то, как видно,
Взрастить позабыли,
Но безобидно
Жили и были.
Вроде бы поровну
Всё здесь делили.
В каждую сторону
Раз, да сходили.
Вы-то откуда?
Пришли, так входите.
Двери покуда
Чуть-чуть притворите.



ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

Дырочки от каблуков-шпилек
                                            в разомлевшем от зноя асфальте
хватают меня за то,
                              что ещё остаётся живым,
с такой силой,
                    что я способен сыграть на альте,
исполняя сальто
                       перед шатром заезжего цирка.
И уехать с ним.
Пусть хозяин платит мне по копейке
                                                 за самый рисковый трюк,
пусть бухгалтер высчитывает
                                             треть копейки,
                                                                заполняя графу «налог»,
я научусь — рано иль поздно —
                                               не вешать носа, не опускать рук,
и признаваться:
                      «Сегодня
                                    я сделал для вас всё, что мог».



*  *  *

Покоен луг. Вчера скосили травы.
Лишь куст ракитовый нетронутым стоит,
росою каждый лист его омыт,
хоть святцы открывай.
                              Прости нам, Боже правый,
привычку даже камню имя дать.
Ты всё вернёшь сторицей и с прибытком.
Расти и соком наливаться, то ли пытка,
а каково косить и скирдовать...
Тебе ли, всех нас помнящий, не знать.

В одной копне строитель, мытарь, воин,
воительница,
                   мать пяти детей —
все пятеро вернулись и при ней.
Вчера скосили травы. Луг покоен.



Виталий Волобуев, оцифровка, 2015