ЕЛИЗАВЕТА РОМАНОВА

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАРИСОВКА
Из журнала «Звонница», № 6, 2005

Родилась 17 марта 1922 года в сельхозкоммуне «Утро» — станица Успенская Армавирского района Краснодарского края. Родители мои были демобилизованы из Красной Армии как учителя.

Не могу понять, никак не пойму, почему я подробнейше не расспросила родителей о коммуне. Жили, вроде, в большом помещичьем доме. Однажды мама хотела получить свой паек сухим, чтобы выменять ситец на блузку. Папа сказал: «Не позорь себя и меня. Подожди. Года через два ситец будут распределять бесплатно». Иногда думаю, что если бы люди относились к работе и к другим людям так, как это делали мои родители, глядишь, мы бы и коммунизм построили.

Когда мне было полгода, малярия взялась и за меня. И родители, до этого сами терпевшие болезнь, услышав от фельдшера, что младенца, т.е. меня, может спасти только перемена климата, подались на родину отца, в края, близкие к Болхову.

По приезде в деревню, к матери отца, родители получили письмо. Коммунарский дом был сожжен, коммунары жестоко казнены.

Смутно помню бабушкину низенькую — так даже мне ощущалось изнутри помещения — хату. Через дорогу помню канаву, за канавой парк, в парке дом Апухтиных, брата поэта. Восьмеро его детей вели жалкое существование в деревне (племянники поэта). Двое учительствовали, кто-то подался в Москву…

Пропускаю Дудоровский завод, Брянск, Жиздру, Трубчевск, совхоз Уты. С одиннадцати лет в Смоленске, папа — инструктор обкома, живем на чердаке общежития четыре года, потолок у одной стены на метр выше, чем у другой. Папа — зав. институтом повышения квалификации кадров народного образования. Переезжаем в двухквартирный домик…

Школу окончила на «отлично». Но в столице «не показалась» — не приняли. Мама завуч, значит отличие липовое — так сочли в большом городе. Мама счастлива. И меня уговорили поступить на истфак пединститута. Почему? Когда в школу приезжает комиссия, сразу — диктант и контрольная по математике. А с историка все, как с гуся вода… О том, что можно быть не учителем, а кем-то еще, мне и родителям в голову не приходило. Я училась на истфаке с некоторым отвращением: не наука, а перечень событий… Но на третьем курсе (я поступила семнадцати лет) меня прочили в Сталинские стипендиаты… Помешал Гитлер.

22-го июня 41-го вошел утром папа: началась война! 25-го (или 27-го) подала заявление в военкомат. 27-го (или 29-го?) получила повестку. Папа уже ушел в ополчение. Мама пошла бы со мной, но братишке было десять, из-за него она отправилась в эвакуацию. С 27-го июня по 14 июля я служила в Смоленском окружном эвакогоспитале. Об этих двух неделях можно много писать и рассказывать. Это — книга была бы. Не пыталась описывать — тяжело.

14-го июля при «драпе» под Дорогобужем с другими медработниками была задержана заградотрядом и оказалась в 107-й стрелковой дивизии.

Ельню отбили сибирские дивизии. Наша 107-я стрелковая дивизия (Барнаул, Бийск, Рубцовка, Алтайский край) получила звание 5-ой Гвардейской. В дивизионной газете в передовой было написано: «Хватит! Отступление советских войск кончилось! После взятия Ельни мы идем только на запад!» А потом наши дивизии оказались в окружении.

Во время боев под Ельней хирург Иван Иванович Дегтярев назначил меня на круглосуточное дежурство в шоковую палатку, которую санитары называли «смертная». Туда клали тех, кого оперировать было невозможно. Конечно, врачи заходили, строгим голосом делали назначения… Дегтярев назначил меня в «шолковую» (называли и так), потому что заметил, как я разговариваю с обреченными. Я лгала всеми силами молодой души: «Нет же! Ты не умираешь, ты засыпаешь, я же уколола тебе снотворное, перед операцией. Рана твоя только на вид страшна. В нашем санбате самые сильные хирурги по всей Армии. Знаешь, кто тебя будет оперировать? Сам… А после госпиталя получишь отпуск на месяц, а там и война кончится, наши уже на соседнем фронте вперед пошли. Тебе повезло, теперь перекантуешься по госпиталям до конца войны, а то, глядишь, схватил бы пулю в сердце. А раз сердце цело, остальное починят…» Свое вранье уснащала медицинскими терминами, рассказами про аналогичные ранения… если он мог слушать. Если был плох, кричала в ухо: «Все будет хорошо! Доктор сказал…» Всю фантазию, всю силу души я вкладывала в ложь. И почти все, умирая, просили держать за руку.

Не рассказывала про кровавую мясорубку под Москвой в ноябре-декабре сорок первого.

В декабре, когда наша истребленная дивизия вышла из боя под Москвой, меня откомандировали в медрезерв. Причин было две: санбат сравнительно уцелел, в него входили барнаульцы, я же была «найденышем». Второе: в санбате меня изобличили в том, что у меня митральная недостаточность сердца. В резерве я могла попроситься в тыловой госпиталь. (В школе я была освобождена от физкультуры; митральная недостаточность — врожденное). В резерве я про диагноз как-то не вспомнила и попала на новое формирование. Эшелон, Новосибирск, 235-я стрелковая дивизия.

Северозападный фронт. Демьянская группировка. Позорная для наших стратегов операция числом ненужных жертв. Когда меня приглашают в президиум на юбилеях, отделываюсь анекдотами, вроде описано все в «Переправе». Словом,

Почтением заупокойным окруженную,
Меня в президиум торжественно влекут,
И по регламенту душевно обнаженную,
Под датой юбилейною распнут.

А я… я физически была не в силах рассказывать о Ельне, о Подмосковье, о Демьянске…

Из ярко-освещенной — лампы над операционными столами от движка, поставленного поблизости в окопе, (в окопе, чтобы был поглуше — передовая недалеко) — из ярко-освещенной палатки выходишь, бывало, в зимнюю ночь, сразу слепнешь, даже если ночь лунная. И по скользкой ледяной тропке, оступясь, катишься вниз, пока не упрешься в стену, в штабель замороженных трупов…

Под Демьянском немцы были в «котле», но этот «котел» не стал для нас победоносным, подобно Сталинграду, поэтому его просто замолчали. Немцы вывели свои войска через узкую горловину. Но сколько там осталось моих ровесников… Их клали штабелями, иначе замело бы снегом, да и место в санбатской рощице было занято палатками — операционной, госпитальными, хозяйственными. Многих доставляли мертвыми, другие умирали, не успев назвать себя. И весною, когда мертвецы оттаяли, мы, девчонки, лазали по карманам в поисках «смертных карандашей», писем, бумаг… Про это не рассказывала. Это — февраль-апрель сорок второго.

В августе меня забрали в штаб дивизии переводчиком. Числилась переводчиком в полку, бывала и там. Окопы там были такие, что, подняв руку, даже высокий человек до края не доставал…

Писать бы, да писать об этом. Но пока была при уме, нужно было зарабатывать на семью. А сейчас: пиши — не хочу… Ума, сил, души — тю-тю…

В декабре 42-го послали в штаб фронта на курсы переводчиков. Нас учили на дикторов, вещавших из окопа. Я и до этого «вещала» пару раз, полагаю, немцы, если слышали, смеялись над произношением моим и наивностью текста: предлагалось им сдаваться.

С курсов вернулась в штарм 53. Там меня надолго задержали в 7-м Отделе Политотдела Армии. Тоже не без впечатлений.

С середины октября 43-го года и до демобилизации в декабре 45-го служила переводчиком штаба 116 СД.

Украина. Молдавия. Румыния. Польша. Германия. Чехословакия.

От простого перечисления мест заходится сердце. Вспоминаются люди — разные. Хорошие. Непонятые. Гадкие. Дорогие, у которых уже нельзя попросить прощения…

На демобилизацию наша дивизия встала в Самборе под Дрогобычем, и многие сослуживцы остались в тех краях.

Должна вернуться назад. Осенью поздней 45-го года нашу дивизию перебросили из Румынии (из-под Ясс) в Польшу. Эшелон разгружался во Владимир-Волынске. Мне разрешили пойти поискать родню. И я впервые увидела сестер матери, своих двоюродных сестер, позднее брата… Это тоже могло бы стать книгой.

Вы просили меня подробно описать военное время. Дальше — кратко. С сентября 46-го года студентка Ярославского пединститута.

Почему Ярославского? «В Смоленске не учиться будешь, а ходить коробки разбирать» — сказала мама. А в Ярославле кафедрой заведовала Наталья Александровна Булах, которая прожила с мамой эвакуацию в дер. Васильевка Белозерского района Чкаловской области. У нее было трое детей, мама поддерживала ее. И это — Человек, Судьба, очень непростая…

В Ярославле, при окончании института, у меня началось персональное дело: при поступлении в институт я не указала в документах, что тетка Татьяна и кузина Галина получили по 15 лет за службу в бандеровских частях. А я жила у них после демобилизации. Два года меня «разбирали», я ездила от родителей из Старого Оскола в Ярославль на каждую следующую инстанцию разбора.

Выговор с меня сняли в 1954 году. Но четыре года я жила в ожидании разбирательства. Мне казалось, что самая худшая определенность была бы легче, чем ожидание разбора. Женихам (один стал министром юстиции в союзной республике, другой был начальником аэродромного строительства) я отказывала. Случись что на аэродроме — у кого родня враги народа? Я не хотела портить этим людям карьеру.

Свободным был один год — 55-й.

В 56-м году погиб, теперь понимаю, был погублен мой единственный любимый брат. Он был заместителем начальника уранового рудника в ГДР. У меня в семье стало четыре пенсионера: родители и Сережа с Наташей. Родители, до того бодрые, после гибели брата работать не могли. Писательство мое, начатое в 55-м, пресеклось.

В Старо-Оскольском, Белгородском пединституте работала с 1952 года. В Ярославле я окончила факультет английского языка, но в Старо-Оскольском учительском (преобразованном позднее в педагогический и переведенном в Белгород) институте была вакансия по старославянскому языку. Я преподавала предметы литфака: старославянский, диалектологию, историческую грамматику, введение в языкознание. В 1977 вышла на пенсию и в 1982 году удалось опубликоваться в «Подъеме», хотя мой рассказ «задвинули» в документалистику.

Самыми светлыми людьми в моей жизни были и остаются мои родители. Самыми дорогими — Наташа и Сережа. Натуля с семьей в Югославии, муж в торгпредстве. Она окончила факультет английского языка, работает учителем рисования. Сережа с женой в Хабаровске. Художник-бутафор.

За последние два года впала в «кошачество». В кошках я вижу живые душечки, со своими характерами и судьбами. Переживаю за них, как за человечков. Недавно дала одной семье на уловление мыши кошку Бяку, сутки Бяка была не дома, мне стало плохо с сердцем. Дружу с такими же, полностью понимающими меня кошатницами. Хочется писать о кошках, но сами они забирают много сил.

Положительно оцененный рассказ «Сутки в пехоте» получился благодаря помощи В. М. Попова. Он посоветовал мне: «Из этого большого аморфного вашего повествования выделите отдельно то, что о солдате». Когда выделила, почувствовала и освобождение от необходимости «увязывать», и возможность других пропорций, стало легче писать. Спасибо Виктору Михайловичу.

Годы тому назад посылала в «Подъем» повесть «В крайней хате». Отвергли по идейным соображениям. В «Огонек» посылала повесть «На пороге», написали, что у меня не точка зрения, а кочка зрения. Но сейчас я сама вижу слабость этих вещей.

А работать не только киски не дают, не дает отсутствие воодушевления, понимание: не состоялось, не состоялась. Храню рецензии, хвалят язык, способность живописать, хвалят, хвалят, а в конце — отказ. Пишу, на шее у меня храпит киса Маша, ей нездоровится. Кому раздать котят?

Ваше внимание, Владислав Мефодьевич, воодушевляет, я благодарна Вам.

Читаю, пишут много интересного. Переживаю за Наташу, Мишу, Мишуню, Акимушку, переживаю за Сережу, его жену Свету.

В душе вечно мама, папа, Витя, Танечка… и… и…

Вот почти исповедь.


Источник: Журнал «Звонница» (Белгород), № 6, 2005. Стр. 100-103

На страницу Елизаветы Романовой

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022