ВЛАДИМИР КАЛУЦКИЙ

ПЯТЫЙ ЕВАНГЕЛИСТ

Иногда ловлю себя на том, что Господь запредельно щедр именно ко мне. Каждое утро — просто так, из любви, — дает мне и новый день, и свежие запахи, и книги. Я беру всё это за так, даром, словно Бог и обязан мне всё это давать. Но день идёт к обеду, надо и самому как-то вписываться в Божий подарок, и даже соответствовать ему. А когда в послеобеденный спокойный час приходит время книги, вместе с ней появляется и осознание того, что новый мирный день тебе обеспечил не только Господь, но и замечательные люди, составившие уже совесть и историю моей Родины. Такой книгой стал для меня роман Владислава Мефодьевича Шаповалова «Белые берега». Я бы назвал её «Книгой бытия и небытия». Раскройте роман. Здесь энциклопедия войны и мира, сгусток событий ХХ века. И не только роман говорит о Владиславе Мефодьевиче. Журнал «Звонница», издаваемый им, выведет вас и на новые творческие просторы, и в ратное Четвертое поле, которое каждый из нас обязан ежедневно держать после полей Куликова, Бородина, и Прохоровки. Ибо земли у нас не ставится больше, а супостатов не становится меньше.

И мнится, что где-то рядом существует отдельная Россия, населённая людьми, не родившимися по вине Великой Отечественной войны. В этой грандиозной державе процветают науки, взлелеянные невоплотившимися гениями, звучат хоралы нераскрывшихся композиторов и читаются книги так и не обретённых отечеством авторов. И кто ответит за потерю этой державы?

Мне говорят: время такое было. Страна в кольце врагов, и отбиться от них оставалось делом выживания. Ещё говорят: империи делили сферы влияния, и тут без жертв никак не обойтись.

Пусть так. Но это не ответ. Это жалкая попытка объяснения, и очень жаль, что она стала чуть ли единственным стержнем литературы о великой войне. Я не говорю о лейтенантской литературе — она непогрешима, а о той многотомной, что и оправдывала чудовищные жертвы. Но жертвы не нуждаются в оправдании — они призывают к правде. Я как-то просматривал бюллетень ЮНЕСКО о потерях во Второй мировой войне. И там против каждого государства стояло число убитых. Значились там Андорра, Бельгия, Греция… — и далее по алфавиту вплоть до Ямайки. И против каждой страны аккуратно выверенный результат. И лишь на строчке СССР взгляд спотыкается, и когда вместо цифры видишь буквы — охватывает оторопь. А там, в единственной на весь бюллетень строке, поставлены страшные слова: «Неприе­м­лемые потери». И этот факт чудовищнее суммы, понесённой всем остальным миром.

Кто вгонял нас в кольцо врагов? Каких сфер влияния нам не хватало? Я пытался сыскать ответ в книгах Чаковского, Маркова, Бондарева. Но столпы соцреализма упрямо твердят о святости потерь и прямо гордятся тем, что «мы за ценой не постояли». Да и чего ждать от поколения людей, что уцелели среди хора поющих: «Мы как один умрём В борьбе за это!»? Такое впечатление, что в Стране Советов нормой было не жить, а умирать. А «это» оказалось всепожирающей государственной машиной, которой в топку нужно было бросать и бросать миллионы… А всякий, кто понимал происходящее, был обречён. А «неприемлемые потери», по главному счёту, и состояли из тех думающих, непокорных, умных, кого в первую очередь и кинули в горнило войны.

Лев Николаевич Толстой «Войну и Мiръ» (именно так это пишется) явил читателям что-то около семидесяти лет спустя 1812 года. А ни один из её участников (хотя в рядах армии были прекрасные литераторы) не сумел создать ничего значимого о самом эпохальном событии ХIХ века. Потребовалось временное расстояние, чтобы рассмотреть в объёме войну, и явился художник, востребованный временем. Я это к тому, что пока ещё рано выдвигать претензии нашим писателям за то, что они не создали эпопеи толстовского масштаба. Видимо, мы ещё не всё знаем и не всё можем разглядеть непредвзято и пристально. А предыдущие попытки, за редким исключением, оказались неудачными и конъюнктурными.

И дальше я попытаюсь объяснить своё столь пространное вступление в тему. Это необходимо, ибо я попробую сказать слово по поводу книги писателя-фронтовика Владислава Мефодьевича Шаповалова «Белые берега». К своему горю и к счастью одновременно, я прочёл роман только что. К горю, потому что такие книги должны входить в нашу жизнь с детства, а я был лишён такой возможности. Здесь есть всё — и история страны, и судьба человека одновременно. Причём в качестве главных героев, для себя, я выделил отца и сына Бороздиных. Простая, как мы бы сказали, советская семья рядового советского врача. Кабы не война, Бороздины, пожалуй, личностно так и не проявились бы и вряд ли бы «дотянули» до главных действующих лиц романа. Но вот она грянула и пришла к ним в дом. Ни спрятаться, ни отсидеться никому не удалось. И тут для меня в «Белых берегах» открылся некий момент истины, возникли качели: что же всё-таки главное в романе — судьба семьи или перипетии войны? Автору, понятно, близки обе эти темы, но мне кажется, что Владислав Мефодьевич всё-таки писал историю семьи на фоне войны, а не наоборот. Может, он не согласится с такой точкой зрения — я и не настаиваю. Но тема личностного мне вообще близка, и потому я понял роман так, как понял.

И тут есть возможность провести некоторые параллели образа «малень­кого» человека с личинами грандиозных деятелей. Все они вроде бы погружены в одну войну, но как разительно различны их судьбы. Вот Павел Кущевский, уходя на войну, оставляет дома свой партийный билет. Этот его поступок вызвал настоящий визг рецензентов романа последней советской поры, утверждавших, что «советский человек так поступить не мог». Это почему же, господа-товарищи? Нормальный поступок человека, не желавшего становиться на войне ни командиром, ни карьеристом. То же и Бороздин: он всю жизнь стремился быть вне политики. Но общество было устроено так, что человек всегда и постоянно находился в гуще политики, отчего Бороздин-старший мучился. Он хотел быть вне войны — естественное состояние человека, хотел жить обыкновенной и простой жизнью, но в том мире, который устроен на земле, это невозможно. Совестливому Бороздину изначально претило выпячивание, а уж на фронте оно нормального человека ни к чему хорошему не приводило. А Бороздин всё-таки хотел выжить — нормальное человеческое желание. У него не было никаких гарантий, в отличие от тех самых грандиозных деятелей, которых я назвал ранее.

И тут мне вспоминается ещё один роман Владислава Мефодьевича Шаповалова — «Серые великаны», запрещённый в Советские времена по цензурным соображениям. Не стану уклоняться в пересказ произведения, скажу лишь, что «серые великаны» есть и были в каждой стране. Они развязывают и заканчивают войны — и не несут за результаты никакой ответственности. Давайте лишь непредвзято подытожим результаты Второй мировой — и мы ужаснёмся. Ни один!.. Ни один из глав воюющих государств не был казнён. Оставим в стороне союзные государства… Но ведь и составляющие гитлеровскую ось «отцы наций» тоже вышли сухими из воды. Об ответственности японского императора никто и не заикнулся, остались, как говорится, при своих, короли Болгарии, Италии, а король Румынии Михай, чьи солдаты особо зверствовали в наших краях, даже получил по итогам глобальной бойни орден Победы от самого Сталина. Да и в Германии не всё так просто, ведь там, по конституции, главой страны числился вовсе не канцлер, кем был Гитлер, а президент. Вот и получается, что сильным мира сего при любой ситуации нет никакой нужды отказываться от «своей партии», ибо она никогда не даст венценосного убийцу в обиду.

Через весь роман проходит мысль: «Прекрасное — есть отношения между людьми». И автор сумел показать не только то, насколько извращено это «прекрасное», а и то, кто творит звериные отношения между странами, нациями, людьми.

Роман «Белые берега» более тридцати лет назад взломал стереотип изображения Великой Отечественной войны, стереотип, от которого не отступил почти ни один писатель, и показал нам войну, какой она была на самом деле, за что автору следует поклониться. Сколько же надо было мужества, чтобы в то заидеологизированное до предела время встать запрудой на пути однообразного потока той бравурной серятины с а-ля патриотизмом, где шло состязание друг с другом, кто на странице больше выстрелит и больше убьёт. Владислава Мефодьевича обвинили в буржуазном взгляде на изображение действительности военной поры. И он этого не побоялся в эпоху преследования инакомыслия и поднялся над своей эпохой, отступил от всех идеологий, чтобы дать ту картину, которая была в действительности.

Вообще по мере прочтения романа меня всё время уводило в сторону обобщений. Ибо в книге Владислава Мефодьевича слишком зримо присутствует вся война, и так получилось, что, пройдясь по страницам романа, я попытался восстановить для себя истинную историю мировой бойни. Я читал, обложившись словарями и топографическими картами, и ещё раз убеждался, что прочесть эту книгу должен был ещё лет тридцать назад.

Но в таком позднем прочтении есть и большой плюс. Всё-таки я был основательно подготовлен к прочтению «Белых берегов», даже не подозревая о существовании книги. И теперь имею возможность подтверждать положения книги поднакопленными знаниями. И книга укрепила меня в них. Маленький штрих, к примеру, хотя, может быть, это главный мазок и произведения, и всей войны. Поздние рецензенты, пусть и не напрямую, обвиняют Владислава Мефодьевича в антисемитизме. Но он ведь не обидел в книге ни одного еврея. Он лишь поднаметил тенденцию общей ответственности за войну — и немцев, и англичан, и русских, и евреев. Но я позволю себе высказаться жёстче. И для этого возвращу вас ко временам Первой мировой войны. Помните, я говорил о работе с картами? Разверните, например, «Атлас офицера» Советской Армии, скажем, издания 1948 года. И проследите за линией тогдашнего Западного фронта. И вы увидите сплошную полосу окопов от севера Франции до Италии. Сплошную, да не очень. Из войны как бы выпала территория Швейцарии. Это потому, что она была общим банком воюющих держав. Именно там держали свои капиталы люди с одинаковыми еврейскими фамилиями, финансировавшие обе воюющие стороны. Трогать Швейцарию не смели ни Пуанкаре, ни Вильгельм, потому что целиком зависели от тех же Ротшильдов, размещавших в их странах военные заказы. (Кстати, о личной ответственности: развязавшей войну кайзер Вильгельм спокойно дожил до глубокой старости и умер в Англии в 1941 году).

По главному счету, книга «Белые берега» — это не только литературное откровение. Я не знаю более признательного сыновнего «спасибо» своему родителю, чем этот отточенный труд. Посвящение к книге задает ей тон и настраивает душу читателя на разговор серьезный, трудный, на размышление о себе и эпохе. «Нет тебе ни памятника, ни холмика…». И сразу вспоминается скромная, почти неразличимая в осенней листве могила Льва Толстого. Стоишь рядом с неприметным местом — а сколько чувств обуревает тебя!.. Вот так и вступление к «Белым берегам» словно приоткрывает новый неведомый мир и создает загадку, отгадкой к которой и есть сама книга. Может ли сын слукавить перед памятью родителя Мефодия Михайловича? Нет, перед нами книга-правда, книга-совесть, книга–мастерство.

И как-то сразу теряют краски многочисленные рецензии на «Белые берега», написанные в идеологическом ключе, ибо у этой книги — свой ключ, и ключ этот — искренне русское Слово, сказанное лучшим на нынешний день русским писателем Владиславом Мефодьевичем Шаповаловым.

И это бесспорно, потому что каждая страница книги есть тщательно выверенная и великолепно исполненная работа. И какой бы части мастерства мы ни коснулись — всюду найдем подтверждение этих слов. Во-первых, Владислав Мефодьевич выступает здесь как настоящий кудесник языка. Он продолжает традицию классиков, где каждого узнаешь по паре строк. «Крикнул часовой. Он так же, сжав от холода в кулачки, держал за дуло карабин культей перчатки с пустыми опалыми сосками пальцев… в мелкой, похожей на срез яйца с тупой стороны каске… походил чем-то на вспуганную болотную птицу». Во-вторых, писатель создал осязаемые, узнаваемые образы героев. Причем достигает он этого не путем простого описания, а через прямую речь, через поступки:

— Габриэль, — указал на себя старший и перевел немытый палец на своего напарника:
— Янелло.
— Я — Гриша, — представился дядя Гриша.
— Ягриша? — произнес одним словом Габриэль.

Можно долго писать о несовместимости мировоззрений оккупантов и местных жителей, а можно вот так, через диалог, в несколько слов вместить эту несовместимость. И у Владислава Мефодьевича в «Белых берегах» эта говорящая немногословность во всем — даже в описаниях природы. А она у него особая, чарующая, живая, она — участница событий. «Знакомо, до боли знакомо пролегла тысячу раз исхоженная улица. Пирамидальные тополя — дневные свечи у окон выстроились в ряд… Разве может быть страшно, где каждый бугорок обласкан босыми ногами! Где каждая половица помнится сучком! Где вечный, свой… запах родного очага?!»

Разве может своя земля быть страшной? Да, она стала страшной. И в-третьих, если вообще можно вести подсчет граней мастерства, это боль за судьбу героев, сплавленная в общую боль за всю многострадальную Родину. Причем боль без озлобленности: как мне показалось, Владиславу Мефодьевичу жалко всех — и оккупантов, и оккупированных. Он сумел подняться выше страстей, и это не та точка над схваткой, откуда на мир глядит безучастный повествователь. Это позиция мудрости, с нее хорошо видится тщета и напрасность войны, губительность ее для всех участников, куда бы ни направлен был солдатский штык. Война пожирает всех без разбора, и из недр ее исходит отчетливое осознание того, что не бывает бойня ни справедливой, ни освободительной.

А Владислав Мефодьевич знает, о чем пишет. Именно в недрах, в горниле войны родился он как сочинитель. В «Белых берегах» нет описания его фронтовых будней, но книгу всё равно можно назвать биографичной. В картинках солдатской повседневности, во взаимоотношениях людей войны, в документах, влиявших на судьбы всех, — всюду присутствует автор. Только участник войны мог написать эту и такую книгу. И это дает мне право утверждать, что «Белые берега» — это книга-документ, книга-предупреждение. Пример ее героев — это наглядное подтверждение той истины, что чужой беды не бывает, и набатное напоминание каждому об ответственности за свои поступки.

В романе есть стержневая линия, с которой необязательно соглашаться. Но именно на нее, как на штык, нанизана эта книга. Осторожно, чтобы не вступать в спор с читателями и книги, и этой рецензии, обозначу ее как национальную. Или наднациональную, если хотите. Моему поколению такой войны — слава Богу — недосталось, и оттого нам судить писателя как бы не с руки, если хотите — не по чину. Но я уже сказал, что «Белые берега» — это книга-предупреждение. Можно не разделять его мнения, но прислушаться к опасениям писателя нужно. Поверьте: он выстрадал и знает больше нашего. И он не лукавит. Если не перед нами, то уж перед утраченной могилой Мефодия Михайловича — точно.

А теперь посмотрите на карту Второй мировой войны. Правильно! У Гитлера, который мог проглотить «златокипящую» Швейцарию за полчаса, как хохол галушку, и мыслей не было оккупировать принадлежавшую еврейским банкирам страну. Потому что — ни-з-зя… Потому что свой вермахт он питал от тех же еврейских корней. И как-то после этого не очень верится в «окончательное решение еврейского вопроса» по гитлеровскому варианту. Кто кого ожесточённее уничтожал — это ещё вопрос.

…Вот ведь какие мысли всколыхнул превосходный роман первоклассного русского писателя Шаповалова. Я умышленно не перехожу на детальный разбор «Белых берегов», ибо на каждой странице нахожу повод для размышления и ухода в глубь исследований. Но эта книга — не только труд для читателей, но и своеобразный учебник для писателей. Со времён прозы ХIХ века я не встречал в нашей литературе столь превосходного русского языка. Не случайно образец его художественного слова вошёл в учебник русского языка, по которому учатся дети страны и где блещут имена классиков А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Лермонтова, И. Тургенева, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Чехова, И. Бунина…

Рецензенты укоряют автора в украинизмах, но они — всего лишь разновидность нашей общей родной речи. Они — несомненное достоинство книги уже сами по себе и совершенно необходимая составляющая в прямой речи героев романа.

И всё же позволю себе привести всего один пример языкового богатства повествования В. Шаповалова. Нужно сказать, что его проза насыщена неиссякаемой образностью.

Возьмём развёрнутую метафору: «Догорали знамёна в закате, слазила позолота дня». На первый взгляд кажется, что это лишь пейзаж. На самом же деле здесь дана картина целой эпохи. Обычно развёрнутая метафора состоит из многих слов, но в этом случае она лаконична, что увеличивает смысловую нагрузку на каждое слово. Казалось бы, автор должен был шире «разжевать» её содержание, чтобы читатель понял смысл этой метафоры. Но этого он не сделал, избегая многословия и надеясь на подготовку самого читателя. Тут вступает в свою роль подтекст — любимый приём Владислава Мефодьевича — и образует второй план повествования: «догорали» боевые знамёна советских полков, дивизий, армий (а речь идёт о поражении в начальный период войны). «В закате» же обозначает пресловутый Запад, откуда идёт навал беды.

Вторая часть метафоры — «слазила позолота дня» вытекает из первой. День — это свет, жизнь, светлое будущее, которое нам обещали семьдесят лет. Но день этот (коммунизм) не золотой, а позолоченный, то есть фальшивый, обманный. По сути это скрытое сравнение с глубоким обобщающим смыслом, где одна метафора дополняет вторую, усиливая мотивированность образов.

Так, при помощи якобы пейзажа выражена глубокая мысль: поражение сначала армии и потом, как следствие, всей идеологии, хотя это случилось не тогда, в 1945 году, а полвека спустя.

И это было сказано сорок лет назад при очень жёсткой цензуре, и роман был написан и опубликован, хотя и в урезанном виде, при Советской власти!

Удивительно и то, как умело, ненавязчиво автор проводит по всей книге тему большой войны. Это редкий дар — показать большое на фоне малого. Но у Владислава Мефодьевича это отлично получилось. И если напряжение повествования держит читателя все время в кругу главных героев, то некой тучей, черной тенью надо всем нависает мировая трагедия. Словно вскользь, между делом, вписаны в книгу страницы большого мира, но как же они характеризуют время: «Мимо, к фронту, проносились эшелоны с небольшими товарными вагонами, набитыми шинельной солдатней, с платформами, ломящимися под гнетом танков, с двумя — тремя зелеными пассажирскими вагонами посередине для офицеров. На платформах, у зачехленных танков, стояли бабами скифских времен охранники в тулупах с поднятым выше головы воротником, в тяжелых — не передвинуть ногой — соломенных ботах поверх сапог, в шарфах, оставляющих одни глаза, с винтовкой прикладом подмышку в скрещенных на животе рукавах; в окнах пассажирских вагонов мелькали за стеклом раздетые холеные офицеры в подтяжках по нательному белью. А навстречу им пролетали, не останавливаясь, другие эшелоны — закрытые недоступные лазареты. Мелькали в окнах, посеченных верхними полками, подвязанные руки, забинтованные головы». В маленьком отрывке — почти фотографии момента — средоточие всех несчастий войны. Здесь и подневольные солдаты, и такие же обреченные офицеры, да и сама обстановка грядущей смерти — все работает на тему безумия бойни. Не случайно навстречу готовому отправиться на фронт эшелону выскакивает другой — уже отбывший там свое: состав-калека, почти отражение первого, завтрашнего. И как бы вскользь оброненное упоминание о скифской каменной бабе насмерть припечатывает Вторую мировую войну к тысячелетней истории человеческой глупости. Ничему не научила история людей — говорит писатель — они так же тупо убивают друг друга по преступному приказу маленьких тщедушных правителей, каких большинство из них никогда в жизни не видели и, увы, так и не увидят.

И здесь, на мой взгляд, мы касаемся самой пронзительной струны произведения — темы любви и ненависти. И так получается, что маленькая любовь Миши неотделима от любви к большой Родине, а ненависть к предателю соразмерна с мысленным уничтожением всей фашистской нечисти. И это хорошо видно в финале книги, самом последнем, ударном ее абзаце: «…Мишка с надрывом, без передыху, греб воду обломком доски и уже на середине пути ощутил, как с одной стороны, сзади, ему в спину, и с другой, впереди, в грудь, ощетинились тысячи угрожающих дул, и он впервые подумал, что очутился меж двух огней и плывет из одной безвестности в другую…»

Он плыл между ненавистью и любовью, но на войне и одно, и другое равно смертельны для честного человека.

Мне близко ещё и то, что Владислав Мефодьевич выступает в романе настоящим патриотом. Книга его, чувствуется, болит в самом авторе — участнике той войны. И всё, что он написал, он имел право написать. Он обязан был написать хотя бы затем, чтобы я теперь мог доскональнее изучать по ней время и эпоху. И хочется верить, что она же поможет неведомому мне художнику сложить новый эпос о Войне и Мiре, хотя и сами «Белые берега» — уже эпос.

«Земля везде была арестованной» — точно замечено автором по ходу повествования. В моей фамилии от войн за родную землю не уклонился никто по мужской линии. Прапрадед Платон Саввич вместе с молодым Толстым держал Севастополь, дед Павел Христианович едва не сложил голову в армии генерала Самсонова, отец Устин Павлович не расписался на рейхстаге только потому, что по мальчишескому росту не дотянулся до серого камня белым мелком. Сволочь-война нашла моих сыновей Владимира и Ярослава уже внутри себя, на Кавказе. И если кто-нибудь попрекнёт меня в предвзятости к книге Владислава Мефодьевича, я отвечу. Я имею право сказать, что любая ложь в оценке войны приводит к новой войне. А у меня уже растёт внук. И я не хочу, чтобы от моего малодушия ему досталась своя война с её арестованной землёй. И помогой мне в этом — «Белые берега» Владислава Мефодьевича Шаповалова.

…Я признателен Господу за каждый новый день. Но не меньше, чем Богу, я низко кланяюсь за это и своему отцу — фронтовику Устину Павловичу, и писателю Владиславу Мефодьевичу Шаповалову. Я тут посчитал: если совокупить их годы, и обратить в прошлое, то окунемся мы почти в грозу 1812 года. Какая история уже в возрасте ветеранов! И, глядя рядом на нас, нынешних, я вынужден повторить слова поэта о нас: «Богатыри — не вы». А они — богатыри.

2015

Источник: Газета «Голос Белогорья», 23.09.2015
(позднее эта статья была опубликована в журнале «Наш современник», № 11, 2015)


На страницу Владимира Калуцкого

На страницу Владислава Шаповалова

Марина Щенятская, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2022