ЛЕОНИД МАЛКИН

ГОД 1937-й
Глава из повести «Алёшкины страхи»

Из трёхтомника «Писатели Белогорья» (2014)

1.

Первым арестовали «детского доктора» Гамрат-Курека. По городу пополз тихий шепоток, что немец Гамрат-Курек был шпионом. Естественно, немецким шпионом, что со дня на день следовало ождать вспышки скарлатины, дифтерита, желтухи и прочих детских хвороб. Оказывается, Гамрат-урек подмешивал в детские лекарства микробов, бактерии и палочки Коха. А когда не мог подмешать — выписывал неправильные рецепты, и детишки месяцами маялись приступами малярии, исходили кашлем и задыхались в дифтеритном удушье. Поверили в это и спасаемая доктором городская ребятня, и мамы детишек, некогда излеченных «извергом в белом халате». До дела кремлёвских врачей было ещё далеко, но основы его уже закладывались. Впрочем, докторов на святой Руси никогда не жаловали, а ежели подпадали под горячую, разогретую водкой и самогоном руку, то и бивали, как во времена «холерных бунтов». Традиция эта тянется аж со времён Петра Первого и тлеет подспудно и в наши цивилизованные времена.

Алёшкина мама говорила, что не верит в злодейства детского доктора. Ведь он такой добрый, внимательный, участливый. Ведь это он спас Ваську Пригаро от дифтерита. Ему и Алёшка обязан жизнью, благополучно одолев приступы малярии. Горьким было прописанное доктором лечение, но и эффективным. Малярия не оставила рокового следа в Алёшкином организме.

Вечером того дня мама заплакала и сквозь слёзы попросила мужа вмешаться в это дело, вызволить доктора, которому городская ребятня обязана здоровьем, а часто — и жизнью, на которого молились все, без исключения, городские мамы.

Алёшка видел, как помрачнел его отец. Потом вдруг вспыхнул и чуть не закричал на маму:

— Женя, ты понимаешь, что говоришь? Ты что — хочешь отправить меня в тюрьму и остаться вдовой с тремя детишками? Твой любимый доктор — враг народа. Это доказано. Мне об этом рассказал Пригаро. Если я хоть слово скажу в защиту доктора, в ответ скажут, что я иду против решения органов, согласованного с бюро райкома партии. Ты чувствуешь, чем это пахнет?

Мама чувствовала. И потому тихо плакала, укладывая спать Мишу. Плакала она и за ужином, заставляя Лёшку и Октю без остатка съесть по миске толчёной картошки со свиными шкварками.

— Ешьте! — приказал им отец. — И не заставляйте меня браться за ремень.

О ремне — это так, для красного слова. Не бил их отец ни разу, кроме того случая, когда Алёшку покусала цепная собака и папа ремнём, да и то не больно, учил его правилам поведения с цепными псами.

Алёшка и Октя мрачно доедали картошку. Папа молчал. А мама плакала.

В воскресенье Пригары всей семьёй пришли в гости. Алёшке и Ваське быстро надоели застольные разговоры родителей. Они дружно заявили, что уже сыты по горло и намерены погонять мяч во дворе. Чинно выбрались из-за стола и вихрем помчались на пустырь, откуда доносился глухой перестук футбольного мяча.

Вернулись часа через два. Оба грязные, вспотевшие, Алёшка — с разбитым в кровь носом, Васька — с посиневшей и распухшей губой.

— Что там стряслось? — усмешливо спросил старший Пригаро. — Чего вы там не поделили?

— Сёмка-мордатый сказал на Алёшку — жид. Они поспорили за мяч. Я дал Сёмке в ухо, а он мне — в губу. И мы с Алёшкой троих отколошматили!

Веснушчатый Васька покраснел от радости и возбуждения, не каждый день удаётся вдвоем побить троих известных драчунов с окраины, забредших на чужую территорию в поисках развлечений и приключений.

— Молодцы, ребята! — похвалил Васькин отец. — Бейте чёрную сотню. Видал, — демонстративно бахвалясь, кивнул он на ребят. — Видал, какие интернационалисты растут. Вот что значит настоящее воспитание. Комсомольцы будут — я т-тебе дам! потряс он туго сжатым кулаком. — Так и помните всю жизнь: нет наций на Земле. Есть трудящиеся и эксплуататоры. И одурманенные, с которыми вы сейчас дрались. Им мозги нужно вкручивать. Где — пропагандой, а где надо — и силой. Васькин батька, малость рисуясь, искоса поглядывал на женщин. Женщины одобрительно кивали.

Алёшкин отец, довольный поведением ребят и речами своего друга, сдержанно улыбался. Потом стал рассказывать, как в дни боёв с бандой батьки Махно лихо орудовал саблей молоденький паренёк, папин тезка, Гриша Гурфинкель. И как Грише, перед строем эскадрона, вручали почётную награду — саблю с серебряным эфесом. И ещё сказал папа, что была у Гриши великая дружба с Петром Бойко и что не раз выручали друзья друг друга в лихую минуту.

— Вот у нас с тобой так, — сказал Пригаро. — И мы друг друга выручим и поддержим в трудную минуту.


3.

И ещё был вечер за столом в доме редактора районной газеты Григория Галкина. Пётр Васильевич был в синих галифе, синей гимнастёрке и со шпалой в петлицах. Алёшка завистливо поглядывал на Ваську и его отца — вот бы папе такую форму дали, вот бы красота была...

Говорили о том, о чём, таясь, судачил весь город: месяц назад арестовали директора картонной фабрики Нифонтова. Директором стал тот самый инженер, который раскрыл английский секрет изготовления элефантайда. Не успел город очухаться от этого нелепого события — ведь Нифонтов был членом бюро райкома, и членом райисполкома, и безусловным авторитетом для горожан, кормившихся вокруг картонной фабрики, — как арестовали и нового директора. Говорили, что во время командировки в Бристоль он был завербован английской разведкой и выдал все секреты советской технологии. А какие там секреты, если в городе не было мальчишки, который бы не побывал на картонной фабрике, не выслушал бы лекцию о технологии абсолютно несекретного производства. Но вот, говорят, что-то выдал. И так ему, гаду, и надо.

Потом арестовали директора торфоразработок.

— А тут какие секреты? — удивлялись горожане.

Потом — что было уж совсем невероятно и неожиданно — арестовали самого Кладухина — первого секретаря райкома. Орденоносца. Делегата двух партийных съездов.

— Хоть бы меня предупреждали, — растерянно говорил Пётр Васильевич папе, не обращая внимания на пацанов. — Приезжают из Смоленска налётом, ночью хоп-хоп, и я только утром узнаю, что арестовали Кладухина, арестовали Погорельцева, арестовали четверых из гарнизона, тьфу, чёрт, из военкомата. Кому верить? Гриш, я боюсь, что и до меня доберутся. Почему вовремя не выявил эту сволочь? Почему не доложил? Гриш, быть беде. Чует моё сердце — большой вал катит.

— Но почему арестовали Кладухина? Это же нелепость, — стукнул отец кулаком по столу. — Какой он враг народа? Я же с ним Чонгар брал. Я же с ним в политотделе работал. Из него такой же враг, как из тебя или из меня!

— А ты кричи, кричи погромче! — рыкнул на него Пригаро. — Кто тебя за язык вчера на собрании тянул об этом кукарекать?

«Я Кладухина зна-аю! Мы с Кладухиным Чонгар брали...» Да я теперь за тебя и копейки не дам. Пакуй, Женя, ему кальсоны и полотенце в мешок. Да не дадут тебе и кальсон с полотенцем взять...

И в самом деле — не дали. Ночью Алёшку разбудили громкие мужские голоса и плач мамы. Потом голоса перешли в крики и плач мамы — в громкий вой. Алёшка испуганно приник к щели, слегка приоткрыв дверь. В столовой он увидел Петра Васильевича Пригаро и ещё двух дядек в синем. Пётр Васильевич схватил отца за руку и резко рванул на себя, чтобы оторвать от приникшей к нему мамы.

— Где оружие? — закричал на папу Пригаро. — Сами возьмём. Стой и не двигайся. И как же ты мне мозги затуманил, подлый выродок! И газетку твою мы по складам перечитаем. Уже были сигналы, что ты там троцкизм проповедуешь. Думал, что клевещут, а на поверку вышло — правда. Недаром ты лютого врага народа защищать взялся. Давай, одевайся! А вы отойдите! — прикрикнул он на маму. — За укрывательство врага народа и вам, гражданка, может влететь по всей строгости закона!

Алёшка трясся в каком-то странном, неуёмном ознобе и прижимал к себе ревущего в голос, испуганного Мишку. Октик прижался к маме, уткнувшись лицом ей в живот. Он боялся смотреть на то страшное и непонятное, что происходило между взрослыми дядьками в синей форме и его папой и мамой.

— Давай на выход! — крикнул Пригаро. — Хватит слюни разводить! Следуйте вперёд, гражданин.

— За что? — кричала мама вслед уводящим её мужа людям. — За что, Гриша?!

— За контрреволюционную агитацию, — криво усмехнулся Пригаро. — Статья пятьдесят восьмая, пункт десятый. И десять лет лишения свободы, если ничего серьёзного на следствии не выплывет. Сволочь твой муж, Женя. И тебя, и детей подвёл, как последний мерзавец.

Отца увели.

Никто из прежних папиных сотрудников и знакомых к Галкиным не заходил. Только соседка тётя Вера на следующий день, когда на улице стало темным-темно, тихонько прокралась через просторный двор и быстро шмыгнула в приоткрытую мамой дверь. Они сидели на кухне. Мама плакала, опустив голову на клеёнку стола, а тётя Вера что-то шептала ей и гладила по волосам, по плечу, по лежащей на столе руке. А ещё через два дня к ним зашёл Пётр Васильевич Пригаро. Они сидели за тем же кухонным столом, покрытым узорчатой клеёнкой. Дети уже спали. И Алёшка притворился спящим. Настороженно вслушивался в приглушенный разговор. Потом пробрался к двери и слегка приоткрыл её.

Пётр Васильевич подвинул к маме лист бумаги и сказал:

— Хочешь спасти себя и детей? Пиши отказ от мужа.

— Как — отказ? — спросила мама.

— Я, Галкина Евгения Григорьевна...

— Евгения Гильевна...

— Ну — Гильевна. Я, Галкина Евгения Гильевна, за себя и своих детей отказываюсь от моего бывшего мужа, предателя Родины Галкина Григория Ильича, и заявляю, что никогда не разделяла его лево-троцкистских взглядов. Ну, пиши, пиши. Учти — только это тебя и может спасти. А то ведь за укрывательство и тебе могут срок дать, и детишек в детский дом отправить. Поняла? Давай, пиши, у меня времени мало.

И тут мама сделала то, чем Алёшка восхитился и чего испугался одновременно. Она размахнулась, как уличные пацаны в драке, и врезала папиному другу звучную пощёчину.

— Вон! — закричала она. — Вон из моего дома, предатель!

Пригаро криво усмехнулся и невольно погладил пальцами щеку.

— Я тебе, сучка, и предателя припомню. Готовь сухари, идиотка.

Ночью мама опять о чём-то шепталась с Верой Борисовной. А утром, оставив младшего у соседки, повезла Лёшку и Октю в Почеп, к деду и бабке.

Бабушка была маленькая, мягкая такая, уютная, и очень похожая на деревенскую бабушку Зою. А дед — огромный, под потолок флигелька, в котором они жили. Правда, потолки в комнатах были совсем невысокие. Но всё равно — под потолок. Бабушка пекла внукам вкуснейшие вещи: сладкие пироги, которые она называла «лекех» и «цукер-лекех». Тушила сладкую картошку с морковкой, под названием «цимес». И ещё готовила маковники с мёдом и патокой, нарезанные твёрдыми, вкуснейшими квадратами и ромбами. И ещё что-то такое из орехов с мёдом. И ещё рулет с маком. Такого дома ребята и по праздникам не ели. А здесь — каждый день! Хорошо было в Почепе. Только не очень весело. Знакомых ребят не было. Не с кем мяч погонять, не с кем подраться и помириться. Дрались и мирились друг с другом. Однажды Октя бросил в Алёшку ботинком, а бабушка хотела заслонить Алёшку, и ботинок угодил ей прямо в глаз. Бабушка разохалась, раскричалась и даже шлёпнула Октю по заднице. А деду сказала, что синяк она себе набила в полутёмном курятнике. Там у неё было кур видимо-невидимо и два индюка, говорливых и злых. Весь день они ходили по двору и о чём-то разговаривали, вместе с курами подбирая с земли рассыпанное бабушкой пшено. Она объяснила внукам, что дедушка работает возчиком на городской мельнице и ему дёшево продают не очень хорошее зерно. Не пропадать же добру. И она решила обзавестись дюжиной кур и индюками.

— Для них это — отходы, а для меня это — курятина в кастрюле. Правильно, детки?
— Правильно, бабушка, — солидно поддержал её Алёшка. А Октя молча грыз варёную куриную ногу, аккуратно складывая на стол косточки.

Флигелёк принадлежал местному богатею, ветеринарному врачу Апполинарию Васильевичу. Фамилии его Алёшка не знал. У врача была дочь-красавица и недотрога и жена — настоящая немка. Звали её Клара, а отчество соседи старались не произносить. Трудно было подряд выговаривать — И-О-А-химовна. Кому — Клара, кому — тётя Клара, да и всё. А ехидное же это было создание! Все об этом говорили. И ребята убедились в этом в первый же день. Вроде и худого ей ничего не сделали, так, играли во дворе, шумели немного, а она подошла и громко, на весь двор, а может, и на всю улицу, спросила Алёшку:

— Папу вашего посадили, да? Так теперь брат твой Октябрь Декабрём называется, да?

И бабушка это слышала, и соседский парень Серёжка, на пороге своей квартиры рисовавший акварелью двор, индюков, голубое небо и серый курятник. Алёшка швырнул в злую тётку щепкой, за что и был демонстративно отшлёпан бабушкой. Вроде бы и не тот уже возраст, чтобы прилюдно шлёпать человека, но раз надо, так надо. Это же не в наказание, а чтобы угодить ехидной немке. Двор и дом, и флигель, и курятник, и маленький огород в маленьком садике — это же все её.

— Капиталисты проклятые, — буркнул Алёшка, повернувшись к хозяйке спиной.

Бабушка засмеялась, поманила пальцем Октю и сказала:

— Алёша, революционер недоделанный, обедать пошли!

Ну зачем и откуда у людей ехидство? Алёшка вспомнил — гоняли мяч на выгоне. Притомились. Сели передохнуть. И тут Боря Дворкин пристал, как банный лист к жопе: покажи ему, как крутят переднее сальто. Алёшка отнекивался, говорил, что для переднего сальто хоть какой-то трамплинчик нужен, а здесь всё ровно.

— Ну, крутни, Алёшка, — чуть ли не умолял его Боря. — У тебя и без трамплина получится.

Уговорил, скотина. Алёшка разогнался, подпрыгнул, перевернулся через голову... И угодил правой ступнёй в кротовью нору. Аж взвыл от боли. Скорчился, стал тереть на глазах опухающую ступню.

А Борька Дворкин хохотал. Чуть ли не визжа от восторга, он тыкал пальцем в сторону Алёшки, повторяя раз за разом:

— Во акробат! Во акробат!

Ну ладно, не высказал бы сочувствия. Так ведь откровенно радовался чужой беде. По всему видать, что происшествие доставило ему огромное удовольствие.

Много лет после того, припомнив случай, Алёшка удивлялся про себя: почему, ну почему чужая беда может доставить удовольствие другому человеку?

Так и не нашёл ответа по сю пору.


Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Т. 1. Проза.  — Белгород: Константа, 2014. Стр. 266-274





Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017