ДМИТРИЙ МАМАТОВ

ТАТУИРОВКА
Расказ-быль
Из журнала «Звонница» (1998)

Нас, детей войны, трудно было чем-либо испугать или удивить. Закопать чью-то оторванную снарядом руку, ногу, голову и не оглянуться — было делом частым и обыденным. Пулей соскользнуть в овраг на замёрзшем до ледяшки немце с заснеженной кручи, чтобы весной унесло чужеземца половодьем подальше, аж до Берлина — считалось шалостью забавной, даже бравурной и героической. Заночевать во время голодных скитаний в заброшенном сарае, где из другого угла смотрит на тебя мертвец остекленевшими глазами, оскалив зубы, было явлением пустяковым и привычным. Вороны, кружащиеся над сбитым самолетом и выклевывающие глаза летчику, собака, выгрызающая ягодицы занесённому метелями мадьяру — всё это было неотъемлемой и привычной картиной того ужасного времени.

Это увиденное и пережитое как-то попритёрлось в сознании, растерялось на бесчисленных колдобинах жизненных дорог, поросло травой забвения на горьких тропах, что крест-накрест опоясывали наше суровое, безотрадное детство. Но один случай с особой яркостью и назойливостью врезался в мою память и до сих пор висит на груди тяжёлым свинцовым талисманом. Но, как ни странно и парадоксально, я храню его бережно и в трудную минуту, словно трогаю рукой над самой беззащитной точкой моего сердца.

Это произошло в один из серединных апрельских дней 1945 года, когда война уже с отдалённого запада глухо доносила раскаты своей зловещей агонизирующей канонады.

Был я нанят одинокой вдовой на подённую работу в село Думное, что в семи километрах от моего родного Призначного. Модная тогда договорная плата заключалась в трехразовом питании со стола хозяйки и выдачей наличными двух бурачных пышек, склеенных жмыховой толчёнкой, в свою очередь замешенной на каком-то сомнительном подобии муки. Это, по тем временам, мне крупно повезло. Нужно было разровнять на огороде котлован-блиндаж, в котором, по словам женщины, стояла «тяжелая орудия» и лупила по окрестным сёлам, занятым нашими войсками.

Весенний день был погож и долог, поэтому работа закончилась, лишь солнце перевалило за полдень. Накормив меня мамалыгой из настоящей ячменной колючей муки с кружкой снятого синеватого молока, добродушная хозяйка проводила меня за изуродованную разрывом снаряда калитку. Две тёплые пышки ласково и бодряще грели мне спину и я, не чувствуя усталости, направился в обратный путь.

Скороднянским бойким шляхом не пошёл, поскольку по нему тащилось множество бродячего голодного люда и можно было легко лишиться драгоценного дневного заработка. Пришлось выпрямить путь по полю, хотя оно изобиловало всякими смертоносными начинками. Но это было не страшнее, чем придти домой с пустой котомкой или совсем без неё. Ориентиром служил курган, возле которого зимой долго лежали три расстрелянных немецких генерала, уже мёртвыми раздетых совершенно. До кургана дошёл легко и благополучно, присел на кучу сухого порея, чтобы отдохнуть и перемотать портянки.

Солнце стремительно катилось под уклон, но ослепительная голубизна весеннего неба ещё была щедра на своё целительное великолепие. Надо мной на невидимой нити висел жаворонок, оглашая изуродованные войной поля своим бессмертным гимном долгожданной весны. На самом конце изогнутого ствола перевёрнутой сорокапятки без колеса, оглядываясь по сторонам, ворона терзала что-то, похожее на половину ботинка, разумеется, не пустого. Рядом со мной по вдавленной гусеницей в землю немецкой каске божьи коровки уже водили свой деловой и независимый хоровод. Низко в сторону запада пронеслось звено краснозвездных истребителей, словно они никак не могли догнать войну.

Неожиданно в добром десятке метров от себя на пробивающейся траве я увидел труп, как мне показалось, подёрнутый белёсым налётом недавнего половодья. Истома и сонливость слетели с меня и я, намотав просохшие портянки, сунул ноги в опорки, чтобы продолжать уже недолгий путь. Но тут со стороны покойника послышался глухой простуженный кашель и я увидел, как хозяин этого кашля зашевелился, встал на четвереньки, наконец невероятными усилиями обрёл какую-то похожесть на вертикальное положение и тяжелым, неуклюжим шагом двинулся прямо на меня. Это шёл тот самый «труп», расставив руки, как мужик, ловящий запозднившуюся свою курицу на соседском дворе.

Мне он показался невероятно громадным, заслонившим весь курган и небо над ним. Но по приближении он с каждым шагом уменьшался и когда упал возле меня, превратился в такого же подростка, как и я, только годами тремя-четырьмя постарше. Он сел, обхватив руками колени, выглядывающие из дыр проношенных штанов. Обут он был в две русских брезентовых противогазных сумки, обмотанных ярко-оранжевым трофейным кабелем. Видно, на распухшие от голода ноги не лезла никакая обувка, если она, разумеется, была.

Одежда его состояла из грязного простреленного во многих местах френча, какие носили тогда венгерские или румынские солдаты. На голову было надето что-то похожее то ли на чехол от миноискателя, то ли на подсумок от автоматного диска ППШ, из под которого торчало ухо с оторванной мочкой, слегка кровоточащей. Это человекообразное существо глянуло на меня, чуть-чуть обнажив ряд ослепительных иссиня-белых зубов. Здесь я только заметил, что существо было совершенно серым от вшей. Паразиты кишели на нем, двигаясь сплошным покровом по тряпью, по рукам, по лицу.

Вот тут-то и произошло то самое страшное, что забыть невозможно. Несчастный степенно, деловито начал сметать в левую ладонь этих страшных насекомых и правой рукой класть их себе в рот, двигая посиневшей пергаментной челюстью. Мне стало жутко, к горлу подступило липкое тошнотворное удушье, но всё же я нашёл в себе силы развязать сумку, где ещё оказалась бутылка с молоком, которую я протянул вместе с пышкой цепляющемуся за жизнь человеку.

Он, видимо, принял это все за галлюцинацию, шевельнул завшелыми губами, промычал что-то нечленораздельное и отвернулся от меня всем своим ужасным существом. Я зашёл с другой стороны. Наконец он с лихорадочным жаром во вспыхнувших тёмно-голубых глазах, крупно дрожа, принял подношение, выдернул зубами набухшую молоком пробку и тут же, не выпуская изо рта, проглотил её. Пышку он ел так, словно настиг в своем пути лютого своего врага, принесшего ему столько мучений и мстил ему жестоко и беспощадно. Прижав к груди пустую бутылку, он начал бормотать только два слова:

— Спасибо, брат... Спасибо, брат...

Я же, не зная зачем, лишь осведомился об отсутствии мочки на ухе, на что он довольно внятно и ясно окрепшим, но печальным голосом поведал, что его младший братишка, принявший его за мертвого во время одного ночлега, решил подкрепиться, но сам вчера умер в снарядном ящике вон за тем поворотом, где уже кружили вороны со своим вечным ненасытным, торжествующим карканьем. Мне привиделось, будто по серой от паразитов щеке ожившего существа скатилась крупная, отражающая предзакатное небо слеза.

День убывал медленно, но неотвратимо и наша минута прощания настала. Предвечернее небо уже начало приобретать слегка заметный карминовый цвет и над нами торопливо пролетела стая вечерних птиц, спешащих на свой неведомый ночлег. Когда мой случайный, может быть спасённый мной человек протянул мне для прощания и благодарности руку, я увидел на ней изящную татуировку в виде лиры, обрамленной лавровыми листьями и с аббревиатурой «В.В.». Спросив дорогу на Прохоровку, он сравнительно бодро зашагал в сторону скороднянского шляха. Долго я оглядывался, пока уменьшающаяся фигурка не скрылась за дымящимся вечерней испарью поворотом.

Матери дома я рассказал все, как на духу. Она приняла половину моего дневного заработка и разделила пышку не на четыре части, а на восемь. Семье на четыре дня. Единственное, за что пожурила, это что не спросил малого, как звать и откуда он.

И вот, спустя несколько лет, пронесшихся на такой же изуродованной послевоенной колымаге, когда я уже был образцовым курсантом военного училища младших авиаспециалистов, к нам прибыла большая бригада то ли киевских, то ли смоленских артистов. Концерт проходил под открытым небом, исключая сцену и кулисные артистические подсобки. Овации стояли оглушительные. Солдаты аплодировали до боли в ладонях, особенно артисту, исполняющему на гавайской гитаре русские цыганские романсы.

Бушевал сумасшедший соловьиный май, настоянный на ароматах цветов, любви и радости мирного послевоенного времени. Когда закончилось представление, артисты были мгновенно захлестнуты волной любителей автографов. Особенно много тянулось записных книжек к «гавайцу», как его немедленно прозвало безупречное солдатское жюри. В момент, когда он колдовал авторучкой над моим блокнотом, я увидел на его красивой правой руке татуировку в виде лиры, обрамленной лавровыми листьями и рядом две буквы «В.В.». Что-то у меня оборвалось в груди, а когда ветер шевельнул роскошные каштановые волосы артиста, на мгновение обнаружилось ухо без мочки. Он протянул мне блокнот, ослепительно улыбнувшись, но меня оттеснили друзья и я пришел в себя, лишь когда по-военному властно и грозно раздалось:

— Курсантская рота такая-то!.. Боевая тревога!.. Строиться!..

В одно мгновение рота, чеканя шаг, двинулась в расположение. В строю оглядываться было запрещено, но я, сбивая ногу целой шеренге, долго оглядывался, как тогда у кургана на удаляющуюся в неизвестность голодную и одинокую фигурку незнакомого мне человека.

1998

Источник: Журнал «Звонница» Белгород № 2, 1998. Стр. 35-37

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017