ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

БАТЮШКОВ. СРЕДЬ ВЕЧНЫХ СКОРБЕЙ И НЕДУГ...
Литературно-критические взгляды К. Н. Батюшкова

               На поприще изящных искусств (подобно как и в нравственном мире)
               ничто прекрасное не теряется, приносит со временем пользу
               и действует непосредственно на весь состав языка.
                                                              К. Н. Батюшков [2,212]

Споры о том, что такое литературно-художественная критика, не прекращались, похоже, никогда: самостоятельный это род литературы или её жанр, искусство или наука. Такая неопределенность говорит о том, что единого мнения на этот счёт не существует. Вполне возможно, что таковое единое мнение вообще невозможно, поскольку действительно всё находится на грани между искусством и наукой, если, конечно, литературоведение можно назвать наукой — уж слишком всё здесь субъективно, относительно.

Оставим споры специалистам, не оттого, что это неинтересно, а потому что в начале XIX века предмет спора отсутствовал, если верить «Энциклопедическому словарю», в котором утверждается, что литературная критика «как особый вид лит-ры и как самостоят. профессия сложилась в Европе в 1-й пол. 19 в.»

А это значит, что если мы решили повести разговор о литературно-критических воззрениях К. Н. Батюшкова, то следует сразу и оговориться — о литературной критике того времени и о месте «Парни российского» в ней всерьёз говорить не стоит. Другое дело — воззрения. Таковые несомненно были ещё у Ивана Грозного и тем более у Екатерины Великой. Впрочем, речь не о них.

Может ли вообще существовать литературная критика, если нет литературы? Ведь Батюшков, судя по его письмам и статьям был невысокого мнения о русской словесности, чем вызывал недовольство многих из её тогдашних деятелей. Да и в самом деле — могла ли русская литература допушкинского периода равняться с французской или итальянской, которую так любил Батюшков? В его произведениях даже и не встречается такое словосочетание. Словесность — так именовалась в те времена литература и это не случайно. Читая письма Батюшкова, обращаешь внимание на его резкое недовольство русским языком. Вначале это неприятно поражает. Но затем начинаешь понимать, что человек, наслаждавшийся звуками и строем итальянского языка, не мог не видеть несовершенства, неразвитости языка родного. Эта тема постоянно фигурирует в творчестве Батюшкова.

Язык и литература — области взаимосвязанные и взаимозависимые, они развиваются одновременно. С Пушкина начинается не только современная русская литература, но и современный русский язык, и, несомненно, русская литературная критика. Батюшков писал: «Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем неизгладимую печать своего гения — но обратно, язык имеет влияние на писателей» [2,140].

Батюшкову выпало творить в то время, когда ещё только начинал проявляться гений Пушкина. И трагедия Батюшкова в том, что, имея абсолютный слух на слово, он не имел возможности изменить язык, вдохнуть в него новые силы. Батюшков был несомненно талантлив, но, увы, не гениален. И самое страшное, что он это понимал. Его самоуничижение, явная недооценка своего дарования происходит как раз от этого. Если бы судьба дала ему возможность творить рядом с Пушкиным, кто знает, каких успехов бы он достиг. И наоборот — смог ли бы, скажем, Тютчев со своим необыкновенным талантом стать тем, кем он стал, окажись он на месте Батюшкова. То же самое предполагал Белинский: «Родись он не перед Пушкиным, а после него, он был бы одним из замечательных поэтов, которого имя было бы известно не в одной России» [2,17]. Трагедия Батюшкова — это трагедия скульптора, не имеющего материала для работы. И его бы не утешило то, что, как утверждал И. Киреевский, «словесность итальянская, отражаясь в произведениях Нелединского и Батюшкова, также бросила свою краску на многоцветную радугу нашей поэзии» [3,55].

Но вернемся к собственно критическим воззрениям Батюшкова. Надо сказать, что в те времена критические споры вращались в основном вокруг языка. Батюшков тоже во всех своих письмах к друзьям говорит большей частью о слоге, о композиции, о стиле, но никогда о героях произведений, о художественных концепциях (имеются в виду русские произведения). И это характерно. Такой тонкий знаток и ценитель языка, как Батюшков, не мог всерьёз говорить о произведении, язык которого несовершенен. А, как он сам писал, «сердца, одарённые глубокою или раздражительною чувствительностию, часто не знают середины» [2,166]. Отсюда резкость в оценках — в чувствительности сердца ему не откажешь.

О природе творчества, источниках поэзии, Батюшков размышлял, может быть, больше, чем кто-либо другой. Известно его знаменитое «пиши, как живёшь, и живи, как пишешь». Можно даже утверждать, что и свою жизнь он строил по этому принципу — убегал от суеты и света, чтобы не растратить дар по пустякам. Но, на наш взгляд, более интересно его убеждение в том, что творчество — это всё же плод сердца, а не ума. Как тут не вспомнить знаменитое: «О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной...» И эта мысль проходит во многих его работах. Такое, например, высказывание: «Ум нередко бывает тупой судия произведений сердца» [2,161]. Сказано как будто сегодня по поводу нашей критики. И снова об этом же: «Что ни говорите, сердце есть источник дарования; по крайней мере, оно даёт сию прелесть уму и воображению, которая нам всегда более нравится в произведениях искусства» [2,187]. Или из уст Кантемира: «Сердце человеческое есть могучий источник поэзии» [2,228].

Вот это своё убеждение о верховенстве чувства над умом в литературе он отстаивал до конца, и очень жаль, что в нашей современности об этом как-то потихоньку забывают, предпочитая умственные построения откровениям сердца. Уроки Батюшкова не стоит забывать.

А он, надо признать, очень любил давать советы своим друзьям. Он учил их не слушать глупой критики, не заниматься пустяками, поощрял, когда кто-то решал заняться большим делом. Он радовался за Гнедича, взвалившего на себя «Илиаду», и пенял Жуковскому за то, что тот разменивается на баллады, убеждал Вяземского писать прозу, а Крылова — басни.

Но если критиковали самого Батюшкова, реагировал очень болезненно. Он не сердился на друзей, но либо к чему-нибудь придирался в письме, либо уводил разговор в сторону, причем начинал длинные рассуждения, в которых сам запутывался и кончал шуткой. Это в его письмах выглядит очень забавно. Интересно, что письма Батюшкова написаны языком вполне современным, в то время как стихи всё же несут печать допушкинского языка. Это ещё раз говорит о том, что Батюшков был внутренне готов к тому, чтобы писать и художественные произведения новым ясным языком, но нужен был Пушкин, чтобы переломить общественный вкус.

Батюшков имел абсолютный слух не только языковой, но и художественный. Ведь это удивительно, как точно назвал он тех своих современников, кто останется в русской литературе. Карамзин, Жуковский, Гнедич, Вяземский, Крылов и конечно же юный Сверчок. Он умел находить самые нежные слова, чтобы поддержать товарищей, когда им удавалось написать хорошо, но ругательски ругался на Шишкова, Шаликова и других за то, что они засоряют русский язык «славенизмами».

Он набросал план истории российской словесности, к сожалению неосуществленный, который говорит не только об образованности автора, но и о его глубокой заинтересованности в правильном освещении развития русской литературы. Все его выпады против русской истории, словесности, языка, говорят лишь о его горячей убежденности в блестящем будущем, ожидающем русскую общественную мысль. Характерен в этом смысле «Вечер у Кантемира», где устами Антиоха Кантемира Батюшков высказывает эти свои мысли. И не случайно Монтескье, француз, которых Батюшков просто возненавидел после Отечественной войны, как он сам писал, выбран в собеседники Кантемира.

И вряд ли можно согласиться с утверждением И. С. Аксакова, который писал о поэзии Жуковского и Батюшкова: «Их местами прелестная, хотя вообще однозвучная поэзия лишена внутренней силы и совершенно безлична в смысле народности» [1,267]. В том-то и дело, что Батюшков совсем иначе понимал то, что Аксаков называет народностью. Батюшков желал видеть русскую литературу такою же богатой, как европейская, но он прекрасно понимал, что это невозможно сделать, не пройдя определённый путь, не усовершенствовав язык. Оттого он не любил «славенизмов», что они тянули язык назад, вместо того, чтобы совершенствовать его, а совершенствоваться он мог, только воспринимая понятия уже существующие в других великих языках. Не отделять русский язык от европейских, не обособлять его, но приближать по красоте и богатству к итальянскому, французскому. Вот убеждение Батюшкова. И история русской литературы показала, насколько он был прав.

Сам Батюшков много сделал для этого, хотя бы тем уже, что правил по своему вкусу, а ему очень доверяли, и Жуковского, и Гнедича. Он всячески отговаривал последнего от злоупотребления славянизмами и очень высоко отзывался о баснях Крылова, как раз потому, что они были написаны практически современным языком, отчего сам Крылов считал их безделками. Но Батюшков был уверен, что они будут жить века. И здесь он не ошибся.

А о юном Сверчке-Пушкине отозвался, как ни о ком: «Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, весёлость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше» [2,345]. Сравнение с Ариостом едва ли не высшая похвала в устах Батюшкова, страстного поклонника итальянской поэзии и языка.

Вернёмся ещё раз к предположению о том, что Батюшкову «не хватало» русского языка. Кроме того, что он о нём плохо отзывался и восхищался итальянским, в пользу этого предположения говорит и то, что уехав в Италию, он очень хотел научиться писать на итальянском. К сожалению, болезнь не позволила ему осуществить это намерение, а вполне возможно, что Батюшков смог бы писать прекрасные стихи на итальянском языке. История знает подобные случаи. Классический пример — Набоков, но есть еще феномен Василия Ерошенко, слепого русского самородка, попавшего взрослым человеком в Японию, выучившем японский язык и написавшем на нём классические произведения, издающиеся до сих пор. Так что попытка Батюшкова овладеть итальянским языком до такой степени, чтобы творить на нём, была не такой уж бесперспективной.

Но есть ещё интересные наблюдения. Если, как считает В. А. Кошелев [2,7], сам Батюшков есть один из «лишних людей», впоследствии получивших такое художественное воплощение, как Онегин и Печорин, то в своем «Похвальном слове сну» он предвосхитил такое явление русской литературы, как Обломов. Это вообще поразительное предвидение, тем более, что само произведение стоит особняком в творчестве Батюшкова. Совершенно непонятно, чем оно продиктовано, но как раз эта-то его бессмысленность и говорит о его «божественном» происхождении. То есть это вещь, написанная просто по вдохновению. И не случайно он включал его в свои издания.

И если предвидение Батюшковым своего сумасшествия ещё можно как-то объяснить, тем, например, что с его матерью случилось то же самое и, наверное, у предков по материнской линии это было наследственным, да и сам он всю жизнь замечал ненормальность со своей головой, то явление Обломова совершенно необъяснимо.

Мы ещё так мало знаем о природе творчества, что остается только поражаться. И потому личность Батюшкова и его творчество будут долго ещё занимать ум и сердце тех, кто хоть раз соприкоснулся с этим явлением.

Влияние творчества Батюшкова, его жизни, его судьбы на русскую литературу, влияние, на первый взгляд, незаметное, но тем не менее достаточно определённое, ещё, видимо, ждёт своих исследователей. Не случайно после случая с Батюшковым, имеется в виду его сумасшествие, в русской литературе постоянно появляются произведения так или иначе рассматривающие это явление. Здесь и Чацкий, и «Записки сумасшедшего» Гоголя, и «Повреждённый» Герцена, и Иван Карамазов. Загадки Батюшкова — это и пророчество его Мельхиседека, и его «Памятник», и картины, которые он писал, будучи сумасшедшим. Заметим, что знаменитое пушкинское  «Не дай мне Бог сойти с ума» написано как раз после посещения Батюшкова во время его болезни. Эти загадки не решить одному человеку, да и решать их будут, видимо, во все времена, поскольку загадки эти — вечны.

Мы же только прикоснулись слегка к этой удивительной, загадочной и необычайно человечной личности, личности, родившейся, по нашему мнению, раньше своего времени и не вынесшей этого.

Не это ли имел в виду Пушкин, когда писал: «Что касается до Батюшкова; уважим в нём несчастия и несозревшие надежды» [4,131].

1989

Источники:

1. К. С. Аксаков, И. С. Аксаков. Литературная критика. М. Современник. 1981.
2. К. Н. Батюшков. Избранная проза. М. Советская Россия. 1988.
3. И. В. Киреевский. Избранные статьи. М. Современник. 1984.
4. А. С. Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. Том 9. М. ГИХЛ. 1962.

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017