ГЛАВА 4

1.

Андрей брёл целиной, на каждом шаге выдирая валенки из глубоких провалов в снегу. Чёрт его дернул на минуту отвернуться, подставить ветру и секущему снегу спину. И не прикурил, и тропу потерял. Ведь была, ну, секунда назад, была под ногой и, на тебе, — черт-те куда задевалась в снежной сумятице. Шагнул вправо. Нет её, п-подлой. Подался влево на шаг. Ещё на шаг. Понял, что потерял тропу безнадёжно. Запахал по глубокому снегу прямиком на приглушённое метелью электрическое зарево над прииском. Ветер, завихряясь временами, нёс теплый снег прямо в лицо. Ветер — молодец: лучшего поводыря и желать не надо — жми прямо на него и не собьёшься с курса. Только чтобы прямо. Все время — прямо. И почаще поглядывать из-под обледенелых бровей туда, где электрическое зарево.

Ага, вот уже и зарева нет. Сгинуло, пропало в тёмно-серой метельной мгле. Теперь одна надежда на спасительный ветер, на то, что будет честно сечь лицо и брови под низко надвинутой шапкой враз похолодевшим и остекленевшим снегом, не станет зло шутить над потерявшим тропу путником, швыряя в него снежными зарядами то справа, то слева, а то и вовсе забираясь в тыл.

«Да тут с километр всего и осталось», — утешал себя Андрей, сдирая ледяную корочку с тяжёлых бровей. И тут же вспомнил, как приисковый люд, дождавшись конца метели, искал сгинувшего в непогоду взрывника с пятьдесят седьмой шахты. Взрывник, в крепком подпитии, прихватив бухту бикфордова шнура, коробку запалов и верёвочный трут, отправился палить лаву для ночной смены. Смена ждала его час, другой... Горный мастер послал расконвоированного пыжедела на вахту в лагерь с приказанием разыскать по телефону некстати загулявшего обормота. Его нашли весной, в трех километpax вниз по течению промёрзшего до дна Чок-Чека. Взрывник крепко спал на берегу ручья, под обрывом, и на обескровленном, почерневшем лице его застыла маска покоя и наконец-то обретённого счастья. Так и должен был чувствовать себя человек, согревшись под сугробом, после долгих скитаний в пурге. От накатанного зимника, по которому брёл взрывник, до шахты было двести десять метров. С такой точностью замерила расстояние комиссия, составляющая акт о несчастном случае...

Ветер вдруг стал задувать в левую скулу. Андрей остановился. Ветер стал забирать вправо. Андрей не шевелился, опасаясь потерять направление. Ветер пошёл кругами, и Андрей подумал, что пора ему вспоминать о том, что было в прожитой жизни, искать примирения с собственной совестью в откровенной исповеди перед самим собой. «Так поступают все заблудшие в метели», — строго сказал он себе и тихонько засмеялся нелепости пустопорожних мыслей.

«Давай, шагай! — громко приказал он себе. — И не корчи из себя героя психологической трагедии, дурак несчастный».

Шаг за шагом, вырывая растоптанные тяжёлые валенки из подёрнувшегося ледяной корочкой снега, двигался он к раскалённой докрасна железной печке посередине барака, к опрокинутому набок табурету подле неё, который ему уступят, едва он скинет полушубок, стёганую ватную телогрейку и пудовые ватные простроченные штаны.

Но нет, он не кинется сразу к раскалённой печке, к протянутой ему навстречу жестяной кружке с крепчайшим настоем чая. Раздеваться будет не торопясь. Умываться будет долго. Не спеша облачится в ярко-красный лыжный костюм. Вот тогда оно и наступит — блаженство предстоящего отдыха. Не сам отдых дорог. Дорого сознание, что отдыхать можно до утра и никакому начальству не нужно отчёт давать за эти часы. И не суетиться. И не орать на бестолковых заключённых, лентяев и вралей — один другого хлеще и закидонистей.

«Ну, ещё немного. Ещё самая малость, и будешь ты, Воронин, с чаем, с красным ласковым костюмом и при железной горячей печке», — говорил Андрею другой Андрей, тот, что уговаривал не присаживаться, не давать слабости свалить себя в бурлящий под ногами снег. Тот самый, правильный Андрей, что тремя часами раньше послал своего протестующего двойника в загазованную лаву, угрожая за непослушание начальственным гневом.

Всё пошло наперекосы с раннего утра. Ещё издали, на подходе к шахте, прислушавшись, Андрей забеспокоился. Окрест стояла тишина. И это было ненормально. Не положено тишины в начале смены, когда в забоях стреляют перфораторы, а на поверхности, в маленькой полуизбушке-полуземлянке деловито стучит и чавкает старенький, еще в войну из Америки привезённый «Ингерсол» — двухцилиндровый компрессор. Наверное, опять полетели пластины. Клятая машина всё чаще выходит из строя, обрекая шахту на простой, а мастера Воронина — на душевные терзания. Настоишься на ковре, наслушаешься начальственных поучений. Начальство давно и точно подсчитало, что стоит час простоя. И сколько кубов золотоносного песка не выдаёт смена, допустившая простой. И сколько золота недополучит Родина из-за мальчишества и несерьёзности сменного мастера Воронина. Иных причин сбоев в работе начальство не признавало.

А если на «оттяжке» будет присутствовать Пётр Игоревич Харин, то дело примет и вовсе занудный оборот. Пётр Игоревич, улучив момент, вклинится в разносные речи. Обязательно усомнится в наличии хоть капли гражданской совести у обвиняемого, не говоря уже о совести комсомольской. Если начальник прииска его не прервёт, замполит напомнит безответственному элементу, что страна задолжала Америке, после многократных счётов и пересчётов два миллиарда долларов. А что ни доллар, то грамм колымского золота.

«Два миллиарда грамм! — патетически скажет Харин и поднимет палец к потолку. — Это две тысячи тонн золота! — ещё более возвысит он голос, и палец его начнет наставительно колебаться перед носом провинившегося горного мастера.

— И эти две тысячи тонн должны добыть мы с вами. Вы понимаете, какова сейчас политическая ситуация? Трумэн не простит нам и грамма из того, что мы ему должны по ленд-лизу. А вы что делаете? Как вы можете допустить хотя бы минуту простоя, когда страна испытывает такое? Я, Иван Кондратьевич, склонен расценивать данный случай как политическую близорукость, как...».

Помнится, в последний раз начальник прииска прервал своего замполита именно в этом месте обличительной, с воспитательной целью, речи.

Всё это припомнил Андрей Воронин утром того дня, когда — в который раз! — полетели пластины компрессора.


3.

Асхат Давлетшин бурил левую лаву. Какое, к чёрту, бурил! Прохлаждался, присев на глыбу породы, почему-то не убранной из лавы ночной сменой. Из правой лавы, прогромыхивая, скреперный ковш таскал на штрек, к рештакам конвейера тысячелетия назад промороженные пески. Закачались, залязгали корыта рештаков, подавая породу к бункеру скипового подъёма. Взвыла лебёдка, увлекая гружённый породой скип из-под бункера вверх по крутому откосу шаткого рельсового пути. Сейчас там, наверху, залязгают крючья отбойников, скип распахнёт свои крылья, и крупные глыбы породы помчатся вниз по откосам террикона, круша и дробя на своём пути глыбы помельче. И ещё тонна золотосных песков явит свой лик дневному свету, как много миллионов лет назад. Всё шло заведённым порядком. Наконец, и клятый компрессор затукал утробно над головой. Сжатый воздух вырвался из шланга, и шланг упругой змеёй заметался на подошве забоя, раздувая мелкое мёрзлое крошево. Асхат поймал патрубок, подсоединил к перфоратору. Вставил в него короткий забурник, крикнул Воронину:

— Всё в порядке, гражданин начальник.

Перфоратор в его руках задрожал, забился на холостом ходу, наполнив шахту оглушительной пальбой. На мгновение Андрею почудилось, что не перфоратор бьётся в руках бывшего старшего лейтенанта Давлетшина, а надёжный, верный и безотказный «ручник» — ручной пулемет Дегтярева. Вот сейчас Асхат прицелится... Асхат прицелился в точку, видную ему одному на груди забоя, уперся в неё крестообразным закалённым долотом короткого забурника...

Асхат работал ладно, истово, не помышляя о перекуре. Скважина за скважиной проникала в толщу вечной мерзлоты.

— Хватит,— тронул его за плечо Андрей, прикинув, что сделанного Асхатом с лихвой достанет на всю следующую смену.

Асхат повернул к нему голову, раскрыл рот вопросительно. Понял. Выключил перфоратор. И сразу в лаве стало тихо, как может быть тихо ночью на одиноком, в полях затерянном хуторе. Тишина звенела в ушах и пульсировала в затылке.

— Покури.

Андрей протянул Давлетшину пачку посылочных сигарет.

— Генеральские куришь, начальник.

Асхат поднёс пачку к тусклой, запылённой лампочке на крепежной стойке.

— Оставь себе,— отвел Андрей руку Асхата с сигаретами.
— Благодару, началник,— прочувствовано сказал Давлетшин, спрятал пачку за отворотом телогрейки, за пазухой бязевой рубахи, у самого тела.

Подарок был воистину царский. Той снежной зимой, за двумя наглухо закрытыми перевалами, табак на черном приисковом рынке, как и спирт, шёл по рублю за грамм.

— Добуривай,— ненужно громко в глухой тишине сказал Андрей. — А я пойду в правую лаву, посмотрю, что там у них.

Давлетшин выбросил из перфоратора забурник, заменил его двухметровым ребристым буром. Аккуратно ввёл его в короткий, забурником пробитый шпур — узкую цилиндрическую дыру под заряд аммонита. И снова забился в его руках перфоратор, лязгая стальным затыльником, круша коваными и калеными лезвиями монолит вечной мерзлоты.

Ковш скрепера деловито сновал вдоль лавы, подавая породу на штрек. Улучив момент, Андрей перепрыгнул через троса, подошел к лебедчику.

— Управишься? — спросил для порядка.

Лебедчик сморщился:

— Трос, паскуда, всю дорогу рвётся. Десять змеек кузнец с утра дал — ни одной не осталось.

И в самом деле, проследив за тросом, набегавшим на барабаны лебедки, Андрей насчитал больше дюжины металлических змеек, схвативших трос в местах порыва.

— До него ж, до падлы, дотронуться нельзя,— тоже для порядка жаловался недавний студент Московского авиационного института, утонченный эстет и книголюб Виктор Малыгин.— Он же, курва, лохматый весь. Во, смотри,— лебедчик снял рукавицы, показал горному мастеру в кровь исколотые, изодранные руки.— В гробу я видел вашу технику,— неожиданно озлился он. — За ту же пайку, я её, дешёвку, и ремонтировать сам должен? Где же слесарь, а? Слесарь — вольный, курва, так ему и прогулять вольно. А зеку Малыгину и поср... не смей отлучиться. Ну, правильно, бригаде план нужен. Если бригада плана не даст, ей пайку урежут. Раз — урежут, два — урежут, а там и в доходяги запишешься. Они и рычат на меня за каждый простой, будто я специально трос рву. Твой сменщик вчера меня саботажником облаял, в рот его йодом мазать! Не хватало, чтоб к моей пятьдесят восьмой ещё и этот пунктик пришпилили. Так что мне — под себя оправляться? — натужно орал Малыгин, стараясь перекричать грохот разболтанной лебедки и сноровисто шуруя рычагами в попытке набросить ковш на крупную глыбу породы в глубине лавы.

— Давай я за тебя пошурую,— предложил Воронин.— А то ещё в штаны наделаешь.
— Давай,— согласился скреперист, протягивая руку к рубильнику.

Тут же, на глазах, трос стал тонеть, тонеть и лопнул беззвучно, взбросив две лохматые пряди к потолку. Дальняя прядь ударилась о кровлю и свернулась путаной спиралью на подошве. Ближняя просвистела над ухом Воронина и хлестанула по жиденьким проводам осветительной сети. В шахте мгновенно стало темно. Так темно, вероятно, бывает в могиле. В такой темноте настороженно замирает кошка и сова панически прерывает свой полёт.

— Всю шахту вырубило!—тревожно сказал в темноте Воронин.— Сейчас факел налажу. Где у тебя факел?

Позвякивая в темноте железками, Малыгин нащупал подле сидения факел — кусок толстой проволоки с половиной рукава от телогрейки на конце. Андрей загремел спичечным коробком и поднёс дрожащий на шахтном сквозняке огонёк к пропитанной смазочным маслом ветошке. Факел нехотя вспыхнул жирно коптящим, чёрно-багровым пламенем.

— Мать бы твою в рот йодом! — запричитал бывший эстет Виктор Малыгин, утверждавший на собраниях студенческого питературного объединения, что разделяет неприятие Шекспира Львом Николаевичем Толстым, поскольку великий драматург допускал в своих писаниях такое!..

— Помните, кормилица у него говорит Джульетте: «На лобик ты упала — на спинку будешь падать...» Джульетта ведь высокородная девица. Она, небось, на лучших образцах античной литературы воспитана. Да наш советский студент постесняется при подруге эту строчку вслух прочитать. Представьте себе, что с таким утешением обращается няня Наташи Ростовой или Татьяны Лариной к своей подопечной!

Присутствовавшие в тот раз на собрании девочки стыдливо хихикали в платочки, а мальчики согласно кивали умным речам своего сокурсника.

— Мать бы твою в рот йодом! Теперь полсмены простоим, век свободы не видать. Брошу я эту, во все дырки намазанную железяку. Фраер буду — брошу. Пускай в кондей тащат! Пускай срок паяют!

— Ты какой язык учил? — спросил Воронин, дождавшись конца замысловатого мата.
— Английский, — буркнул студент,— А что?
— Фраер — производное от немецкого «фрайер», что на русском значит «свободный». А ты то клянешься свободой, то свободу клянешь...
— Не умничай, начальничек. Электрика лучше ищи. Я до этой мотаной проволоки пальцем не дотронусь, в рот бы её йодом...

Воронин достал из кармана складной нож, стал зачищать концы оборванного провода.

— За что сюда попал? — спросил студента, скручивая тонкие медные проводки.
— Ни за хрен,— ответил студент, поднося поближе факел и шмыгая простуженным носом.
— Ну, это ясно. А статья какая?

— Пятьдесят восемь-десять. Контрреволюционная агитация и распространение слухов, порочащих советский строй, — ухмыльнулся Малыгин. — Суки они позорные! Я сказал, что Маяковский — грубиян, конъюнктурщик и жополиз несчастный. В своём кругу сказал. А меня — в деканат. А в деканате мне: «Маяковский был, есть и остается талантливейшим поэтом современности...» А я говорю: хреновина это. А мне говорят: значит, товарищ Сталин хреновину городит? Ну, я, было, на попятный. Дескать, не то имел в виду. Замдекана замять хотела. Тоже в шуточки пустилась. А комсюк наш — ни в какую: «Вынести позорный факт на комосомольское собрание». После собрания меня в общаге и взяли. Десяточка, как одна копейка! Вот так, гражданин мастер... С этим Маяковским нашему курсу вообще не везло. Мотористы затеяли выпускать рукописный журнал. Ну, там что-то насчёт противостояния мещанству и чистоты р-революционных идей. А замест передовицы — цитату из Владим Владимыча: «И кроме свежевыстиранной сорочки, скажу по совести, мне больше ничего не надо». А ниже — портрет Маяковского во весь рост и без подштанников, в одной свежевыстиранной сорочке... Смеялись ребята. Шутили. И дошутились. На следующий день всю редколлегию — двух парней и девку — из комсомола — р-раз! Из института — р-раз! А потом взяли. Девку, говорят, постращали и выпустили, а ребят — в Сибирь. Жизненно важную транспортную артерию строить. Вот и строим, жарить бы его, Усатого, потроха!

— Чьи потроха? — не понял было Воронин. И тут же, спохватившись, присоветовал расходившемуся скреперисту:
— Ты бы помалкивал больше. А то ведь и лагерный срок намотать могут.
— Ты што ли, настучишь?
— Ну, не я. А всё ж свет не без добрых людей. Стукачи всегда найдутся. Какой-либо доходяга тебя за пайку заложит.
— И заложит,— согласился, вроде бы даже и весело, Малыгин.— В гробу бы я их всех, вместе с Отцом и Учителем видеть хотел!


4.

Вспыхнули лампочки в лаве и на штреке. В их тусклом, пыльном свечении всеми огнями полярных сполохов играли впаянные в вечную мерзлоту кристаллы пирита.

Помнится, когда Андрей впервые спустился в шахту, он было решил, что это и есть золото, что так сверкать может только оно одно. А золото, когда его показали Андрею, оказалось невзрачной тусклой россыпью мелких камешков и крупинок. Попадись ему раньше две груды, и он без раздумья выбрал бы груду блескучего пирита — ничего не стоящего, бросового на золотых приисках серного колчедана.

Теоретически с пиритом Андрей познакомился на авантюрных курсах горных мастеров в Центральном. И ещё он узнал, что «дайка» — отпрепарированное денудацией горное образование. И что «денудация» — совокупность процессов разрушения горных пород на поверхности земли». А вот как счалить порванный трос, им не рассказали. Предполагалось, что будущие горные мастера от рождения владеют такими практическими навыками. И что, прослушав двухмесячный курс до предела упрощённой теории, они с лёгкостью разберутся в куче ранее не виданных и не слыханных машин и механизмов. Это уже потом Андрей понял, что готовили из них шахтных надсмотрщиков, мастеров на побегушках. Но откуда было всё это знать Андрею Воронину, когда в кругу своих сокурсников в бараке, населенном клопами и людьми, он рьяно обличал горное начальство, создавшее авантюрные двухмесячные курсы взамен пятилетнего горного факультета.


5.

Малыгин счалил порванный трос, под укоризненные вопли и закрученную матерщину зеков, шуровавших в лаве совковыми лопатами, сбегал на минутку за целик, и снова скреперный ковш заметался по лаве, натужно продираясь к лебедке сквозь завалы взорванной породы и чёрным вороном проносясь по воздуху обратно к натяжному ролику. Андрей похлопал скрепериста по замазученной спине. Подумал. Протянул ему початую пачку сигарет. Малыгин вытянул лицо и сделал рот бубликом. Осторожно, чтоб не смять, потянул из пачки сигарету.

— Бери всю.

Малыгин сунул пачку за пазуху, безмолвно закивал головой. Всё будет олл райт, начальник. В обеденный перерыв поделится куревом с ребятами. Нести в зону нельзя. Если не охрана на вахте, так блатные в зоне обязательно отнимут. Парочку заначит возле своей гремучей, в рот йодом намазанной лебёдки. Ни хрена им в этой подлючей вечной мерзлоте не сделается. Не отсыреют даже. Откуда ей, сырости, здесь взяться! Здесь от стен, от кровли, от подошвы так и пышет сухим вековечным холодом. Хорошо хоть, что воздух недвижен. Что ни говори, а в шахте лучше, чем на поверхности в лютую стужу, под лютым ветром шурфы бить. А отбойщику на терриконе сейчас каково? Ну-ка, проторчи смену на высоте, всем ветрам открытой, выстукивая обушком кайла примёрзшую к металлическим бортам скипа породу. А люковому, что отправляет скипы на террикон, подчищая под бункером просыпавшиеся мёрзлые комья? Того и гляди, прихватит летящим вниз пустым скипом — треугольной вагонеткой на колченогих колёсиках.

Постоял Малыгин под бункером. Помнит. С-сука лебёдчик пускает пустой скип вниз без тормозов и только в последний миг, когда мелькнёт перед ним сигнальная тряпка, привязанная к тросу, жмёт, гад, на тормозную педаль. Один раз было — едва увернулся от летящего вниз скипа. Прижался к стенке спиной, руки по ней распластал, будто Христос в крестных муках... Выскочить из ямины под бункером некуда. Да и не успеешь. Витёк Корецкий, мерзлота ему пухом, ни выскочить, ни увернуться не успел, когда гружённый породой скип оборвал трос и чёрной молнией свистнул вниз. Скип раздавил Витька, расплескал его по стенкам, так что частью его собирали, а частью — соскребали с обшивки бункерной ямы, чтоб было чего похоронить.

Заключенный Малыгин за счёт собственного брюха исхитрился задобрить нарядчика, и его, учитывая незаконченное высшее техническое образование, перевели в шахту, к лебёдке скреперной, чтоб присмотрелся. А когда присмотрелся, то и за рычаги посадили. Заключённый Малыгин считает, что не прогадал, две недели подряд отдавая пайку нарядчику. Перебился впроголодь две недели и — жив. А не отдал бы, так, может, вместо тёзки его самого бы со стенок соскребали. Ах, суки, суки! Трос-то положено через какое-то время менять, хоть и целый он на вид, а они его крутят на лебёдочные барабаны, пока он внутри себя скрипеть не начнет. Ах, суки дешёвые! Угробили Витька, мерзлота ему пухом.


6.

Воронин пришёл в левую лаву к Давлетшину одновременно с пыжеделом. Пыжедел принес в металлической бадье пыжи — глиняные короткие колбаски для заделки шпуров, заряженных аммонитом. И ещё он сказал, что взрывника не будет, что взрывник, жарить его потроха, заболел. А как заболел: от болезни или от спирта, ему неведомо. И его дело маленькое. Прибежал доходяга с вахты и сказал, что начальство велело передать— заболел взрывник. А его дело — пыжи катать. И пусть гражданин начальник учтёт, что дров в пыжеделке больше нет. И завтра будет нечем глину таять.

— Припрятал я за шахтой вязанку стланика — как раз бы на завтра хватило, а дубак, часовой то-есть, углядел, сука паршивая, и костерок себе из этого стланика разложил,— жаловался Воронину пыжедел, выгружая из бадьи гибкие цилиндрики из сырой глины и раскладывая их рядком на подошве забоя.

— Что же нам делать, а, Асхат?—спросил бурильщика Воронин.— Пойду на телефон, может, добьюсь толку.

До телефона на вахте оставалось минут на пять хода, когда на дороге, вывернувшись из редкого березового колка на берегу ручья, появился нагруженный бухтой бикфордовых шнуров с запалами и ящиком с зарядами аммонита бульдозерист Иван Егорович Галечкин.

— На ремонте я.— В голосе Галечкина звучала укоризна растреклятому начальству всего бардачного прииска.— На ремонте — так меня и послали. А за слесарями не пригляди, так они тебе подшипник из собачьего дерьма слепят и заместо заводского поставят. А потом с Галечкина будут шкуру драть за простой.

— Уймись,— одернул Галечкина Воронин.— Что там стряслось?

— А что ты на меня цыкаешь? Ты што — начальник мне? У меня своих бугров хватает, чтоб за дело и без дела цыкать. Был бы ты мне начальник, тогда и цыкал бы. А так я тебя мало праздную. Куда валить всё это?

— Неси в компрессорную. А что с Никитиным?
— С каким Никитиным?
— Со взрывником.
— А он — Никитин?
— Никитин.
— Никитин ногу сломал. Пьяный, — уточнил Галечкин. — Харя пьяная! Скот непотребный! Они пьют, а мы за них семь километров по тайге бегай! Сволочь невыразимая!

Галечкин ругал взрывника и его собутыльников всё время, пока шёл с мастером к компрессорной и пока сваливал бикфордов шнур и пакеты с зарядами аммонита. Ругал он их и всю обратную дорогу словами обидными, оскорбительными, но не матерными. Галечкин считал себя технической интеллигенцией и потому мата не употреблял принципиально.


7.

Асхат продул шпуры сжатым воздухом, подсоединив к шлангу длинную металлическую трубку. Потом стал подавагь Воронину цилиндрические заряды аммонита в плотной промасленной бумаге. Андрей вкладывал заряды в узкое отверстие шпура и гладким тонким шестом досылал их в конец скважины. Потом ещё один, вслед первому. И ещё...

Вслед зарядам в скважины пошли мягкие глиняные пыжи. Андрей трамбовал их длинным шестом-трамбовкой. Теперь запечатанный герметично заряд не стрельнет впустую из шпура, а вырвется на волю, вынося из стены забоя глыбы и россыпь золотоносной породы. И так шпур за шпуром, и грудь забоя продвинется ещё на полтора метра.

Последний пыж ушёл в стену. Закурили. Давлетшин и пыжедел, прихватив перфоратор и затупившиеся буровые штанги, побрели к шахтному уклону. Воронин снял с гвоздя маломощную лампочку, смотал электрический провод в бухту, отнес её на штрек, от взрыва подальше. Теперь лаву освещал один лишь факел, подвешенный к стойке вместо лампы.

«Неудобно одному»,— подумал Воронин, но не успел выругаться — в лаву вернулся Асхат Давлетшин.

— Неудобно тебе одному,— сказал он.— Давай, посвечу...

Андрей поднёс тлеющий конец верёвочного трута к косому срезу бикфордова шнура. Сильно подул. Из шнура яркими звездочками, потрескивая, посыпались искры. Андрей метнулся к следующему. За ним, высоко поднимая над головой коптящий факел,— Давлетшин. Два ярких трескучих огонька забились на груди забоя... Три... Тринадцать... Тридцать два... Все. Теперь обойдётся без них. Не спеша ушли из лавы. Поднялись по обледенелым ступенькам узкого трапа. Зашли в компрессорную. Сели наземь, привалясь спиной к бревенчатым стенам. Асхат достал из-за пазухи сигареты. Покопавшись в коробочке, протянул одну машинисту компрессора, кивнул на пыжедела:

— На двоих. А мы с мастером на двоих покурим. Держи, гражданин началник.
— Ух ты! — восхитился пыжедел, понюхав сигарету — Покажь пачку. Видал, роскошь какая. Сто-лич-ны-е, — по слогам, уважительно прочитал он. — Это кому ж такие с материка шуруют?

Далеко внизу, под двадцатиметровым слоем вечной мерзлоты, глухо ударил взрыв.
— Раз! — сказали все одновременно и все одновременно загнули по пальцу.
— Два...

Взрывы бухали в глубине промёрзшей земли с неодинаковыми интервалами. То редко, то часто, а то и вовсе два взрыва сливались в один, и только опытное ухо горняков различало, что их было всё же два.

— Тридцать! — крикнул пыжедел, и Воронин тихо повторил про себя: «Тридцать».
— Тридцать один,— сказал пыжедел.
«Тридцать один»,— повторил про себя Воронин.

Тридцать второго не было. Ни через секунды, ни через минуту, ни через двадцать минут.

— Всё. Отказ,— сказал пыжедел.

И все подумали об одном и том же: почему не сработал один из зарядов? То ли огонь почему-то прервал свой стремительный бег внутри бикфордова шнутра, то ли отказал один из запалов и вместо детонирующего взрыва пустил в глубину скважины тихий, вонючий шип. А что ещё могло приключиться?

— Может, шашка аммонитная сырая попалась?
Давлетшин участливо посмотрел на горного мастера.
— Может, — согласился Воронин. — А что мне от этого? Включай вентилятор.

Машинист компрессора потянулся к рубильнику. В вентиляционном шурфе, всё утоньшая вой и добираясь до визга, закрутились лопасти воздуходувки.

— После какого взрыва пауза длиннее всего была?— спросил Воронин всех сразу. Ему помнилось, что вроде бы после семнадцатого.

— После семнадцатого, — уверенно сказал пыжедел, мальчишка со смешноватым прозвищем Мишка-молоток. У Мишки было острое от нескончаемого голода лицо с почерневшей на ветрах и морозе кожей, и тонкий, хрящеватый, с обмороженным кончиком носик. Лагерный бушлат на нём — клочьями. Бурки, сшитые из старого стёганого ватника, Мишка примотал к ногам голым медным проводом. Это был типичный доходяга, кому прямая дорога — в деревянный бушлат. К тому и шло, когда горный мастер Воронин приметил изнурённого голодом и поносами парнишку и, отняв у него совковую лопату, послал в пыжеделку — на работу нетрудную и тёплую. Деревянный бушлат повременит. А то и вовсе обойдёт стороной, если Мишка перестанет тайком глотать кусочки сырой глины, когда вопли голодного желудка становятся громче доводов разума.

— Значит, восемнадцатый, — раздумчиво сказал Воронин, просчитывая в уме шпуры от левой стенки.
— У кривой стойки.

Давлетшин раньше мастера просчитал географию отказа.

— Точно,— согласился Андрей,—Ну, полезу...
— Куда полезу? Ты что, дурной? Там же газ. Много газа. Подохнешь, как вошь в вошебойке.
— Противогаз бы,— сказал Воронин тоскливо и зло.

И была причина тосковать и злиться. Раньше чем через два часа забой не провентилируется, как ты ни гоняй проклятый маломощный ветродуй. Потом подорвать проклятый восемнадцатый. Потом ещё два часа ждать, пока вентиляторы высосут из лавы тяжёлые клубы проклятого жёлтого газа... Четырехчасовой простой следующей смены ему ни одно, даже самое доброе начальство не простит. У взрывника противогаз есть на этот случай. У Воронина противогаза нет. А должен быть. Вот и злись на весь белый свет. И на себя как на самого слабоумного представителя белого света. Тоскуй — не тоскуй, злись — не злись, а лезть надо.

— Вдвоём полезем, — решил за него Асхат Давлетшин.
— Хорошо. Вдвоём, — согласился Воронин, понимая, что в одиночку такие дела не делаются, что в крайнем случае — а такой случай, кажется — предвидится — один из двоих выдюжит, напарника вытащит.

Прихватив кайло — бикфордов шнур на восемнадцатом шпуре, возможно, завалило предыдущим взрывом и завал придётся разгребать — они спустились в загазованную лаву...


8.

Андрея рвало долго и надсадно, со стонами и провалами сознания. Он лежал на груде припорошенного снежком грунта, обессиленно прижимаясь к нему щекой, и только на секунду приподнял голову, когда глубоко внизу, будто в самом центре Земли, глухо ударил тридцать второй.

Заключённых уже выстроили в колонну.

— Давай в строй! — закричал на Давлетшина конвоир. Был он в добротном долгополом полушубке, в новеньких, ещё не подшитых валенках и с новеньким пистолет-пулеметом Шпагина на груди.

— Погоди, — сказал ему Воронин. — Дай человеку очухаться.
— На нарах очухается, — огрызнулся конвоир.
— Человек ты или не человек? — укорил его Воронин, надеясь втравить в разговор, чтоб под шумок перебранки Асхат смог ещё малость передохнуть.

— Не человек я, а конвойный. Дубак, по-вашему. Станешь дубаком — десять часов на морозе выстоямши. А человеком я в казарме стану. Здесь мне не положено человеком быть. Ежели я с этой шарагой человеком буду, то они на мне верхом ездить станут. Вот потому я для них — «гражданин конвойный», а для тебя «товарищ солдат». Челове-ек! — презрительно протянул конвойный, тыльной стороной рукавицы утёр набежавшую на морозе слезу. Рукавица была трёхпалой, чтоб, не снимая, можно было вести огонь из автомата, ежели б оно понадобилось.

— Скотина ты, — укорил его Воронин.

Новая волна тошноты опустила его на колени.

— А про скотину я своему начальству доложу. Пусть оно мне разъяснит, положено или не положено оскорблять часового при исполнении обязанностей. А тебя, суку позорную, я за эту скотину под суд упеку.
— А я на суде спрошу, положено или не положено старшему конвоя блатной жаргон употреблять. Да еще при заключенных. Я твоему начальству...

Андрей не досказал угрозы. Поток рвоты не дал досказать. Он только махнул слабой рукой на конвойного, посылая этим жестом к чертям собачьим и его самого, и его лагерное начальство, и собственную обидную слабость.

— Разберись! — рявкнул старший конвоя на заключенных. И они быстренько, чтоб не злить разбушевавшегося конвоира, как ученики начальных классов на прогулке, выстроились в колонну чинными парами.

— Первая!

На крик старшого первая пара торопливо шагнула вперед. Злить его сверх меры не стоило. Разозлишь, так он весь строй заставит полтора часа на морозе плясать. Да ещё у лагерных ворот на вахте настоишься.

— Вторая!

И вторая пара торопливо шагнула вперёд, пряча от мороза руки в рукава телогреек. Рукавиц — что ватных, стёганых, что брезентовых — рабочих хватало на день-два. И если не променяет их сам доходяга на полпайки хлеба, то уж соседи по нарам обязательно «уведут». И прячет доходяга чёрные, в кровяных трещинах руки в рукава бушлата заученным, автоматическим жестом — ладонь на ладонь — под лютым колымским ветром и в скрипучую колымскую стужу. И становится похож на согбенную годами, немощную старушку с чёрными обмороженными щеками и чёрным — отможоренным и отвалившимся — кончиком носа.

— Вперёд! — крикнул старший конвойный.

Колонна двинулась. За ней по бокам и приотстав — конвоиры. Но перед тем, как отдать последнюю команду, старшой выкрикнул ритуальную фразу:

— Строй не нарушать! Шаг влево — шаг вправо считаю за побег. Стреляю без предупреждения.

— А подскок за что считается? — спросил Мишка-молоток в спину переднему и тут же сделал невинную рожу, будто и не он выдал многократно слышанную всеми невеселую шутку.

— А вот как врежу по хоботу, тут ты у меня и подскочишь. Ты, длинный, который рядом, — дай ему промеж глаз!

Сосед деловито стукнул Мишку по лбу кулаком.

Асхат качнул над головой ладонью:

— Пока, Воронок.

Воронин ответил ему тем же жестом:

— Пока, товарищ старший лейтенант!

— Хо-хо-хо! — пустил утробный хохоток старший конвойный. — Товарищ! Брянский волк ему товарищ. Был старший лейтенант, да в трибунале остался. Теперь твоему старшему лейтенанту звание — зек. И вести себя он должен соответственно. А то вот сейчас придём на лагпункт, и я твоего «товарища» в кондей запру. Товарищ! — на пределе презрения плюнул в снег конвойный. — По всему видать: вскорости на одних нарах со своим товарищем будете вшей давить...

Колонна ушла.


9.

К тому времени, как Воронин передал смену, стемнело. Да нет, не стемнело, а стало темно. Стемнело еще днём, в четыре часа. А тут уж и звезды появились. И лёгкий ветерок понес позёмку по недавно блестевшему на солнце насту. Ветерок был некстати, но — ничего страшного: дорога знакомая, много раз выхоженная взад-вперед. Вот только сворачивать с неё на тропинку, чтобы сократить путь, не стоило. Но Воронина всё еще мутило, и он торопился к теплу, к мягкому лыжному костюму и чистой постели.

Вот — снова желудок пошел вверх. Воронин снова опустился на колени. Его выворачивало остатками чего-то страшно горького, от чего каменели скулы. Слёзы длинными каплями стыли на щеках. Он снова встал и побрёл куда-то. Только бы не лечь. Не дать пурге занести себя; превратить в то, что найдут по весне, когда снег осядет и на свет Божий выглянет всё, что уходило под него долгою зимой. Он поймал себя на том, что становится приятно лёгким. Какая-то добрая уверенная сила приподнимает его над мятущейся землёй и бережно несёт к замаячившему вдали свету.


Глава 5

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2015