ГЛАВА 30

1.

На прииск Воронин пришёл во втором часу дня. Тишина стояла в семейном бараке. Даже на кухне никто не пел и не ругал Володьку Метаксу за грязь и плохо протопленную плиту. И Розинга в комнате не было. Наверное, в столовую пошёл. И Метакса куда-то смылся по своим каждодневным коммерческим делишкам. Вот только странно — почему в обеденный перерыв не шебуршит семейный народ за фанерными переборками? Теперь поскорее умыться горячей водицей из кухонного бака, переодеться и растянуться поверх одеяла в жарко натопленной комнате.

Андрей бросил телогрейку в угол, снял рубаху, повязался по поясу полотенцем и пошёл на кухню. Едва открыл дверь, навстречу ему бросилась плачущая Шурочка.

— Сталин умер! — сказала Шурочка, голосом хрипловатым и тусклым, каким говорят вдоволь нарыдавшиеся, изнемогшие в плаче люди.

— Ну и что?

Андрей не удержался от лёгкой укоризны в голосе. Это он хотел, чтобы укоризна была лёгкой. А получилось, что прикрикнул на наивного до глупости человека. Но человек был близким, любимым и смотрел на Андрея немного требовательным взглядом, будто ожидал от него сочувствия людям всей Земли в постигшем их горе.

Андрей погладил Шурочку по плечу и повторил то же самое, бездушное и святотатственное:

— Ну и что?

Это было невероятно. Андрей явно не понимал смысла сказанного ему Шурочкой. И она повторила, в беспомощном страхе за близких ей и отдалённых на тысячи километров от неё людей:

— Сталин умер, Андрюша! Что же теперь будет?!

Ужас был в её голосе. Ужас и тоска человека, беспомощного перед надвигающимся светопреставлением.

— Ничего не будет. Другого выберут, вот и всех делов.

— Ну что ты, Андрей! Ну что ты! — в испуге чуть ли не кричала Шурочка, негодуя на бессмысленную и неуместную мужскую самонадеянность, не желающую показаться слабой и растерянной даже в столь трагических обстоятельствах.

И всё же она успокоилась. Раз Андрей говорит, что ничего страшного не произойдет, то лучше верить ему, чем собственным, испугом спутанным мыслям.

— Все в клубе, — сказала Шурочка уже спокойнее, вытерла глаза ладонью, тихо, боязливо посморкалась в платочек. — На траурном митинге. А я с Гаврюшкой осталась. Приболел немного.

Шурочка успокоилась. Внешне. В душе её были боль и смятение.

Умер Сталин. Смысл этих слов был противоестественным: не может умереть то, что бессмертно. Не может умереть Бог!

2.

В бараке из-за Сталина шёл мордобой.

— Слыхали? —- Стёпка Шамов бросил замасленный полушубок в угол. — Усатый загнулся.

— Слыхали, — спокойно, почти равнодушно отозвался Иван Кротов. — Туда ему и дорога, Змею Горынычу!

Иван Кротов из своих тридцати природных лет двенадцать в два срока отсидел в трёх колымских лагерях.

— Удав! — сказал Степан Шамов.

— Змей! — повторился Кротов. — И, чуть помедлив: — А один наш товарищ от лица передовиков социалистического соревнования ему благодарственное письмо подписывал по поводу удавской годовщины...

— Кто подписывал?
— Ты подписывал.
— Ну так што? Мне подсунули, я и подписал.
— Во-во! А сейчас из себя героя строишь.

— А ты, сука позорная, не ляскал на собрании, что берёшь повышенные социалистические обязательства в честь славного юбилея?

— А ты, дешёвка, за сапоги мне деньги собираешься отдавать?
— Я ж тебе, харя рязанская, за них две бутылки поставил.

— Поставил! Вместе ж и выжрали. Я — стакан, а ты — всё остальное! Жмот чёртов! Душа кулацкая!

Этого Шамов не мог простить. Приятель называется! Друг закадычный! А Зинку увёл, паразит!

Шамов размахнулся и врезал приятелю в ухо.

Поначалу гвоздили друг друга сплеча, наотмашь, Матерились, поминая Сталина, сапоги и Зинку-шалаву, по очереди били друг друга в ухо, рассвирепевши до того, что в ярости даже не защищались от широких замахов противника. Потом сцепились в обхват, опрокинули стол, катались по кроватям и под конец по полу. Рычали, задыхаясь, угрозы и матерные слова. Одолев приятеля, Стёпка Шамов лёг на него грудью, обнял и, отворачиваясь от смешанных с кровью плевков, бил и бил лысой своей головой Кротова в лицо.

У обоих кровь текла из рассечённых губ и в мозгах стоял колокольный звон. Оба страшно устали и мечтали только о том, чтобы вмешался кто из приятелей и развел бы их по углам. Но приятели не торопились вмешиваться в потасовку, дожидаясь то ли победы одного из озверевших бойцов, то ли когда оба обессилеют и расползутся по своим койкам.

Так и получилось. Разошлись по койкам, собирая ладонями красную пену с разбитых ртов. Швыряли друг в друга слова тяжёлые и грязные, попрекали грехами, зазорными что для мужчины, что для женщины.

Потом сидели в разных концах длинного стола, за которым барачный люд правил тризну по ушедшему к Дьяволу Вождю.

С тех пор, как научился человек говорить, ни одному покойнику, наверное, не пожелали таких напастей на том свете, ничью память не хулили так, как память Иосифа Виссарионовича Сталина.

— Легче, наверное, станет теперь народу, — сказал Иван Егорович, ковыряя плоской алюминиевой вилкой в банке с лососиной в собственном соку.

— Может, и легче, а может, и нет.

Стёпка Шамов пососал рассеченную, уже припухшую губу, сплюнул на пол, пошатал языком зуб во рту.

— Што он, один, что ли, Усатый в России боговал?

Иван Кротов держал перед собой осколок зеркала в окантовке из серебра, в которое шоколадки заворачивают, разглядывал ссадины на скулах, тихонько поглаживая мизинцем рассечённую губу.

— И за кого, сука, — за Сталина меня побил!

— Хрен те в горло вместе со Сталиным, — скривился и плюнул на пол Стёпка Шамов. — Это тебе, штоб чужих жён не уводил.

— А сам не увёл?!
— Так то когда было!
— Иван Егорович, ну што ты ему скажешь! — пожаловался Галечкину Иван Кротов.
— А ну вас всех... Наливай!

Иван Егорович толкнул личную алюминиевую кружку к Серёге Меркулову. Серёга, считая, сколько раз булькнет в бутылочном горле, стал разливать спирт по разнокалиберным стеклянным, жестяным и алюминиевым посудинам.

3.

Отсидевши битых три часа на траурном митинге, Воронин с Розингом возвращались домой. Гера Розинг был непривычно молчалив и хмур.

— Какому теперь Богу молиться будем? — спросил он тоном человека, твёрдо убеждённого в том, что свято место пусто не бывает и что нового Бога ждать недолго.

— А тебя это тревожит?
— Ни грамма.
— А то я подумал, что ты по Сталину заскучал.

Гера пренебрежительно отмахнулся.

— Не та проблема, Андрей. Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остаётся.

Гера засмеялся неожиданной уместности сталинского изречения.

— А что у тебя за проблемы? Усатого нечем помянуть? Найдём. Сейчас к Фанечке заглянём и она нам строчечку в своем долговом блокнотике отведёт. Помянём Усатого под женский печальный плач. Володька Метакса говорит, что зекам теперь обязательно амнистию объявят. Прибежал на кухню — аж сияет по поводу всенародного глубокого горя.

— Не в том дело, Андрей. Ладно, дома скажу. Позовём Елену и скажу.

В комнате было холодно до того, что вода в ведре заросла сантиметровым слоем льда. Предусмотрительный Андрей, что по едкому замечанию Геры бывало с ним довольно редко, уходя на траурный митинг, набил железную сварную печку стланиковыми кругляшами и с краю, у поддувала втиснул плотный газетный ком. Не раздеваясь, свернул ещё одну газету жгутом, чиркнул колёсиком зажигалки, поднёс горящий жгут к поддувалу. Печурка мгновенно загудела. Через минуту бока её порозовели, в стороны с треском полетела окалина. Это всегда было маленьким праздником в холодной, промороженной до углов, с ледяными валиками на полу вдоль стен комнате. Неухожена она была до того, что колымский стылый воздух не проникал, а откровенно прорывался сквозь щели в рамах и в полу. Метакса однажды взялся наглухо заделать окно. Забить его ветошью, а поверх — досками. Как у других. Но Гера и Андрей в один голос послали Метаксу к родителям.

С вечера, до красного каления натопленная печурка наполняла их жильё банным жаром. Ночью, если по лености и усталости никто не подбрасывал в металлический зёв заранее приготовленных дровишек, печурка остывала до температуры наружного воздуха. А потому спали зимой в носках и лыжных костюмах, наваливали на себя всё, что под руку подвернётся: полушубки, телогрейки и даже ватные штаны.

Утром Гера прямо из постели протягивал к поддувалу зажжёный газетный жгут, и они ждали под одеялами и шубами пока заряженная с вечера печурка не заполыхает жаром. В одну из первых своих зимних ночей Андрей примёрз к наледи на стене волосами. Гера посмеялся, отлил волосы горячей водой из чайника и посоветовал впредь ложиться так, чтобы не касаться головой стены.

Разделись. Гера порылся в жестяной баночке, выудил из неё несколько окурков, выпотрошил их на газету, пересыпал табак на железный лист, лист положил на печурку. Пошевеливал табак пальцем, не давая ему подгореть. Свернули по толстой самокрутке.

— Так что ты мне хотел сказать?

Гера не ответил. Глубоко затянулся несколько раз подряд. Глубже, чем это нужно было хоть бы и с голодухи. Размял едва начатую самокрутку в банке, решительно встал и нерешительно шагнул к двери:

— Подожди, — сказал Андрею. — Сейчас Елену приведу.

Андрей почти наверняка догадался, что за этим последует и потому не удивился, когда Гера сказал:

— Вот. Мы решили пожениться. Елена согласна.

Елена засмеялась и села к Гере на койку.

— Совет да любовь, — пожелал им Андрей. — Насколько я понимаю...

— Да, Андрюша, — улыбнулась ему Елена. — Гера тебе не решался об этом сказать, но моей сожительнице переселяться некуда и мы решили...

— Что я уйду в общагу к бульдозеристам, — закончил за неё трудную фразу Андрей. — И правильно решили. Сей момент мы это и провернём.

— Зачем торопиться! — запротестовала Елена.
— А зачем резину тянуть?

Андрей стал выспрашивать, когда они это решили и почему раньше об этом не сказали? Между делом, тихо, чтобы это не выглядело демонстрацией, ходил по комнате, собирал малочисленные свои вещички, запихивал их в шикарный рюкзак с тремя карманами, купленный по случаю у одного отъезжающего на материк, ещё в бытность на курсах механиков в Магадане.

— Я к вам зайду попозже, — помахал он приветливо пальцами. — Матрас заберу, одеялку... Или оставить?

— Нет-нет, — чуть всполошилась Елена. — Я и Геркину постель могу тебе отдать. Он теперь человек женатый, и ему положено спать под пуховым одеялом, а не под вашим солдатским барахлом! Так, Герочка?

4.

В барак к Ивану Егоровичу Галечкину Андрей пришёл как раз к моменту, когда драка пошла по второму кругу. И опять же из-за Сталина. На исходе третьей бутылки электрик Артюхов сказал, что всеми победами страна всё же обязана Сталину и не хрен лаять его без оглядки. Иван Кротов посоветовал электрику не вякать о том, чего не понимает.

— Ты ж в политике, как доходяга на помойке: жрёт всё подряд, что под руку подвернётся. Ты давай посмотри...

— За шалавой своей смотри! — перебил Кротова электрик.
— Посмотреть бы, какие она сейчас в Центральном гастроли выдаёт!

Вот тут Кротов не удержался и двинул электрика в скулу. За то, что, угадал, какие сомнения гложут душу молодожёна. С великой неохотой и душевными терзаниями отпускал Кротов недавно обретённую супругу в Центральный. Две недели ластилась, уговаривала и угождала. Уговорила ж, зараза! Отвалил ей денег на всё, что просила, сам на попутку подсадил и ручкой вслед ей помахал. Теперь вот ехидные намеки слушает и казнит себя внутренне за малоумие, за то, что в постели, под горячие Зинкины шепотки, терял остатки разума. Конечно ж, гуляет сейчас зараза с кем ни попадя. А может, и того хуже?..

Однако ж дрались на этот раз вяло. Кротов ещё не очухался толком от рукопашной со Стёпкой Шамовым, а электрику Артюхову чихать было на Сталина. Сказал про него похвально только чтобы не как все.

Обменялись парой плюх, а тут как раз механик в дверях возник. Хоть и малое, а начальство. Артюхов и Кротов охотно подчинились ему и снова уселись за длинный барачный стол.

— Местечка не найдется? — спросил Воронин Ивана Егоровича.
— Переночевать, что ли?
— Нет, насовсем.
— И насовсем можно. Ты же сам обходную Кольке Чувилину подписал. Вон его койка.
— На неё и рассчитывал, — признался Воронин.
— Ну и правильно. А с Розговым што — не поладили?
— Женился. Бабу привел — Елену Баранову знаешь?
— Это красючка, што ли, из планового?
— Она. Хорошая женщина. Добрая. Весёлая.

— Все они добрые и весёлые, нашей крови напившись! — сердито сказал Иван Егорович. — Блядво! Видал, как они из-за моей сучонки друг другу рожи изукрасили? Погодь, Ваня, — погрозил Иван Егорович Кротову пальцем. — Она тебе тожеть козью морду приделает. Погодь малость.

Иван Кротов усмехнулся презрительно.

— Выжеть жлобы. Выжеть подходу к женщине не имеете.
— А как надо, Ваня?

— Как надо? А вы у нашего механика спросите. Как он кралю начальника техотдела уворковал? Расскажи, механик. Поделись передовым опытом....

Холодея нутром и плечами, Воронин отмолчался. Сделал вид, что старательно ищет кусок попостнее в банке со свиной тушёнкой. И здесь узнали. Как? Ведь не стояли под фонарём и не гуляли по парковым аллеям. Ведь так было всё тайно и надёжно...

— Молотишь чего зря — оборвал Кротова Иван Егорович.

— И заткнись! Не базлай! А то сейчас встану и тоже оскоромлюсь ради праздника. Накидаю тебе кулаков в оба уха. Заткнись, понял? Витёк! — крикнул он через стол Сомову. — Дай Ваньке в ухо, я тебе потом отдам. Лень вставать.

За общим смехом позабыли, чего ради встрял в перепалку Иван Егорович. А он, довольный, что удалось отвлечь внимание от механика, стал припоминать подробности былой драки, в которой покойному Базилявичусу отгрызли кусок левого уха. А Базилявичус всего-то хотел разнять двух подпивших и повздоривших крепильщиков. Один из них метнулся в сени и вернулся со своим рабочим инструментом. Лёгкий топор играл в его руке, грозя непоправимым. Пранас обошёл его сзади и обхватил длинными своими ручищами вокруг тулова, будто железным обручем, прижав руки озверевшего мужика к бедрам. Крепко тряхнул его несколько раз, и мужик, кривясь от боли, уронил топор на пол. Пранас выпустил задиру, нагнулся и сгреб топорище в широкую свою лапу. Вот тут-то мужик исхитрился и цапнул его зубами за левое ухо. А не лезь в чужую драку, когда тебя не просят!

Проспавшись, оба крепильщика пришли к Базилявичусу с повинной и бутылкой спирта. А ухо, что ж ухо? Через две недели клятый литвин и повязку снял.

— Он же, зараза, чуть рёбра мне не сломал! — доказывал свою правоту тот, который с топором. — От злости и цапнул. Нечего мешаться в чужие дела.

— А шоп пыло, если бы я не вмешался в чушие тела? — спросил его Пранас.

И все трое тяжело задумались, прежде чем хлопнуть еще по одной.

А потом, когда Базилявичуса прихватило в лаве заколом, оба крепильщика пили неделю, поминая Пранаса, благодаря Господа за то, что сподобил начальство перевести их, проштрафившихся, в ночную смену. По пустяку проштрафились. Облаяли горного мастера, когда тот стал их нудить за неровно поставленные стойки в органном креплении. Да, диаметром были те стойки потоньше, чем приказывал мастер. Не выдержат, говорит, породы. Обрушится, говорит, кровля.

Так не обрушилась ведь. Пока. А может, и до скончания века не обрушится. Это уж как повезёт. Вон, Базилявичуса заколом прихватило: там и органка стояла двухрядная, и костровое крепление, а пошел закол вниз, и брёвна крепежа, как спички, полопались. Ей Бо, как спички. Сами видели, когда огромный закол, придавивший трех крепильщиков, разбуривали и подрывали мелкими зарядами, чтобы не повредить, случаем, того, что под ними. А там и повреждать нечего. В бумажный лист расплющило людей. Дроблёные кости с породой перемешало и в подошву вдавило.

— Все мы под Богом ходим, — вздохнул один, поминаючи.
— Судьба! — со вздохом же откликнулся второй.
— Кабы знать, где споткнёшься — соломки бы загодя подстелил.
— Это точно.

И снова выпили за чудного литовца, который по вечерам книги читал и крестился не по-людски, а слева направо. Ну, это ладно: Бог один у всех, только мы ему по-разному молимся. Помяни, Господи, ежели ты и в самом деле есть, душу незлобивого раба твоего — Пранаса Базилявичуса.

Промолвив такое, крепильщик, который топором играл, запустил руку под матрас, и оба они отправились по протоптанному в снегах кругу: в магазин к Фане, если повезёт, а если не повезёт, то — к приисковым барыгам. Пятьсот за бутылку, и гуляй душа, кляня людоедскую Колыму.