ГЛАВА 31

1.

— Лучше маленький Крым, чем большая Колыма, — сказал Иван Егорович, вываливая из своего деревянного, из тонких досок сработанного чемодана всё своё имущество: пару болотных сапог с высоченными — раструбом — голенищами, старую телогрейку, кучу вязаных, протёртых на пятках носков и две застиранные фланелевые рубахи. И ещё там были запальные свечи для пускового двигателя, набор торцовых ключей и магнетто. Инструмент и запчасти не ворованные, упаси Боже. Просто взял на сохранение из ремонтной мастерской. Мало ли что может приключиться. А приключится — настоишься без дела и заработка, пока отыщется нужная тебе железяка.

На самом дне объёмистого чемодана, под газетной бумагой, лежали сработанные Серёгой Меркуловым, писаные цветными карандашами красавицы в пёстрых сарафанах. Одна такая картинка висит на стене в головах постели. Дунешь на неё, а сарафан из папиросной бумаги, приклеенный к плечикам красавицы, и взлетит. А под ним — обхохочешься! Бабёха голенькая! Ну, как есть в чём мать родила. Хитрую штуку придумал Серёга. За самую первую запросил, дурак, с Ивана Егоровича четвертной. На дневное пропитание. Иван Егорович щедро отвалил дураку полста и присоветовал драть с каждого, кому понравится, по сотне. В первый же день Серега, с прибаутками, замолотил полкуска. Пятьсот рубликов как одну копейку.

Красочные изобретения Серегиной буйной фантазии повисли над каждой койкой. Время от времени, от нечего делать, мужики подходили к стене и дули на писаных Серёгиных красавиц. И редко кто мог сдержать довольный гогот, когда расписной сарафан, сотый раз за день, взвивался вверх, обнажая соблазнительный изгиб талии, пышные груди и всё прочее, что вытащила искусная Серёгина рука на свет Божий из тревожных и мучительных мужицких снов.

Чемодан Ивана Егоровича понадобился механику Воинову. Механик уезжал в отпуск, и в дальний путь его собирали всем бараком. Смешное дело: Сеня Воинов ни разу в жизни не видел паровоза. В семнадцать лет привезли его с Северного Сахалина на Колыму пароходом. С той поры и торчит безвыездно на прииске. Вот разрешили в отпуск смотаться. Профсоюз путёвку в Крым выделил. Почитай что бесплатно. За двадцать процентов. И двести, и две тысячи процентов за такое не жалко. В Крым Семён Воинов попросту не верил, как не верил лагерным сказителям, «тискавшим» на барачных нарах романа из жизни заморских красавиц и отечественных красавцев княжеских кровей. Не может быть, чтоб была страна без снега и круглый год — зелёные пальмы.

Весь барак хором убеждал Сеньку Воинова, для экономии отпускного времени, лететь на материк самолётом. Сенька упрямо стоял на своём: до Магадана попуткой, потом пароходом до Владивостока и оттуда, через всю Россию, — поездом в Крым.

— Две недели поездом трястись будешь, — уговаривал его Воронин. — Сэкономишь сотню, а пропьёшь — три!

— А хрена ли мне в самолете? Много ли увижу за сутки лету? Те же самые колымские рожи. А две недели поездом — ну и что? Хватит мне и на Крым, и на Рым времени.

Здесь Андрей Воронин припомнил, как позвал его к себе генерал, когда, будучи в отпуске, пришёл в управление МВД отметить отпускное удостоверение. Капитан в приёмной взял у него документ и ушел на второй этаж. Тут же ретиво сбежал вниз и сказал, что генерал приглашает его к себе. Генерал был весел и симпатичен. Во всяком случае Андрея он встретил широкой ухмылкой и даже вышел ему навстречу из-за своего массивного стола.

— Что это у вас отпуск такой маленький? — спросил генерал и протянул руку.

Это был первый генерал в жизни Воронина, с которым ему довелось здороваться за руку. Все остальные генералы мелькали в отдалении. Ни одного из них ближе, чем в ста метрах от себя, Воронин не видел. Да и тех, промелькнувших, мог счесть по пальцам одной руки, поджавши мизинец.

— Почему маленький? — удивился Воронин. — Нормальный отпуск. Девять месяцев семнадцать дней.

— Вот и я говорю, что совсем нормальный отпуск, — засмеялся генерал.— У вас, колымчан, у всех так или есть различия?

Воронин объяснил, что нормальный колымский отпуск — два месяца в году. Раз в три года отпуска сводят воедино. Два месяца дают на дорогу. Да полтора месяца ему начислили за подземку. Вот...

Генерал сказал, что на таких условиях и он готов сменить место работы. Поспрашивал про тамошние морозы, про настроение. Кнопкой вызвал снизу капитана, приказал ему, в случае необходимости, помочь с авиабилетом.

— Нашего же ведомства товарищ, — сказал доброжелательно, пожимая руку на прощанье.

И ни одного скользкого вопроса. Ни даже полунамека на интерес к тому, чем занимается Воронин на Колыме, и что за люди там с ним рядом. Тактичный генерал попался Воронину.

2.

Сеньку Воинова оделяли кто чем мог. А более всего советами.

— Почитать бы чего в дороге, — между прочим сказал Сенька.

— Отца с матерью надо было почитать, — усмехнулся Иван Егорович. — Не попал бы на Колыму. Аккредитивы подальше заховай. И в разные места. А то как раз, как покойный Дейнека, телеграмму начальнику с дороги стучать будешь.

Иван Егорович собственноручно разделил Сенькины аккредитивы на две части. Одну часть велел запрятать на дно деревянного чемодана, вторую сам зашил в потайной карман изнутри Сенькиной байковой рубахи. Третью, самую малую, разрешил затолкать в самодельный бумажник, сработанный из голенища старого Сенькиного сапога.

— Лопатник поглубже в боковой карман спрячь и булавкой застегни и не вынай до Владивостока. На пароход деньги в сапог, под стельку положь, и не разувайся, пока в Магадан не приедешь.

— С чего мне разуваться?

— Ну, может, заночуешь в дороге. Мало ли что может случиться.

— Слышь, Сень! — Степан Шамов сковырнул подсохшую болячку со скулы, рассмотрел её всех сторон, брезгливо стряхнул с пальца на пол. — Ты как в Магадане отираться будешь, газету носи в руке. Купи там газету в киоске, сверни её в дудку и таскай в руке.

— Зачем?

— Тумак! Чтоб с первого взгляда видать было, что фраер ты, чёрт, штымп. Вольняшка из интелигентов. Понял? И ты для них ненужный, и они для тебя без интересу.

— Кто?

— Ну кто? Блатные. Хевра всякая. Они ж так и рыщут, кого б в компанию вкрутить. А раз ты интелиген с газеткой, то компаньон для них неподходящий. Усёк?

— Усёк. Я газетку как флаг понесу, на палке.

— Ну, смотри, как знаешь. Тьфу, ёжь твою! Чуть не забыл. Воронина кум к себе требует. Рябой холуй передать велел, а я чуть с вашими сборами не забыл.

Шамов снова поковырял болячку на скуле, укорно глянул на Ваньку Кротова. Его рук дело. Нет, чтоб под дых или по шее врезать, так и норовит в скулу или в зубы. Дён шесть в экскаваторный парк не заходил. Наряды через сменщика передавал. Всё прятал побитую харю от нормировщицы. Насчет Эльвиры Марковны у Стёпки Шамова в последнее время стали складываться далеко вперёд просчитанные планы. Тоже, наверное, мучается одиночеством девка. А у Шамова руки золотые. Десять кусков, ежели всерьёз поработать, каждый месяц может заколачивать. И пить, ежели что, можно бросить. Некстати разукрасил ему физию друг окаянный.

— В дороге главное — одному не оставаться, — сказал он Сеньке, придвинул поближе банку с бланшированной сайрой.

— Я в прошлом году, когда поворотную машину в Магадан возил, во страху хватанул! Приехали в Атку. Водила куда-то отлучился, а я в кабине остался. Заскучал. Вылез из кабины, пошел в буфет на автостанции. Тяпнул граммушек двести, загрызнул и — к выходу. А за мной двое от буфетной стойки увязались. Одного-то я бы уделал, а с двоими и браться не стоит. Тем более, что я в дорогу комбинезон меховой на себя надрючил. В нём не то что драться, а и пос... не присядешь. Ну, думаю, всё. Сейчас они меня здесь и заделают. И давай рвать когти. Бегу, а они мне в затылок дышут. Следом бегут. Вскочил я в кабину, дверцу за собой захлопнул, да еще и на защёлку замок поставил. А сам фары включил и хрена им по локоть отстукиваю.

Ну, будто псы вокруг машины заходили. Двери дёргают. Ножи мне сквозь стекло кажут... А я фары то включу, то выключу. То ближний дам, то дальний. С перепугу и в кабине свет включил. Потом догадался, что я им видный, а они мне нет. Вырубил свет в кабине и давай на сигнал жать. Не уходят, сволота болотная. Гляжу, идёт мой водила. Я за монтажный ломик и навстречу ему из кабины вываливаюсь. А те шакалы тут и растаяли.

А Воронину неожиданно припомнилось другое. И он, немного стесняясь и удивлясь тому, что рассказывает, поведал застолью о странном случае.

— На первом участке я тогда работал. Месяца три там меня в штрафниках продержали. Лободе не угодил. Жил в избушке с Васькой-дорожником. В бараке там, сами знаете, — нескончаемая пьянь и драка, а с Васькой в его развалюхе — тишь и благодать.

— Ну да, — вмешался Стёпка Шамов. — Знаю я ту развалюшку. Бывал, когда на Мылгу к бабам ходил. Кто мимо идёт, тот и бутылку твоему Ваське ставит. А где бутылка, там и... сами знаете.

— Бывало, конечно, но не часто. Женишки на Мылгу не каждый день ходят, — согласился Воронин. — Но не об этом речь. Приходим мы раз с Васькой с работы, а у нас в хатёнке пусто. Всё выбрали: и что в чемоданах, и что на гвоздях висело. Осталось у нас с Васькой только то, что на нас надето было. Ну, поматюкались часок, да и плюнули. Только мне костюма было жалко. Японский. Я его, когда в Магадане на курсах был, у морячков в порту купил. Контрабанда. Занятный был костюмчик. Вроде бы сиреневый, а вечером синий, а при электричестве — серый. Вот так цвета менял. Ну, ладно. Пожалел и плюнул. На другой день рассказал об этом ребятам, что у меня на промприборе работали. Зеки. Посмеялись надо мной и вроде бы концы делам. А дня через три отзывает меня слесарь мой Никола Шитиков и говорит: «Ты сегодня с приятелем можешь куда-нибудь на вечер отлучиться?». «А что такое?» — спрашиваю. «Так можешь или нет?». «Ну, могу». «Вот и отлучитесь. И чтоб потом без вопросов. Всё равно никто ничего не скажет».

Ушли мы с Васей вечером в барак. Подпили малость, был грех. Сами знаете тамошний барак: или спят, или пьют.

— Совсем не как у нас, — съехидничал Иван Егорович и глянул в сторону Стёпки Шамова. Только глянул, а он уже и взвился:

— Ты за собой смотри! — привстал Стёпка над столом, потянулся к приятелю давно не бритой, в коричневых струпьях рожей. — Давно ли сам трескать перестал!

— Ладно-ладно. Так что там дальше?

— Пришли мы заполночь в будку, а там уже всё на гвоздиках развешано и чемодан мой на койке стоит. Все до ниточки вернули.

— Дак кто? — спросил Иван Егорович.

— Иди и спроси. Может, тебе скажут. А я и спрашивать не стал. Вот тебе и ворьё. Вот тебе и блатные.

— Значит, уважают тебя работяги, — заключил разговор Иван Егорович. — Значит, человек ты для них. Только не блатные это. Шпана приисковая.

3.

Вечером Андрей сидел перед старшим лейтенантом Варшуловым и по лицу его, как всегда, весёлому и приветливому, старался угадать, по какому поводу пригласил его «кум» на этот
раз.

Варшулов не стал темнить и тянуть резину. Вынул из ящика и положил перед Андреем лист бумаги со штампом в левом верхнем углу и лиловой размашистой подписью в конце машинописного текста.

— Вот, — сказал ухмыляясь, как деревенский дурачок даровому угощению. — Ответ на ваше письмо в Президиум Верховного Совета СССР. — И каждую буковку выговорил, как Левитан по радио, со смаком и значением. — Прокуратуре по месту заключения Пелло Александра Юхановича поручено разобраться в существе вашей жалобы и доложить.

— Ну?

— По всей видимости, дело несколько подзатянется, — откровенно издевался над Ворониным опер. — Александр Юханович Пелло сей ночью убыл на этап.

— Куда убыл?

— Точно не знаю, но догадываюсь, что куда-то на Чукотку. Там ведь тоже территория деятельности «Дальстроя». Чего-то и там добывают на шахтах.

Андрей знал, что добывают на шахтах Чукотки. Возвращаясь из отпуска в прошлом году, повстречал развесёлого парня, летевшего в Кресты. Парень нахваливал чукотские льготы, а потом, после второго или третьего захода, разомлев от коньяка и внимания, посоветовал, под великим секретом и с оглядкой, держаться подальше от урановых шахт.

— Год поработаешь, и на жену тратиться не нужно, — сказал, бахвалясь собственной лихостью. — Штука эта неподъёмной будет.

И повел глазами под стол, себе в колени.

С торжествующей ехидцей Варшулов сказал, что теперь Воронину придётся очень много писать, чтобы узнать, куда этапировали его дружка. С тем и проводил его из маленького чистенького кабинета с картой на стене, как у большого начальника задёрнутой дурацкой синей шторкой.

4.

Дней через пять Андрей прибежал к Варшулову сам.

Серёга Меркулов, забредя по случаю безденежья в барак бульдозеристов, сказал, что час назад арестовали секретаря комсомольской организации Славку Попова и что приисковый опер дал ход его, меркуловской версии.

— Это и дураку было видно, в чём суть комедии. Стоило только подумать.

Варшулов тогда велел Серёге помалкивать, если не хочет нажить крупных неприятностей.

— Твою версию можно расценить как ложное доносительство.

Варшулов строго посмотрел на Серёгу и поправил на столе какую-то книжицу в мрачном коричневом переплете.

— А при желании — и как политическую провокацию против коммунистической партии и комсомола. Понял? Ну вот и лады.

И вот теперь Славку Попова арестовали.

— За политическую провокацию и диверсию, — сказал Серега. — Полная катушка обеспечена.

Одного не сказал всезнающий Серёга Меркулов, что настоящей причиной ареста Славки Попова был не подрыв собственного обиталища и не шум, поднятый вокруг этого скандального события, а письмо, переправленное Славкой в политотдел Центрального горно-промышленного управления. Письмо это, естественно, Славка почте не доверил, поскольку боялся, и не без оснований, что дальше приискового почтаря оно не уйдет и тут же будет вручено оперуполномоченному или, на худой конец, Петру Игоревичу Харину. Оно и попало к Петру Игоревичу, но только кружным путём: побывав в политотделе и украсившись лиловыми входящими и исходящими номерами. Под исходящим рукой начальника политотдела, давнего приятеля Петра Игоревича, было начертано: «Тов. Харину. К сведению».

Пётр Игоревич принял к сведению подлый Славкин донос. На секунду не откладывая дела, поднял трубку и дал ход Серёгиной версии.

Славка Попов в этом письме обвинял замполита во всех смертных грехах: в использовании служебного положения для личного обогащения, в пьянке, в укрывательстве приписок в месячных и квартальных отчётах, в спекуляции спиртом через своего дневального и даже в антипартийном образе мышления. И это было самым страшным в его доносе. Запомнил, сволота, ненароком оброненные Петром Игоревичем слова о том, что не стоило бы дублировать в партийных документах административные решения и команды.

Славка писал, что замполит самоустранился от решения практических задач, стоящих перед коллективом и активно склоняет к тому же рядовых коммунистов.

— Ты понимаешь, на что подлец рассчитывает?

Пётр Игоревич стучал ногтями по Славкиному письму с негодованием и брезгливостью и в то же время настороженно приглядывался к Ивану Кондратьевичу. Как среагирует?

Иван Кондратьевич среагировал как нужно. Допустить обвинение замполита во всех перечисленных в письме грехах значило принять на себя часть вины за безобразия, творимые под его началом.

Иван Кондратьевич ребром ладони рассёк воздух перед собой, будто вырубая под корень зловредный сорняк. И тут же вызвал к себе приискового оперуполномоченного.

Через час десять минут Славку Попова арестовали.

— Согласен, согласен, — выставил перед собой ладонь оперуполномоченный. — Согласен. Раз доказана вина Попова, автоматически снимается обвинение с... этого, как его? С Пелло. Но должен вам доложить, что ваш приятель убыл на этап с хомутом на шее. Против него возбуждено уголовное дело за оскорбление администрации лагеря и подстрекательские антисоветские речи. Я не хотел об этом говорить в прошлый раз. Ни к чему они, такие подробности. Ну, а если конкретно, то приятелю твоему намотают лет десять лагерного срока. Больно много он судачил о человеческом достоинстве и прочих высоких материях. Выхода у твоего приятеля нет. Если не приморят его в забое, то блатных науськают. А тем пришить человека — сам знаешь... С таким характером, как у него, только так и кончают. А ты писать кончай. Рвение твое могут истолковать и в нехорошем смысле. Опасном для тебя, понял? Ну, не понял, так и говорить нам с тобой не о чем, кретин! Припомнишь когда-нибудь, что я тебя упреждал. Давай, вали отсюда! Да, слушай, ты это в самом деле... э-э-э, ну, в смысле... — Варшулов замялся самую малость, и тут же, убоявшись, что заминку эту могут принять за нерешительность и слабоволие, сказал грубо и требовательно:

— Ты почему искажаешь анкетные данные?
— Какие данные?
— В пятой графе в кадровой анкете что у тебя записано?
— Русский. По отцу. А что?
— А то, что по прииску другое треплются. Это — раз. А два — это то, что после войны есть указ национальность по матери считать.

— Слушай, старшой! — начал дуреть от ярости Воронин. — Ты, случаем, не член энэсздэапэ?
— Чего?
— Не фашист, я спрашиваю? Не член национал-социалистской партии?

— Чево-о? — уже не удивленно, а угрозно пропел Варшулов. — Ты шути, парень, да оглядывайся. Как бы тебе потом кровью не харкалось от этих шуток. Ишь ты, фронтовик выискался! Тут Героев в дугу гнули, а таким, как ты — счёт потерян. Понял?! Пашка! — неожиданным в таком маленьком теле хрипловатым баском заорал Варшулов.

Скрипнула дверь. Воронин оглянулся, увидел за спиной рябого холуя оперуполномоченного. Схватил со стола мраморный промокальник. Варшулов усмехнулся, потянул на себя ящик письменного стола, положил на место промокальника пистолет. Знакомый, родной, безотказный ТТ.

— Кинь его в кондей, — кивнул Варшулов на Воронина. — Хай посидит малость, припомнит, что за вооружённое сопротивление представителям органов можно и срок схлопотать. — Положи промокашку, дурак! — крикнул на Воронина. — Себе же хуже делаешь. Ладно, иди отсюда, — махнул рукой на Рябого. — К часу ночи приведёшь мне кладовщика. Понял?

Варшулов бросил в стол пистолет. Сел. Усмехнулся. Подёргал шеей, раздражённой тугим целлулоидным воротничком. Вот ещё моду завели, остолопы чёртовы! Терпеть не мог старший лейтенант целлулоидные воротнички. Но раз начальство носит, то и ему не вредно.

— Ты вот что... — сказал Воронину, кивнул на стул у стены.

— Ты не очень ершись. Я тебе зла не желаю. Но порядок для всех один. Порядка не будет — сплошной бардак на Колыме начнётся.

Он и в самом деле не желал зла Воронину. Чем-то симпатичен был ему этот малый: весёлый и нерасчётливый. Варшулову уже доносили, что механик запанибрата с зекашками, что в открытую таскал и таскает в бригаду жратву и курево и что водится за ним грешок посерьёзнее — сделка с заключенным: Тийтом Каластэ.

Заключённым разрешалось переводить деньги со своего лицевого счета родственникам и знакомым на материк. На руки им выдавали гроши, которых не хватало даже на ларешные мелочи: нитки, пуговицы и прочую дребедень. Тийт Каластэ после перекура отозвал Воронина и спросил, сколько он посылает матери каждый месяц. А что посылает, это он знал точно.. Воронин как-то сам об этом обмолвился. Тийт предложил такую комбинацию: он будет ежемесячно посылать матери механика тысячу рублей, а механик, получив от матери подтверждение, будет выдавать ему пятьсот рублей наличными.

— Всем хорошо, и все довольны, — сказал Каластэ, не сомневаясь в том, что выгодная сделка прельстит механика. Не может не прельстить. Всё — чисто, всё —- честно и всем выгодно. А больше всего, ему самому, зеку Каластэ, у которого на руках окажутся сотни рублей, а значит: хлеб, консервы, а иногда и спирт из «вольного» магазина. Самому ему туда хода, конечно, нет, но мало кто из вольных откажет зеку в такой пустяковой услуге.

Воронин обматерил эстонца многими непотребными и злыми словами. А наутро принёс и отдал ему десять сотенных бумажек. И адрес, по которому следовало переводить деньги на материк. Так оно и пошло с тех пор: в получку Воронин вручал Каластэ тысячу рублей, а спустя сколько-то дней с материка приходило телеграфное подтверждение о вручении тысячерублевого перевода Евгении Григорьевне Ворониной. Так оно и шло без приключений, к радости зека Каластэ и его дружков.

— Нельзя, чтоб у зеков такие деньги на руках были, — сказал Варшулов Воронину. — Спирт начнут покупать у барыг приисковых. А что такое пьянка в зоне, ты представляешь?

При этих словах Воронин поёжился.

— Мало купить спирт, его еще и пронести через вахту нужно.

— Проносят! — махнул рукой Варшулов. — Да вон, недели две назад, напились в зоне, мордобой устроили. Потом на пики перешли. Стали дознаваться, как попал спирт в зону? А они знаешь чего удумали? Мяч футбольный налили спиртом, да и пробили его ногой через ворота в зону. Во, хитрожопики! Так что ты, давай, кончай эту сделку.

— Да какая сделка! Баш на баш меняем.

— Да? А мне доложили, что ты с него тысячу за пятьсот берёшь. Ну, ладно. Всё равно противозаконно. Зона — не моё дело, но порядок мы все должны блюсти. Понял? Да, а насчет пятой графы...

— Слушай, старшой, — перебил его Воронин. — Если уж пошло о законах толковать, то ты не хуже меня знаешь, что национальность и подданство по материнской линии положено считать для выблядков, рождённых нашими женщинами от немецких солдат, и немками — от нашего брата. Вот так. И не вешай мне лапшу на уши.

— Ладно, забудем. Это меня кадровик настрополил, душа канцелярская. Чем ты ему не угодил?

— Послал его на... это самое! Он меня, зануда, чуть до истерики не довел. На справке с прежнего места работы печать какая-то не такая! Сам я, что ли, печати на справки ставлю?!

В бараке Андрей долго думал: зачем понадобился Варшулову весь этот разговор? И ничего другого не пришло ему в голову, кроме того, что беседа эта из той же серии, что и придирки Клавдия Васильевича Водяницына. Со стороны оба видят себя людьми значительными, способными внушать если не уважение, то хотя бы страх. А Варшулову, пожалуй, и на уважение начихать. С него достаточно и голого, ничем не прикрытого страха. И доколе по прииску ползут слушки о его всеведении и всемогуществе, дотоле и начальство будет считать его человеком на своём месте.