ВАЛЕРИЙ ЧЕРКЕСОВ
СВЕЧА ПОГАСЛА... ПОЭЗИЯ СВЕТИТ!

Намеревался написать что-то вроде обширной статьи о творчестве Татьяны Рыжовой — удивительно самобытной поэтессы с необыкновенно естественным голосом и проникновенной или, как ещё говорят в народе, душевной интонацией. И название сразу пришло: «Свеча погасла...Поэзия светит!», навеянное началом одного из её последних стихотворений:

Живу, увы, без интереса,
Плыву по морю бытия.
Мне дали кличку — поэтесса,
А я — как свечка без огня.

Но, перечитав ещё и ещё раз её стихи, понял: они, как всякая истинная поэзия, не нуждаются ни в каких объяснениях, пояснениях и комментариях, ибо сами говорят за себя. Какими хвалебными или высокопарными эпитетами я могу дополнить такие, к примеру, строки:

Вчера лишь было двадцать,
А завтра — сорок лет.
Пожить, понаслаждаться!
Да времени уж нет.
Мне в этой круговерти
Понять бы до конца,
Что надо перед смертью
Румяна смыть с лица...

Такие стихи надо просто читать, и не только глазами, но принимая их открытым сердцем и душой. Поэтому-то, исходя из вышенаписанного, я решил просто рассказать о Татьяне, Тане, Танечке, какой она была по моим понятиям и в моем представлении, о наших встречах, разговорах, переписке — всё это навсегда в моей памяти.

*  *  *

«В день знакомства» — такие слова написала Таня на небольшой книжечке «Ожидание», вышедшей в 1988 году в Воронеже в кассете «Молодая поэзия Черноземья». Она редко ставила даты как под автографами, так и под стихами, но, подняв блокноты тех лет, я нашел такую запись: «10 марта 1989 года... Радуюсь чужим стихам, сборнику «Ожидание» Татьяны Рыжовой — такой проникновенный голос!» Насколько я помню, той же весной я впервые приехал в Пушкарное.

Кстати, в «Ожидании» почему-то нет стихотворения «Соберу любовь по зёрнышку...», прочитав которое в коллективном сборнике «Рукопожатие» (Воронеж, 1987), я понял: в мире одним поэтом стало больше! Процитирую строки, ошеломившие тогда меня:

Соберу любовь по зернышку,
Что была в моей судьбе,
По селу пройдусь, как солнышко,
Чтоб понравиться тебе.
И прославлю, и обрадую...
А взамен возьму одно —
Над тобою дольку радуги,
Подорожника крыло.

Восьмистишие само по себе великолепно! Как на месте стоит глагол «пройдусь» (не пройду, нет!), окрашивая действо удивительным светом; последняя строка — «подорожника крыло», вроде бы неточно рифмующаяся, в то же время закономерна; а если ещё знать, что автор не может не то что ходить, но даже встать на ноги, — озноб берёт. Я это стихотворение перечитывал, наверное, уже несколько сот раз — и всегда то же чувство, что и при первом прочтении.

...Так вот. В один из слякотных мартовских дней 1989 года я сел в рейсовый «ПАЗик» и вскоре был в Пушкарном. Если честно, то предстоящей встречи несколько побаивался: по телефону у Тани был звонкий чистый голос, на фото в сборнике я видел, что она красива, поэтому представить её в коляске никак не мог. Не станет ли её инвалидность препятствием для общения?

Этот и ещё многие неудобные, скажем так, вопросы терзали меня. Но они исчезли буквально через несколько минут после нашего знакомства. Таня была даже обаятельней, чем на фото в сборнике, еще жизнерадостней, чем я предполагал. Она умела говорить и — главное — слушать собеседника. И такое было на протяжении почти десяти лет наших дружеских отношений. О своих горестях и «болячках» она не любила говорить, а если и рассказывала, то как о части жизни, пусть и несладкой. Даже в коляске она не выглядела инвалидом. Казалось, сейчас оттолкнётся от сидения, встанет, пойдёт...

Кстати, Таня многое делала по дому: варила и пекла, шила наряды, играла на гитаре... Когда появился автомобиль с ручным управлением, она научилась его водить и не раз выручала загостившихся допоздна друзей, подвозя до Томаровки на дизель-поезд или автобус.
Но забегаю вперед. А в тот день первой нашей встречи я был буквально ошеломлён новым знакомством: мало того, что я утвердился в мнении, что Таня — истинный поэт, но и человеком она оказалась действительно необыкновенным.

*  *  *

Ещё запись из блокнота тех лет: «26 августа 1989 г. Был у Тани Рыжовой в день её рождения. Удивительная жизнерадостность. По крайней мере, она так держится и старается убедить в этом других. А какие стихи: «...И Бог сквозь озонные люки с усмешкой на землю глядит»! Да, Таня не поэтом просто быть не может. Это — её состояние души, образ жизни, внутренняя потребность, когда же для многих пишущих стихи — блажь, хобби, времяпрепровождение».

Вспоминаю: в тот день я приехал в Пушкарное не один, а с ребятами из литературного кружа «Родничок» средней школы № 36 Белгорода. Мальчишки и девчонки смотрели на Таню, буквально внимая её словам. Наглядный урок, как надо любить жизнь, стремясь прожить её достойно.
Еще не раз я привозил к Тане самых разных людей: школьников, учителей, библиотекарей и, конечно, белгородских литераторов — и убеждался: после знакомства с ней все ощущали прилив душевной энергии, желание жить полнее и интереснее. Да и я, не раз бывало, когда чувствовал в себе душевное опустошение, садился в автобус и ехал в Пушкарное. Наверное, это звучит кощунственно, но, признаюсь, Татьяна как бы подпитывала меня своими силами.

А для Тани общение было необходимостью, и, слава Богу, судьба не обделила её родными, друзьями, знакомыми. После выхода в свет «Ожидания», сборника «Ветка бересклета», публикаций в журнале «Подъём», сборнике «Глагол» (Москва, 1993), в альманахе «В созвездии Есенина» (Санкт-Петербург, 1995) ей стало приходить много писем, на которые Таня обязательно отвечала. Между прочим, она не предпринимала особых стараний, чтобы стихи были где-то напечатаны, но её творчество заметили и отметили такие разные поэты, как Николай Старшинов и Владимир Леонович.

*  *  *

Не хочу, чтобы у читающих эти строки сложилось мнение, что Таня была этакой вечно улыбающейся бодрячкой. Нет, со¬всем нет! Просто она умела держаться и управлять своими эмоциями. Помню, как однажды она завела свою машинёшку, и мы заехали на высокий холм, откуда была хорошо видна округа. Стояла осень — тихая, светлая, золотая, грустная. Тогда она, может быть, единственный раз за всё наше знакомство, пожаловалась, что стала часто болеть, что надо бы сделать операцию, которая возможна только за границей и за большие деньги. Это было время начала «рынка», когда все мечтали разбогатеть, и Таня говорила, что тоже пробует копить «зелёненькие» на эту операцию, что кто-то ей взялся помогать... Насколько я знаю, скопить ей ничего не удалось, спонсоров тоже не нашлось...

Однажды я приехал с фотокорреспондентом — это было в последнюю осень Таниной жизни. Явились мы без предупреждения и застали Таню как бы врасплох: она была, так сказать, не накрашена, да и, наверное, настроение было не ахти какое. Я извинился за столь неожиданный визит: мол, мы хотели снять её для газеты, но, видно, не получится... «Почему не получится? — спросила Таня удивленно. — Я сейчас! Подождите!» Минут через пять она выкатилась из своей комнаты, и я не узнал хозяйку: это была совсем другая Танечка! Не только внешне она преобразилась, но изменился и голос, и посадка головы и, что самое удивительное, — появился яркий блеск в глазах — этого-то нельзя достичь с помощью макияжа!

В память о той поездке у меня осталось несколько Таниных фотографий, на которых она улыбающаяся, счастливая. Но что скрывалось за этой улыбкой, наверное, одна она только и знала. Вот строки из письма, полученного мной весной 1997 года — последнего года её жизни: «От своих последних стихов я не в восторге — скорее, наоборот: моя душа хочет чего-то лучшего, а голова не способна это выразить... Неудовлетворённость убивает меня и раздражает. Наверное, мои желания превышают возможности. Что может быть хуже этого? Общее моё самочувствие тоже хорошим не назовёшь. Но пока живу ещё, всё больше и больше теряя интерес к жизни: того не хочу, что могу, а что хочу, того не могу... Всю жизнь я хотела поддерживать морально других и поддерживала. Теперь мне нужна поддержка, но, увы, увы!.. Не хочу писать о других своих проблемах, все другие проблемы можно решить, вот только счастья взять ни у кого нельзя, даже напрокат...»

Как ни горько это теперь сознавать, но многие, и я в том числе, не понимали в полной мере того состояния, в котором находилась Таня. Только родные знали, как измучили её болезни — последствия той самой роковой травмы, полученной в детстве. Она стала отказываться от лекарств, положившись на судьбу... Судьба оказалась в этот раз немилосердной.

*  *  *

Она часто присылала мне свои стихи. Я их печатал в «Ленинской смене», а позже в «Смене», отдавал в «Белгородскую правду», другие газеты, посылал в Москву и Санкт-Петербург — там они тоже публиковались. Я был редактором её второго сборника «Ветка бересклета», который вышел в «Крестьянском деле». Это была одна из первых книжек белгородских писателей, вышедших в новом издательстве. Честно говоря, с полиграфической точки зрения сборник выглядел не ахти как, но приёмная коллегия Союза писателей России оценила не его внешний вид, а содержание, проголосовав единогласно за прием Татьяны в Союз. Готовилась рукопись нового сборника, который должен был называться «Под сердцем у Вселенной», но...

Готовя это издание, я перечитал, перебрал весь Танин архив и удивился: как много она успела сделать! В данную книгу, к сожалению, не вошла добрая половина её стихотворений, которые печатались ранее, а также еще не напечатанных, остались куски прозы и дневниковые записи, цикл стихов для детей и сказка. Но, как мне кажется, основное, что Татьяна хотела сказать своим творчеством, представлено. У неё было, как говорится, врождённое поэтическое дыхание. В отличие от версификаторского мастерства, которое при настойчивом и упорном занятии можно наработать, такое поэтическое дыхание нельзя поставить никакими упражнениями.

И ещё строки одного, более раннего её письма ко мне: «...Когда меня называют поэтессой, я с этим не соглашаюсь и говорю, что я просто женщина, которая пишет стихи своему любимому, ведь большинство моих стихов о любви, даже если она и несостоявшаяся. И я была много раз счастлива именно моей любовью... Я хотела победить свою судьбу, хотела развеять горькую поговорку, что только в здоровом теле — здоровый дух... Я и сейчас не сдалась, не сдаюсь и не думаю сдаваться, ещё люблю и буду любить, надеюсь и буду надеяться, несмотря ни на что в жизни».

Вера, надежда, любовь — это триединство жило в Татьяне, гармонично сочетаясь с поэзией. Её стихи будут жить долго, может быть, всегда. Им, «как драгоценным винам, настанет свой черёд» (М. Цветаева). Я в этом больше чем уверен.

...А у меня в тот печальный августовский день, после прощания с Таней на тихом сельском кладбище написалось такое:

Какая уж тут справедливость!
И на деревенском погосте
Мраморные надгробия
Нагло лезут вперёд.
...В тени под крестом деревянным
Лежишь, словно поутру в гости
Зашла в августовскую рощу,
Где звонко пичуга поёт.
Немного побудешь, и небо
Тебя позовёт невозвратно
Туда, где, быть может, и правда,
Все перед Богом равны...
А мы по грязи непролазной
Понуро плетёмся обратно
С чувством необъяснимой
И неизбавимой вины.
На холмике — алые розы,
Застывшие до онеменья,
Их нежный и ласковый ветер
Станет в ночи целовать,
И, наклонившись пониже,
Кладбищенские деревья
Будут тебе по памяти
Твои же стихи читать.

...В Таниной тетради, датированной 1997 годом, между страницами я нашёл лист мать-и-мачехи. Таня сорвала его в свою последнюю весну и положила как память, быть может, с надеждой, что в её жизни будет ещё немало весен. Листок сохранил зелёный цвет, разве чуть побледнел. Он для меня — как прощальное письмо от Татьяны, Тани, Танечки...


Источник: Т. Рыжова. Под сердцем у вселенной. Избранное. Белгород, «Крестьянское дело», 2004, стр. 227

На страницу Татьяны Рыжовой

На страницу Валерия Черкесова