НАДЕЖДА ОРЕХОВА

МАРГАРИТКА

Все женщины похожи на цветы, и моя, явно не исключение. Кому яркая и царственная роза, кому диковинная магнолия, кому изысканная орхидея, а мне милее всех на свете моя маргаритка. Метр с кепкой в росток, на плотненьком стебельке красуется мой солнечный радушный оладушек с мелкими прядочками-лепесточками окоём детского личика.

Тьфу, ты, ну опять, вот те на, в блаженство впадать начинаю, разглядывая её трогательную девичью улыбку да махонький носик пимпочкой. Надо держаться, я суров, к чему все эти сантименты и телячьи нежности. Таю внутри, как айсберг в океане, от её тёплых взглядов, но делаю вид сурьезный для порядку.

Так было не всегда, удивляюсь, как маргаритка моя сумела так расцвести на суглинистых почвах моей вечной мнительности и фатализма. Она хоть и мелкая у меня, но такой солнечный оптимист и энтузиаст, конечно, по духу, стойкая, как белая скатерочка накрахмаленная.

Думал, простенькая сначала, как встретил, с виду такая. А оказалось, глубокая, чувствующая... Не один случай сумел убедить меня в этом.

Было так ранее, чернильное пятно печали разрасталось давненько в моей груди. Сердце скорее чернильницу давно напоминало, а не мотор двигателя. Никто особо не замечал, как я его в себе вырастил до гигантской каракатицы, оккупирующей всё естество моё и мысли. Так больно, так горестно, так тяжко. Носил, как чёрную гранитную плиту её на себе, выжимал чернила каждый Божий день с сердчишка обветшавшего.

А тут такое чудо, как цыплёнок маленький. Не верил ей сначала, такая искренняя, весенняя, чистая, словно девочка, а ведь не юна уже. Губки бантиком, личико — оладушек мягонький и лучистый, ну маргаритка в юбочке, не иначе. Как с полянки прям, даже небо и то — в глаза её ныряет и там словно сливается с первой зеленью русских берёзок в нежной ласке акварели.

Девочка девочкой, а как пятно она это бедовое на сердце развидела, до сих пор ума не приложу. Как рентген что ли, сама дите-дите, а что опытный психолог давай меня окучивать да душу выпытывать, щупать что ли, так и докапалась до пятна.

Не омрачилась маргаритка, в отличие от меня, ни на жизнь, ни на людей, ни на обстоятельства не озлобилась, всегда держится, а кому ещё кроме неё светить. Не встречал я таких ранее, вниманием женским обделен не был, хоть и не ловеласничал, оттого каких только не повидал, но она самый редкий в своей непритязательности экземпляр, одна в своём роде, таких уже больше нигде не производят. Но, молчок, не люблю вслух все эти хвалебные оды, главное, чтобы сердце всё знало, билось в такт, а она у меня догадливая сразу смекает, когда я так внутренне её родименькую, обнимаю и лелею, как ребёнка, хоть и молчу букой.

Бывало, гляну на неё украдкой, а она тайно, неумело, но молится за меня. И в сердце моём окаменевшем, словно маргаритки пробиваются и расцветают, так светло на душе становится, что даже пятно с чернильной каракатицей от света маргаритки сползает с груди, прячась по закоулкам сознания.

Поругались, вот, недавно, обидел маргаритку, в сердцах горечью полил, а она открытая ж, миру, без панциря живёт и прониклась так, что даже за окном попасмурнело и туман наполз с низины огорода.

Чувствую вину, пойду, думаю, у иконы хоть покаяюсь. Захожу в комнату, а там, глядь, сидит кто-то да ещё и на кровати на нашей. Весь замызганный, запачканный чернотой какой-то.

Мысли сразу заколошматили меня:
— Кто такой, откуда только? Неужто, маргаритка моя? Такая ж, святая простота, вроде, а ты, глянь, кого притащила.

В ярости бросаюсь на незнакомца, но ноги ведёт в сторону, я теряю равновесие, и распластавшись на ровном месте, поднимаю глаза. Сгорбленная и содрогающаяся от слёз фигура заглядывает в меня, насквозь пронизывая своим взглядом душу.

Мой язык, как и всё остальное тело,  отказываются меня слушать. В голове странный шум и словно через какие-то незримые внутренние динамики, я начинаю различать голос или мысли незнакомца, даже не знаю, что именно.

— Кто, ты такой? Что делаешь здесь? Как проник? Или жена впустила?

— Впустила... Давно, не первый раз, здесь...

— Что?! Вот, негодяйка, святоша, а сама змея, значит, подколодная, как же, так.

— Не торопись, она ведь, круг твой спасительный, хотя наоборот совсем быть должно...

— Что за чушь?!

— Она молитвой зовёт меня, просит, чтобы пятно твоё чернильное отмыл. Тряпок у меня нет, вот, оттого прости, мил, человек, крыльями омывать тебя приходится, больше ничего за душой не имею. Да слёзы её ведёрками насобираю, чтоб оттиралось лучше. Слезинки нежные у неё, как роса с маргариток...  Не то, что ваша вода меловая...

— Всё никак не выведу пятна, уж крылья хоть выжимай да некогда совсем, сердце ж, ещё твоё успевать подлатывать надо, чтоб чего-нибудь не приключилось с тобой, чернильная душа... Думки часто мрачные ты носишь, но рано, рано, брат, на погост тебе, что ж, ты одну её тут оставишь горевать. Живи и оберегай, пусть цветёт твоя маргаритка в любви и заботе, храни чистоту её.

— Ну да, ладно, самому отстирываться пора...

— Так, у нас это, машинка есть, если что.

— Нет, спасибо, мил, человек, у нас своя Небесная центрифуга, на облачках основанная. Не серчай только, грозы после чернил твоих бывают да слякотно очень, поэтому терпи то, что сам смурными мыслями сотворяешь. Крыла, вот, высохнуть даже не успевают, как маргаритка твоя опять на помощь призывает...

— Береги её, и сам справляйся, почти всё уже отмыли мы... Немного осталось, маленькая чернильница в самом сердце... Ты так жаден до воспоминаний, так упиваешься печалью своей, что как сорняк застряла она в сердце твоём...

— Но, что делать? Как, подскажи, как, жить с занозой боли этой в сердце? Или как достать её, выкорчевать этот сорняк чернильный? Ты же, Ангел, подскажи?

— Не могу, времени нет, мне пора уже давно, ты и так задержал меня своим недоверием и подозрительностью... Слушай сердце и маргаритку свою, они тебе подскажут...

Крылья уже шелестели за окном вместе с порывами нарастающего ветра, когда в комнату вошла моя маргаритка.

— Господи, ты, что лоб расшиб, да как же так умудрился, на ровном месте-то? Во, чудная эквилибристика, ей-Богу. Ну, что, что молчишь? Больно?  Плохо? Да что ж, с тобой, горе ты моё луковое?

— Хорошо, хорошо мне, как некогда ранее... Прости просто, спасибо, за ведёрки...

— Да какие ведёрки, Матерь Божья, тебе что память отшибло? Ты меня-то хоть, узнаешь, а?

— Да, маргариточка моя, милая...

— Какая ещё, Маргарита, это что за новости? Совсем плохо, что ли?

На улице опять загромыхало и хлынул, как из ведра тёмный и беспросветный чернильный дождь.

— Вот, опять гроза да что ж, такое, огород так в болото совсем превратится.

— Не переживай, больше не будет дождя... Я больше не буду...

— Чего, чего ты там лапочешь, употребил что ли? Вот, так не успела отвернуться, а ты уже горазд, аж язык теперь заплетается.

— Да не пил я, то Ангел...

-Ну, что несёшь, ещё Бога прилепил, вот, недаром упал, это тебе Высшие Силы, чтоб не напился дальше,  волшебного пендаля дали. А теперь спи, всё пройдёт к утру.

Голова с утра раскалывалась, чакушка и, вправду, нашлась затыренной в  рукаве, видать, накатил, действительно, да уж... Права маргаритка, меньше пить надо, а то ещё и рогатый привидится, не дай Боже, конечно.

Уж месяц минул, а дожди и впрямь лить перестали. На душе легко и свободно стало совсем. Только на сердце ещё свербило понемногу... Но терпимо, рюмашка втихаря сподмогает. Да маргаритка всегда рядом.

Вроде и подутряслось всё, а тут опять поднакатило.
Воспоминания роем чернильных мух зудят, в стране ещё, как назло, извечный бардак и несправедливость, да, политика больная тема тож, сумбур нахлынувшей философии и гамлетовские риторические вопросы, вообщем, всё скопом. Принял я, значит, таки на грудь, для храбрости, ну и на половичок к моей маргаритке.

Вот, как дурак, рассказал всё про Ангела и тот разговор с ним, она ж, всегда мне верила и понимала. А тут, вот те на, взбрыкнула. Таким тоном нарочито важным и особливо заботливо, начала мне вкрадчиво, как доктор с дурки, говорить, что, конечно верит, но баиньки пора, мол, устал я.

— Ну, как так устал, да я на пике аж подтрясывает, а она, как к дурачку ко мне, мол, всё пройдёт...

— Что пройдёт, что пройдёт-то? Ничего не пройдёт, Он не придёт больше, сказал самому справляться, у тебя спросить, а ты... Ты... Как ты можешь, даже не веришь мне, так нельзя.

— Ну, как же, доказать тебе. Слушай, да я вспомнил, Он же весь в чернилах был, но только одно пёрышко чистое оставалось, белоснежное, оно аж светилось. Так, вот, Он обронил его, слышишь? Оно где-то под кроватью, клянусь тебе, давай же, найдём его скорее.

Долго уговаривал, согласилась таки, и тут, на тебе, нахожу. Аккурат под кроватью красуется белехонькое. Она и тут, ты посмотри, нет, мол, то перо гусиное с подушки бабкиной, что с деревни недавно привезли.

— Какое гусиное, мать, ты что, с дубу рухнула, то Ангела-реабилитолога, тьфу, ты, Хранителя, всё забываю, как его там.

— Ладно, спи, завтра поговорим.

Не спится когда, главное, в такие моменты, не спиться. У кого кровоточит, а у меня чернилит и чернилит...

Толкаю маргаритку под бок, бужу, уже за полночь, а опять в задушевные разговоры и философствования её тяну.

— Вот, веришь нет, а Ангел сказал, что ты знаешь, как чернильницу с сердца убрать, как эту боль выкорчевать...

— Да знать бы, весь промысел Божий, так всем бы, помогла.

Вот за что люблю свою маргаритку, даже в такие моменты, а она всё о глобальном добре мыслит. Думается, её-то сердце, точно, не чернильница, как моё, а наверное, огромное маргаритковое солнце, тёплое такое и пушистое, добродетельной пыльцой для всех наполненное. Люди к ней тянутся, и она к каждому подладится, вот так искусство, вот так талант. И радостно, и боязно за неё всегда на душе, как, как живёт она с этим? С сердечком нараспашку, что створки окон, ума не приложу. Мне бы уже миллион раз туда нагадили и плюнули. А она как, как же?

— Не обижается она просто, некогда ей о себе думать, когда вокруг дел да забот невпроворот...

— Кто, кто говорит это?

— Что ты, там опять выдумывать, то ветер листьями вишняка за окном шелестит, спи, хватит уже, ночных бдений, на работу ж, завтра.

Глянул в окно, ветер и впрямь поднимается.

— А то, кто, кто стоит за окном,  смотри, весь в белых перьях. Это он — Ангел, он вернулся, он только что, со мной говорил.

— Ну, точно, спать пора, то жасминовый цвет от ветра осыпается, вот, лучше лампочку у входа прикрути, а то и не такое впотьмах начудится.

— И, правда, жасмин... Да, откуда ж, он только взялся...

— Ну, ты ещё про пионы и герани мои спроси, они-то откуда, знаешь же, что цветы обожаю, ну, ей-Богу.

— Ладно, твоя взяла, всё сплю.

— Ну, и Слава Богу, наконец-то.

Отвернулся, а сердце ещё пуще чернилит, не спится никак...

Вышмыгнул в кухню по-тихому, думал не заметит, хотел горлышко немного смочить, чтобы сердечко не трепыхало. Ан нет, засекла, подкралась.

— Давай, поговорим, что ты испереживался весь, верю, верю я тебе. Давай чайку с мятой заварю, хватит шарохоться уже.

— Ладно, давай. Люблю её чаи, отменные они. И варенье черничное уже с погреба несёт, она у меня мастерица, когда только всё успевает, ума не приложу, руки золотые, такие заготовки каждый год крутит, ляпота.

— Пей, пей да варенье бери.

Уплетаю за обе щёки, любимое черничное.

— Слышишь, капает где-то, кран может?

— Какой ещё кран?

С час пролазил бестолку, всё проверил.

— Мать, ну, уже тебе что-то чудится.

— Да, как чудится, ты что оглох, так отчётливо же.

И тут, как глаза свои округлит на меня, как заревет белугой, навзрыд, что я аж дар речи потерял.

— Что, да что ж, ты воешь? Что случилось?

— Ой, родненький мой, любименький, да как же, я сразу не разглядела, да как же так...

— Да, говори уже, хуже дождя сейчас всё позаливаешь.

— То ж, не кран, то с сердца у тебя чернила капают... Что ж, делать-то?

— Ну, мать, то ты уже меня наслушалась и с твоей-то чувствительностью, неудивительно теперь, чего не привидится.

— Да, правда, вот, те крест и под образами стоим, клянусь... Ты в зеркало-то, глянь, если мне на слово не веришь.

Впотьмах, чтоб не разбудить сына крадемся в коридор к зеркалу, половицы ещё, как назло, скрипят.

Подсвечиваю фонариком, ну и? Где, что?

— Вот, вот, смотри, чернила прямо с сердца капают.

— Ну, фантазерка, то ж, уляпался вареньем твоим, вот, что у баб в голове, как можно такое придумать, диву даюсь.  Переполошила со своим кудахтаньем,  спать пошли, а то и сына разбудим, а ему завтра в школу. Вообще теперь, как партизан буду, нельзя тебе и слова сказать, навыдумываешь, моя ты, гиперчувствительная.

Улеглись, с горем пополам, сон не идёт, сердце-то всё чернилит. И тут, маргаритка несёт что-то...

— Вот, нашла то, что надо, у сына взяла.

— Что это за папка? Бумага, мне зачем? Ничего не пойму.

— Послушай, так если сердце твоё чернильница, а в душе и голове много мыслей-бродяг да скитальцев, так может, вот, определи их бесприютных на бумагу. Связывай их, нечего им шататься, выстраивай в шеренги да пиши, чернил у тебя с лихвой хватит да и перо Ангел в помощь оставил.

— Так тож, гусь, сама говорила.

— Ну, знаешь, время покажет, видно будет.

Так на свет стали появляться мои первые чернильные стихи, не знаю, от Ангела, гуся или маргаритки они были, но душа и сердце отдавались им всецело, преображая чернила в целительные реки поэзии.

P.S. И в горе, и в радости, навсегда вместе... А сейчас, и в поэзии, мы вместе, хотя и такие разные. Мой мир непрост и философичен, пасмурный иногда, как после дождя, мир маргаритки, он совсем другой, улыбающийся, расцвеченный всеми цветами радуги и миллионами оттенков,  цветущий лиричным теплом и нежностью, богатый пейзажными красотами природы, любовным созерцанием мира, и пишет она не пером и чернилами, а своими белыми нежными лепесточками, наполненными лучистым солнечным светом.

Олег Роменко, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2019