НИКОЛАЙ МАНТРОВ

МАТЬ АРИАДНЫ
Из трёхтомника «Писатели Белогорья» (2014)

Эх, мать Ариадны, мать Ариадны! Сколько раз я просил тебя не приходить ко мне больше, сколько раз я давал себе слово не вспоминать тебя, и вот опять нарушил свою клятву: опять ты стоишь передо мной, опять слышу я твой голос, такой близкий и такой далёкий, опять трогаешь ты своими нежными руками моё сердце, и хоть нежна твоя маленькая ладонь, а как же оно болит, моё сердце! Зачем ты пришла, мать Ариадны, зачем?

Разве мало мне тех горьких минут, которые были, чтобы прибавить к ним ещё и эти — минуты невольного свидания? Разве мало болело моё сердце, чтобы заставлять вновь страдать его? Уходи, прошу тебя, уходи! Не береди душу мою, не трогай старых ран. Они ещё не зажили, они ещё болят, когда к ним прикасаются. Дай им зарубцеваться, я не хочу, чтобы они болели, я устал от этой боли. Умоляю тебя, мать Ариадны, уходи! Я не хочу видеть тебя, мне нельзя видеть тебя! Пусть я нарушил своё слово, но ведь и ты обещала, что мы никогда больше не увидимся. Зачем же ты пришла опять?

Но что это? Ты послушалась меня, ты пожалела меня, ты уходишь? Да, я вижу, что ты уходишь! Вот ты повернулась, вот ты начала удаляться, вот уже твоя курчавая голова едва заметна, вот сейчас ты исчезнешь совсем, и я никогда больше не увижу тебя... Стой, мать Ариадны, не уходи! Как ты могла поверить, что я не хочу видеть тебя? Это ложь, я обманул тебя, не уходи, вернись... Дай мне ещё раз посмотреть на тебя, позволь коснуться твоих волос. Пусть нарушу слово ещё раз...

А может, и не изменил бы я своему слову, может, не вспомнил бы тебя, мать Ариадны, если бы не этот проклятый ветер... Ах, какой ветер дует теперь, страшный ветер! Он раскачивает вековые деревья, он срывает всё, что может сорваться, он выдувает из старых, забытых уголков весь давнишний мусор и гонит его по всему свету, чтобы не залёживался он в кучах, чтобы не гнил и не разносил мерзкий запах. Эх, ветер, ветер! Как хороший дворник, следишь ты за землёй и едва заметишь, что начинает она обрастать всевозможным сором, ты уже тут как тут: взмахнёшь своей могучей рукой — и нет мусора. Взмахнёшь ещё раз, сорвёшь с деревьев уже ненужные им запоздалые хрупкие листья и полетишь дальше — чистить то, что ещё не вычистил, выметать то, что ещё не вымел.

Ветер, ветер... Не на земле этот ветер, в груди моей ветер, во мне этот ветер. Выметает он из моей души всё слежавшееся настоящее, отгоняет прочь туманное будущее, и только с прошлым не может справиться ветер: всегда, вечно оно в нас. Эх, прошлое, прошлое! И за что только мы так любим тебя, почему так часто нам приходится возвращаться к ушедшему, пройденному и, казалось, навсегда забытому? Что настоящее? Оно надоедает нам своей монотонностью, размеренностью, известностью. Нам в нём всегда плохо, а если даже хорошо, то мы всё равно находим причину, чтобы побранить настоящее.

Что будущее? Мы мечтаем, мы строим планы, оно кажется нам безмятежным и счастливым, но вместе с тем всегда нашу душу точит червь сомнения, ведь какая-нибудь незначительная деталь может в одно мгновение всё опрокинуть и поломать. Нет, человек никогда не будет искренне любить будущее, он будет только бояться его — открыто или тайно. А вот прошлое... Каким бы оно ни было, мы всегда будем с любовью возвращаться к нему, перебирать пожелтевшие странички прошлого, отыскивая там всё самое приятное и сожалея о том, что когда-то не успел сделать...

Но где же ты, мать Ариадны? Почему я не вижу тебя? Ты поверила мне, ты не захотела делать мне больно, ты ушла? Зачем ты это сделала, зачем? Вернись, прошу тебя, пусть болят мои раны, пусть сочится из них кровь, только вернись! Кто я и что я без этой боли? Но нет её, всё напрасно, она ушла, и я никогда больше не увижу её.

А какой же некрасивой показалась она мне, когда я увидел её в первый раз! Когда это было? Сколько лет прошло с тех пор? Семь? Восемь? Может, семь, может, восемь. Чем взрослее становимся мы, тем больше путаемся во времени.

Оно течёт незаметно, и мы боимся следить за ним, чтобы оно не летело ещё быстрее. Наверное, уже восемь лет минуло с тех пор. Она пришла устраиваться на работу, но начальства не было, и ей пришлось ждать. Она стояла в коридоре, а рядом, держась за её руку, маялась девочка лет пяти-шести, её дочка, такая же курчавая, как и мать. Тогда, изнывая от безделья, я подошёл к ним и заговорил с девочкой:

— Ну здравствуй, девочка!

А в ответ ни слова.

— Что же ты молчишь, девочка? Э, да у тебя, наверное, нет язычка, да? Ну конечно, у тебя нет язычка, иначе ты бы мне ответила. Ведь правда, нет? Ну-ка, покажи, что у тебя осталось от язычка?

Девочка улыбнулась и быстро высунула маленький красный листочек-язычок.

— О, оказывается, язык у тебя на месте. Тогда почему ты молчишь? Скажи что-нибудь. Как тебя зовут?
— Ариадна, — прошелестела девочка, как морская волна, и ещё крепче схватилась за руку матери.
— Ариадна? Красивое имя. А теперь скажи: как зовут твою маму. Ну, смелее, смелее!

Она долго думала, даже покусала немного свой пальчик и, наконец надумав, выпалила:

— Маму зовут «мама»!
— Да? Молодец, Ариадна, молодчина! Значит, маму зовут «мамой»?
— Да.
— Отлично. Тогда я буду так и звать её — мать Ариадны. Не возражаешь?
— Н-нет.
— Прекрасно. Ну, с мамой чуточку разобрались, а теперь расскажи мне что-нибудь о папе. Как его зовут?

Ни слова в ответ.

— Так как папку зовут, Ариадна? Где папка-то твой?
— Сено собакам косит! — вдруг неожиданно, заученно выпалила Ариадна и, застыдившись, спряталась за спину улыбающейся матери.

Ну, теперь с отцом было всё ясно. Даже слишком ясно. Присказка новая, а смысл старый. У одних отцы воду решетом носят, у других по зеленям бегают, а здесь вот, пожалуйста, сено родитель собакам косит. Всё ясно было с отцом, и я ни о чём больше не стал спрашивать Ариадну. Я только потрепал её курчавую головку и, улыбнувшись, ушёл, не сказав больше ни слова, хотя и хотелось мне поговорить с её матерью. Но я ушёл молча, словно чувствовал: мы ещё увидимся и наговоримся.

Да, потом мы часто виделись с ней, очень часто. Она устроилась к нам на работу, сняла квартиру в доме неподалёку, и я многое узнал о ней. Я узнал, что её зовут Тамарой, но никогда я не называл её по имени — так и осталась она для меня матерью Ариадны. Я узнал также, что она была замужем, разошлась и вот уже четыре года живёт одна с дочкой. Почти каждый день я видел её на работе, подходя к ней, при случае говорил, улыбаясь, вспоминая нашу первую встречу:

— Мать Ариадны, здравствуй!

А она отвечала, тоже улыбаясь и чуть наклоняя свою курчавую голову:

— Здравствуйте, Олег Петрович, здравствуйте, зайчик. А потом между нами начинался короткий двусмысленный разговор, в котором шутка перекликалась с серьёзностью, а желания мнимые с желаниями истинными.
— Так когда ты меня в гости позовёшь, мать Ариадны?
— Да хоть сегодня приходите. Только вот жена ваша как? Отпустит?
— А то я спрашивать у неё буду!
— Да ты-то не будешь, а она точно спросит: где был?
— Да, пожалуй, спросит. Тогда я отправлю её куда-нибудь в командировку, а сам к тебе. Пустишь?
— Пущу, зайчик, пущу, приходи только.

И мы расходились, смеясь, чтобы на следующий день опять случайно встретиться и вот так же весело поболтать. И может, ничего бы не случилось, может, болтали бы так месяц, другой, а потом, надоев друг другу, избегали бы многословия, ограничиваясь лишь приветствием, если бы моя жена не уехала вдруг действительно на полмесяца в командировку. Люблю ли я свою жену? Да, люблю. Даже очень люблю. Любим мы своих жён и... изменяем им. Изменяем, потому что любим. Странно? Нисколько. Именно любовь к жёнам толкает нас на измену: там, где нет любви, не может быть измены, там некому изменять. А вот те, кто любит... Одни изменяют просто так, на всякий случай, боясь, что жена изменит ему первой. Другие... Впрочем, стоит ли теперь доискиваться причины измены? Пожалуй, не стоит. Не в этом дело. Дело в том, что уже на второй день отъезда жены я, встретив на работе мать Ариадны, подошёл к ней и уже без улыбки, совершенно серьёзно сказал:

— Ну, мать Ариадны, можешь приглашать меня в гости — жена уехала.

А она тоже серьёзно, без малейшей тени шутливости, ответила:

— Пригласить-то недолго. Ну а если увидит кто, да жене потом передаст. Что тогда?
— Так я попозже приду, чтобы ни одна собака не залаяла.
— Если только попозже...
— Так я приду, мать Ариадны. Ждать будешь?
— Буду, как не ждать...

И ушла она тогда. И я тоже ушёл, в другую сторону. А вечером я пришёл к ней домой. Я постучал в её дверь поздно, в половине двенадцатого ночи, но она открыла мне сразу, она ждала меня. Оба мы были немного смущены, так часто бывает, даже если есть опыт в подобных делах, и чтобы не замечать краснеющих щёк, мы потушили свет...

Две недели пролетели так, словно их и не было. В последний вечер перед приездом жены мы шутливо распрощались и так же шутливо условились, что я буду заходить при случае.

Прошла и последняя ночь. Я ожидал приезда жены. Я начал думать о ней, представлять, как мы встретимся, как она поцелует меня, и я отвечу ей тем же. Мать Ариадны незаметно уходила всё дальше и дальше, её место опять занимала жена. Казалось, обычная история заканчивалась обычно: я не был уверен, что опять пошёл бы к матери Ариадны, даже если бы жена уехала на полгода. Искра не огонь: она взлетела, ярко блеснула... погасла навсегда, её нельзя раздуть, как затухающий костёр. Но всё обернулось иначе: в конце дня я получил телеграмму, в которой жена сообщала, что задержится ещё на день. Сколько раз я потом негодовал на судьбу — зачем ей было угодно предоставить мне этот лишний день свободы? Но день был, и была ночь, и я снова пошёл туда, куда ходил две недели.

Я пришёл, как всегда, поздно, она на этот раз открыла не сразу. Мне показалось даже, что она немного взволнована, но я отнёс это на счёт незапланированной встречи. Я объяснил причину моего появления, и всё вроде бы стало как прежде. Мы вошли в комнату, она собиралась тушить свет. Но она не успела сделать этого — в окно негромко постучали.

— Кто это? — встревоженно спросил я: впервые нас беспокоили в столь позднее время.
— Не знаю, — она пожала плечами, потом набросила на голову платок. — Пойду посмотрю.

Она вышла в коридор, через некоторое время я услышал, как там открылась и закрылась дверь, она вышла к воротам. И тут... Словно сам дьявол подтолкнул меня — я пошёл за ней. Я тихонько вышел в коридор и притаился у двери. Я не видел её, я не решился открыть дверь, но отчётливо услышал, как она спросила приглушённым голосом:

— Кто там?

А из-за ворот так же глухо:

— Я. Открывай!
— Кто — я? — ещё тише спросила она.
— Да ты что, Тамарка, не узнала, что ли? Это же я! Извини, припоздал немного. Открывай!
— Нет, не могу. У меня гости. Уходи.
— Ах ты... Ты же сама приглашала. Открывай, сука!
— Нет. Уходи. Завтра.

Боже мой, я всё понял! Они ещё продолжали обмениваться словами, но я уже ничего больше не стал слушать. Я всё понял! Там, за воротами, стоял такой же искатель приключений, как и я, и, если бы теперь здесь не было меня, он занял бы моё место, и она дарила бы ему свои скупые ласки, а может, даже была бы щедрее. Я забыл в ту минуту, что женат, мне казалось, что мать Ариадны должна принадлежать только мне, мне одному! В сердце моё снова вонзилась раскалённая игла. Не помню, как мне удалось услышать её шаги, она возвращалась. Я быстро вернулся в комнату и сел к столу. Через несколько секунд вошла она, спокойная, безразличная.

— Кто это там был? — спросил я, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не вскочить, не затопать ногами.
— Не знаю, — ответила она, спокойно пожав плечами. — Кто-то заблудился. Спрашивал чей-то адрес, но я ничего не поняла. Наверное, пьяный. Будем спать? — закончила она с улыбкой и села на кровать.

Она улыбалась... Она улыбалась! Господи, мне было бы легче, если бы она смутилась, растерялась, покраснела, но увы — она улыбалась! Я вскочил со стула, подбежал к ней, замахнулся, намереваясь ударить её, но не смог и только прохрипел:

— Ты... Ты!!! Я же всё слышал! Он приходил к тебе! Ты звала его! Он же приходил к тебе, продажная тварь!

Больше я ничего не сказал, хотя был до краёв переполнен гневными, колючими словами. Я просто не смог говорить больше. Я смотрел на неё, я ждал, что скажет она, и она не заставила меня долго ждать. Она резко откинула в сторону подушку, которую держала на коленях, и заговорила зло:

— А ты что же, зайчик, думал, что ты у меня один? Думал, что единственный ты, да? Завтра жена твоя вернётся, а мне что же, ждать прикажешь, когда она опять уедет? Не придёшь ведь ты ко мне завтра, зайчик, не придёшь! И через неделю не придёшь. Что, ждать мне прикажешь, когда ты жену сумеешь обмануть? Нет, зайчик, не буду я ждать, не хочу ждать, не могу я больше ждать! А в колодец, зайчик, не надо плевать, может, ещё когда захочется напиться.

И ведь права она оказалась насчёт колодца-то, ох как права! В тот вечер я ушёл от неё, не сказав больше ни слова, но через три дня снова пришёл к ней. Жена моя была уже дома, я обманул её, сказав, что задержусь на работе, я пошёл к матери Ариадны, и она не прогнала меня. Она была спокойна, безразлична, словно и не было того злополучного вечера, а я?

Я был вне себя! Я полюбил её после того вечера, я ревновал её к тому, кто стоял тогда за воротами, я ревновал её даже к тем будущим искателям её любви, я знал наверное, что они будут. Ах, как я был зол на неё! Что есть любовь, как не злость, и что есть злость, как не любовь. Я готов был разорвать её на части — и любил. Я любил её, и мне хотелось убить её. Впрочем, это была, конечно, не любовь, это была искра, но она горела ярче костра. Самым страшным было то, что я не мог простить ей того, стоящего за воротами. Разум мой всё понимал и прощал, сердце прощать не хотело. Я хотел понять — неужели в её душе ничего не осталось, кроме безразличной погони за мужчинами? Стоит только одному уйти, как ей уже нужно искать другого, третьего. Я не хотел верить в это, мне было нужно, чтобы она сказала мне: «Люблю». Я знал, что после этого искра погаснет, и всё-таки я жаждал, добивался этого слова.

Три месяца прошло после того злосчастного вечера, и всё это время я ухитрялся бывать у неё один или два раза в неделю. Я стал дерзок в поступках, я бывал у неё даже днём, жена стала замечать моё странное поведение, и у нас было несколько неприятных разговоров. Я упорно добивался своей цели, но всё было напрасно: мать Ариадны не гнала меня, она отдавала мне своё тело, но душа её оставалась безразличной. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, мне кажется, я был готов на всё, лишь бы она сказала одно коротенькое слово — «люблю», но судьбе было угодно распорядиться по-своему.

В один из воскресных дней я, выйдя из дому, заметил соседскую девчонку Лену, которая плакала, обняв невысокую березку, и давилась собственными слезами. Я не привык мешать детям проливать слёзы: взрослым иногда хочется беспричинно поплакать, а что уж говорить о детях. Но на этот раз я почему-то изменил своему правилу: я позвал девочку и, когда она подошла, поспешно вытирая слёзы, спросил:

— Ну, что случилось, Лена? Почему плачем?

А Лена, размазывая по щекам крупные слёзы, протянула:

— Ариадка-а... уезжае-ет... — и заплакала ещё пуще.
— Ну так и что? Что же ты плачешь, глупенькая? Вернётся твоя Ариадка, никуда не денется.
— Не-ет, не вернётся... Она насовсем уезжает, с мамкой. Навсегда! — Лена вдруг решительно вытерла слёзы, даже притопнула ногой и прокричала: — И ладно! И пусть! Я тоже уеду с Ариадкой! Навсегда! Насовсем!! — и побежала прочь, сверкая голыми пятками.

Господи! Мне вдруг тоже захотелось вот так же топнуть ногой и побежать, крича во весь голос: «Я тоже уеду с тобой, мать Ариадны! Насовсем! Навсегда!!»

Но я не закричал и никуда не побежал, потому что из дому вышла жена и позвала меня. Только на следующий день я, словно бы случайно, прошёл мимо того дома, где мать Ариадны снимала квартиру, там уже хозяйничали другие жильцы.

Я не знал, что мне делать — радоваться или плакать. Я не смог ни радоваться, ни плакать, ничего не изменилось. Она не уехала, мать Ариадны, она оставалась со мной, в моей душе, в моём сердце. И, словно бы в подтверждение этому, через неделю на мой рабочий адрес пришло письмо от неё. Оно было таким же коротеньким, каким были наши встречи.

«Здравствуй, зайчик мой, и прощай. Никогда уж больше не увидимся мы с тобой, далеко я улетела. Прости меня, зайчик, если виновата в чём перед тобой, за тот вечер. Не нужен ведь он мне был, кто приходил тогда, совсем не нужен. Назло все тогда я сделала, тебе назло. Представила, как ты с женой встретишься, как в постель с ней ляжешь, а я одна... Тайно отомстить хотела, а оно явью стало. За это прости меня. А за то, что приходил ко мне и после, — спасибо. Знаю, зачем приходил, чего добивался, да что я могла сделать для тебя? Все, что ни сделала бы, во вред пошло и тебе, и мне. Нельзя мне влюбляться при моём положении, никак нельзя. Троим я в своей жизни говорила: «Люблю», — все трое ушли, забыв навсегда. Не хотела я, чтобы и на это раз так же вышло, чтобы и ты меня забыл. Помни меня, зайчик, всю жизнь помни. Я забуду, а ты помни. Прощай, милый мой, и помни, помни, помни...»

Вот и всё письмо. Сколько лет уже прошло с тех пор, а я всё ещё кричу беззвучно по ночам, обнимая жену: «Где ты, мать Ариадны? Почему я не смог понять тебя, почему не хотел простить? Вернись, мать Ариадны, вернись хотя на миг и ответь на мой вопрос, он мучает меня, этот вопрос, ради Бога, ответь!»

Но напрасно кричу я, нет ответа. А как же моя жена? Я люблю её. Я люблю её по-прежнему. Нет, я люблю её ещё сильнее, чем прежде, я ищу в ней мать Ариадны...



Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Т. 1. Проза. — Белгород: Константа, 2014. Стр. 287-297





Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016