НИКОЛАЙ МАНТРОВ

СКВОЗЬ ДЫМ И ОГОНЬ. Рассказ
Из журнала «Звонница» № 4 (2003)

Родионов поднялся и привычным движением рук ощупал тело. Кажется, все на месте, не ранен, и только голова была словно налита свинцом: стоило качнуть ею вправо или влево, как все тело устремлялось за ней, непослушной. Родионов взялся за голову руками и стоял, покачиваясь из стороны в сторону, пытаясь вспомнить, что же произошло. Но как он ни старался, ему так и не удалось что-либо вспомнить: голова была чужая, и мысли в ней, а точнее обрывки мыслей, тоже были чужими.

Вдруг несколько пуль с противным визгом пролетели совсем рядом. Родионов встрепенулся. Этот привычный звук войны вернул его к жизни. Правда, он ничего так и не вспомнил, но все-таки сумел понять, что надо идти, бежать от этого раскаленного свинца, от этого леденящего душу свиста. Родионов поправил шинельную скатку, съехавшую на шею, и огляделся по сторонам. Бой шел за лесополосой, метрах в ста пятидесяти отсюда. Еще несколько пуль прилетело оттуда, и нельзя было понять — свои они или чужие. Родионов прислушался и с удовлетворением отметил, что уже может различать звуки. Вот протатакала пулеметная очередь, вот раздалось несколько винтовочных выстрелов, вот разорвалась граната, а вот все смешалось в кучу — пулеметные очереди, одиночные выстрелы, разрывы гранат. А вот опять противный свист близко летящей пули... Он еще раз поправил скатку, которая почему-то никак не хотела оставаться на привычном месте, и пошел в ту сторону, куда улетела шальная пуля. Сделал несколько шагов, и это было все, что ему удалось: голова кружилась, ноги не слушались, и, чтобы не упасть, он присел на небольшой бугорок. Однако, не успев еще как следует сесть, он вскочил: бугорок оказался человеком, наполовину засыпанным землей. Несколько секунд Родионов тупо смотрел на торчавшую из земли ногу, обутую в кирзовый сапог, потом вдруг упал на колени, разрыл мягкую податливую землю и перевернул лежащего на спину. На него глянуло страшное, четырехглазое лицо: две пули, ударив в лоб, проделали в нем новые глазницы, и если бы не пистолет, который, казалось, все еще сжимала рука лежащего, Родионов так и не узнал бы убитого.

— Лейтенант!.. — почти простонал он, и руки его бессильно опустились. Он оглянулся по сторонам. Вокруг лежали то ли убитые, то ли еще живые. Родионов переворачивал лежащих, хватал их за руки, щупал лица, но все было тщетно — нигде рука его не находила тепла. Он опустился на мягкую изрытую землю и беззвучно заплакал.

Теперь он все вспомнил. Он вспомнил, как каких-нибудь полчаса назад лейтенант получил приказ — перебросить свой взвод на левый фланг, где неожиданно прорвались неизвестно откуда взявшиеся немецкие танки. Собственно, это был уже не взвод: девять человек осталось от взвода после ожесточенных трехдневных боев, — но лейтенант быстро вскочил, отбросив уже ненужную телефонную трубку, и скомандовал: «Взвод, за мной!» — и они, все девятеро, выскочили из окопов и побежали.

Они бежали быстро, потому что кругом свистели пули и рвалась на части земля и надо было как можно скорее добежать до небольшого леса, который виднелся впереди. Все понимали это, но больше остальных понимал это лейтенант, который бежал впереди всех и время от времени покрикивал командирским голосом: «За мной, ребята, за мной! Быстрей!» И они бежали. Бежали не из последних сил, потому что не было уже этих последних сил, бежали, потому что надо было бежать. Родионову было труднее остальных: кроме основной амуниции он еще тащил бронебойное ружье (его второй номер был убит два дня назад), но и он не отставал от товарищей.

И все-таки они не успели добежать до спасительного леса, как ни спешили. Неожиданно раздался чей-то истерический крик: «Танки!» — потом еще кто-то протянул, словно удивляясь: «Та-анки!» — и все смешалось. Правда, они еще продолжали бежать, но вряд ли кто из них сознавал, куда бежит. И только лейтенант, любимый всеми, безусый еще лейтенант, сохранял полное спокойствие. Он по-прежнему бежал впереди всех и по-прежнему покрикивал сквозь зубы, но уже не приказывающим, а каким-то просящим тоном: «Быстрей, ребятки, быстрей! За мной...»

Да, они все пошли за ним, пошли на тот свет, и только он, Родионов, не сумел исполнить последнюю просьбу командира. Он остался на этом свете, а они все ушли в мир иной, хотя и продолжали лежать здесь, на земле. Вот, по-детски поджав ноги, лежит веселый, никогда не унывающий татарин Хасбулатов. Он плохо знал русский язык, и это служило причиной частых беззлобных насмешек над ним со стороны сослуживцев, но он не обижался, а, напротив, нередко намеренно ломал язык, чтобы повеселить приятелей. Родионов вспомнил, как всего какой-нибудь час назад они сидели с Хасбулатовым в окопе и он спрашивал у него: «Ну что, Хасбулатка, где наша с тобой смерть? Далеко?» А Хасбулатов с полной серьезностью слюнявил указательный палец, поднимал его вверх и отвечал, хитро щуря свои маленькие черные глаза: «Смерть близка!» Он даже представить себе не мог, как она близка, его смерть. А вот, широко раскинув руки, лежит Приходько, ефрейтор-здоровяк. Несмотря на свой огромный рост, голос он имел очень тонкий и часто говорил этим тонким, жалобным голосом: «Эх, ну до чего же мне землю нашу матушку жалко! Как только она терпит, бедная, ведь этакая сила в ней рвется. Так мне жалко ее, что, кажись, взял бы и обнял ее обеими руками, как мать родную...» И вот теперь он исполнил то, что обещал земле: обнял ее и полил кровавыми слезами.

Родионов с трудом поднялся, отыскивая свою неразлучную бронебойку, осмотрел ее и тут же бросил опять на землю: все было погнуто, покорежено и оставалось только удивляться, как это он, человек, сотканный из нежной плоти и хрупких костей, сумел выдержать то, чего не выдержало железо. Он осмотрел несколько винтовок, валяющихся здесь же, но не нашел ни одной исправной: у этой нет затвора, у той затвор заклинило, иная с разбитым прикладом. Скрепя сердце, он подошел к лейтенанту, с трудом выдернул из его правой руки пистолет, проверил обойму и сунул пистолет в карман. Затем посмотрел в сторону лесополосы, где шел бой, перевел взгляд на небо и сумел определить, в какой стороне восток. Значит, с противоположной стороны немцы, идти туда нельзя. Родионов поправил скатку, все время сползающую с его плеча, и медленно пошел к лесу, до которого они так и не успели добежать.

Едва он добрался до первых деревьев, как ему пришлось сразу же присесть: ноги, ставшие вдруг необычно легкими, не держали тяжелое тело. Где-то вдали горел лес, и сюда доносило дым и запах гари. Дым стлался по земле, продираясь сквозь кустарник, и Родионову пришлось встать, чтобы поискать более удобное место, где дым не лез бы в глаза. Он прошел вглубь леса и уселся под небольшой березкой, опершись спиной о ее тонкий ствол. Здесь дыму было меньше, но Родионову легче не стало. Тяжелые мысли одолели голову. Да, странная штука жизнь, очень странная. Вот он, Родионов, сидит сейчас здесь, в этом лесу, а ведь тоже мог лежать на том поле, засыпанный землей. Как же это получилось, что он один сумел выбраться из этого ада? Ведь он никогда не думал, что родился под счастливой звездой, как например Сазонов, его земляк, который часто повторял: «Нет, братцы, вы как хотите, а меня не убьют. Нет, не убьют! Да разве ж это возможно, чтоб меня — и вдруг убило! Ну, представьте, все есть: и небо, и деревья, и земля — а меня вдруг нет. Не, братцы, это невозможно, чтоб меня убили. Нет, не убьют!» И вот все осталось на месте: и небо, деревья, и земля — а он, Сазонов, лежит на этой земле с развороченным животом. Да, странная штука жизнь, очень странная. Ведь если разобраться, то это он, Родионов, должен был умереть в первую очередь. Ни кола у него, ни двора, ни семьи, да и пожил уже, жизнь повидал, скоро сорок. Но вот он, Родионов, никому не нужный Родионов, сидит теперь целый и невредимый в этом лесу. А Сазонов, который, несмотря на свои молодые годы, успел уже завести жену и троих детей, лежит там, с развороченным животом... Странная штука жизнь.

Вдруг совсем рядом, метрах в пяти от Родионова, зашевелились кусты, и оттуда послышался не то стон, не то смех. Родионов вскочил, нащупывая в кармане пистолет, и встал за березу. Кусты больше не шевелились. «Показалось», — подумал он с облегчением и вынул руку из кармана. Он собрался уже сесть на прежнее место, как кусты опять зашевелились и оттуда послышался слабый женский голос:

— Помоги, солдатик! Солдатик, помоги...

Родионов бросился к кустам, осторожно раздвинул их и увидел там женщину. Она лежала на земле, неудобно запрокинув голову назад, юбка ее высоко заголилась и была вся в крови, полные ноги почти до колен тоже были в крови. «В живот», — подумал Родионов и сразу же вспомнил, чего не надо делать при ранении в живот: нельзя давать воды и нельзя переворачивать раненого. Он снял скатку и опустился перед женщиной на колени. А она смотрела на него широко открытыми испуганными глазами; эти глаза просили только об одном: «Помоги...»

Родионов расстелил шинель перед головой лежащей женщины, осторожно взял ее за плечи и волоком втащил на шинель. Встал, поплевал на руки, взялся за полу шинели и потянул. Скорее, скорее прочь от этого места, от этого стелющегося по земле дыма, ей нужен свежий воздух. Но вдруг женщина ухватилась рукой за первые попавшиеся ветви и простонала, показывая другой рукой куда-то в кусты:

— Его... Его возьми!

Родионов остановился и посмотрел в ту сторону, куда указывала женщина. Он увидел под кустом какой-то узел и чертыхнулся: чертова баба, помереть запросто может, а все еще о тряпках думает! Он отпустил полу шинели, подошел к узлу, нагнулся и обомлел: из груды тряпья на него смотрели человеческие глаза! Родионов так растерялся, что некоторое время стоял неподвижно. Так вот оно в чем дело! Значит, женщина вовсе не ранена, а кровь у нее оттого, что она только что родила, родила здесь, в этом лесу, в дыму, под свист пуль и грохот снарядов. Родионов наконец опомнился, осторожно поднял ребенка и заглянул ему в лицо. Еще бессмысленными глазами ребенок смотрел на мир, на мир, в котором люди теперь старались убить друг друга, вместо того, чтобы заботиться о появлении новых людей. Бедная крошка, и надо же было тебе появиться на свет в такое время! Что увидят твои, впервые открывшиеся глаза? Страшное, небритое лицо солдата, чудом спасшегося от смерти, измученное лицо матери, искаженное от страха за твою жизнь. Что услышат твои уши?

Родионов повернулся и осторожно понес ребенка.

— Ну и дура же ты, баба! — сказал он, отдавая ребенка женщине и берясь опять за полу шинели.

— Дура, солдатик, еще какая дура! — радостно согласилась женщина, прижимая ребенка к груди.

Родионов вытянул женщину из кустов на ровное место и остановился. Все-таки он был еще слаб, ноги дрожали, голова кружилась. Он немного постоял, вздохнул и собрался опять было тащить, но женщина вдруг заворочалась на шинели и, не выпуская из рук ребенка, тяжело приподнялась и села.

— Ты погоди, солдатик, погоди немного. Сядь, отдохни малость, — сказала она, поспешно расстегивая кофточку на груди и поднося к ней ребенка. — Я, может, оклемаюсь еще и своим ходом пойду.

Родионов сел, стараясь не смотреть на женщину, которая кормила ребенка. Дыму стало меньше, поднявшийся ветер относил его в сторону. Только было слышно, как где-то, совсем недалеко, трещал горевший лес. А что если ветер повернет и огонь пойдет сюда? Надо бы посмотреть, где горит, куда идет огонь, в какую сторону двигаться, чтобы избежать встречи с огнем, но нет сил, совсем нет сил и тяжелая чужая голова клонится к земле. Не надо было останавливаться, надо было идти, пока есть силы. А тут еще где-то за лесом, то утихая, то разгораясь с новой силой, все еще гремит бой. Иногда вверху раздается тонкий свист и вниз падает срезанная пулей ветка.

— Когда танки на деревню пошли, наши все в Гнилой лес побежали, — словно бы для себя говорила женщина, продолжая кормить ребенка. — Гнилой-то лес и подале, и поболе. Ну, а я сюда. Куда мне с таким пузом-то. Только до первых деревьев добежала, тут и началось... А вокруг-то все гремит, да рвется! Если б не ты... Слышь, тебя как звать-то? — спросила она, повернувшись к Родионову.

— Родионов я, рядовой, — ответил он и, спохватившись, добавил: — Петр, значит.

— А меня так Дарьей кличут. Муж-то, бывало, все Дашуткой звал. Теперь и не знаю, где он, жив ли. Как ушел полгода назад, так и ни одной весточки от него не получила. Дал бы бог... А тут еще я, дура, рожать собралась. Так кто ж думал, что немец проклятый до нас доберется!

Ребенок наконец оторвался от груди и сразу же уснул. Дарья осторожно положила его на шинель и тяжело зашевелилась, пытаясь встать.

— Ты вот что, Петр, помоги-ка мне... — проговорила она, все еще пытаясь подняться самостоятельно. — Встать бы мне...

— Куда тебе, сиди, — пробормотал Петр, вставая и подходя к Дарье. — Тебе ж лежать надо.

— Нам теперь лежать нельзя, никак нельзя. Ну-ка, дай руку-то... Вот так.

Дарья встала, постояла немного на месте, потом попробовала сделать несколько шагов.

— Ничего, получается. Нам теперь, Петр, лежать никак нельзя. Чуешь, лес горит? А лесок этот маленький, за два часа выгорит. Уходить надо, в Гнилой лес уходить. Да и стреляют, чуешь? А ну, как опять сюда вернутся? Надо в Гнилой лес, он большой, спрячемся.

— Далеко он, этот Гнилой?

— Да нет, рядышком, километра два от силы. А может и меньше, кто ж мерил. Эх, как я шинельку-то твою замазала! — с сожалением проговорила Дарья, потом взглянула на свои ноги. — А я-то, господи! Да отвернись ты, черт, что смотришь-то на такую? Помыться бы мне надо, если по-хорошему...

— Я сейчас, принесу... — засуетился Родионов, но, вспомнив, что у него нет ни фляжки, ни котелка, с сожалением развел руками.

— В чем же ты принесешь-то? Я бы сама, тут недалеко озерушка есть. Я бы сбегала. Пойми, неудобно мне так-то, перед тобой, кровища ведь... — быстро говорила Дарья, комкая юбку руками. — Ты побудь тут с ним, я быстро. Неудобно же.

— Иди, чего там. Раз надо, иди, — ответил Родионов и сел на шинель около ребенка. — Спит.

— Так он теперь все время спать будет, лишь бы грудь... Так я побегу, я быстро, — сказала Дарья и, повернувшись, пошла в лес, и уже скрывшись за деревьями, прокричала еще раз:

— Я быстро!

Родионов повернулся и посмотрел на ребенка. Тот спокойно спал, лишь иногда его красное сморщенное личико дергалось, словно он видел во сне что-то нехорошее. Ветер стих, и дым опять пополз по траве. Родионов прилег поближе к ребенку, загородил его своим телом от дыма. Теперь дым, обволакивая тело Родионова, поднимался вверх и меньше беспокоил ребенка. Родионов опять заглянул ребенку в лицо и усмехнулся. Вот она какая, эта жизнь! Странная штука... Ребенок... Здесь, в этом лесу, и вдруг ребенок. Вот они какие дела, ребенок! Кругом были дым и огонь, рядом ходила Смерть со своей ржавой косой, а здесь, в этом лесу, сквозь дым и огонь Жизнь дала свой новый росток, не боясь своей вечной соперницы. Родионов опять усмехнулся и поправил тряпье, в которое был завернут ребенок. Что ж, может так и надо, пусть живет, пусть растет этот нежный росток, надо же кем-то заменить тех девятерых, что лежат на том поле... И там, за лесополосой, где теперь идет бой, тоже, наверное, уже много таких, которых нужно кем-то заменить.

Родионов опустил голову на шинель и забылся. Через несколько минут он поднял голову, посмотрел вокруг, пощупал лежащий рядом теплый комочек и опять опустил голову. Так продолжалось около получаса: Родионов то просыпался, то засыпал снова. Потом он вдруг резко вскочил, ощупал ребенка, посмотрел по сторонам. Дарьи не было. Ему показалось, что спал он очень долго. Какая-то неясная тревога охватила его. Он вскочил, отошел немного в сторону и негромко позвал:

— Дарья! Дарья...

Ему никто не ответил. Родионов снова сел около ребенка. Прошло минут десять, ему показалось, что прошел час. Дарьи не было. Родионов опять поднялся, постоял немного около спящего ребенка, потом прошел метров на двадцать в лес, вскоре вернулся, опять постоял, раздумывая, взял ребенка на руки, прихватил кое-как шинель и пошел в ту сторону, куда ушла Дарья.

Шагов сто Родионов прошел по густому лесу, продираясь сквозь деревья, отворачивая лицо и ребенка от острых ветвей. Ветви цеплялись за шинель, стараясь выдернуть ее из его рук, и Родионову приходилось часто останавливаться, чтобы отцепить шинель. Потом лес начал редеть и вскоре совсем перешел в кустарник. Впереди блеснула вода. Родионов ускорил шаг. Он пробился через густую поросль кустарников и перед ним неожиданно открылось небольшое лесное озеро. Родионов сразу же заметил Дарью. Она лежала у самой воды, лицом вниз, с неудобно подвернутыми руками. Родионов положил ребенка на пригорок, подбежал к Дарье и перевернул ее на спину. Кофточка на Дарье была расстегнута, обе молочно-белые груди были обнажены. Под левой грудью Родионов увидел аккуратную маленькую дырочку. Крови почти не было.

— Как же это, как же... — растерянно забормотал Родионов, беря Дарью под руки и пытаясь посадить ее. — Как же это, Дарья? Кто же это тебя, а? Ведь ребенок...

Вдруг что-то ударилось в землю, почти у самой ноги Дарьи. Родионов оглянулся. Еще две пули чиркнули по воде, подняв небольшой веер брызг.

— Простреливают, — словно бы удивляясь, произнес Родионов, поднимаясь. — Простреливают, сволочи!

Он посмотрел в ту сторону, откуда прилетели шальные пули. В той стороне, за озером, леса уже не было, вдали были заметны еле различимые фигурки людей, которые то появлялись, то исчезали. Там, вдали, кто-то в кого-то стрелял, а пули прилетали сюда.

На пригорке заплакал ребенок. Точно откуда-то из-под спуда вырвался наружу звонкий, не умолкающий голос Жизни...

Родионов опустился на колено, затем на другое и, нагнувшись, прикрыл живой комочек своим огромным телом.



Источник: Журнал «Звонница». Белгород: Издательство В. М. Шаповалова, 2003. Стр. 237-241

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017