ГЛАВА 6

1.

Галечкина в поход за женой снаряжали всем бараком.

Вчера из Мылги орочен на олешках к геологам в экспедицию приехал. От него и узнали приисковые мужики, что в ближнюю пятницу из тамошней командировки будут выпускать женщин, отбывших срок заключения. Накануне таких дней Нюта-неряха малость прибирала в избе и жарила гору оленятины. Женихов ожидалось много. Ни одной из бывших заключённых не давали уйти с Мылги в одиночестве.

Иван Егорович Галечкин — мужик обстоятельный, рассудительный, любящий во всём докопаться до скрытого смысла вещей и явлений. С почтением относится к образованным людям, и сам не прочь ввернуть в разговор словечко позабористее, из тех, что разве от профессора и услышишь.

Самому Галечкину довелось завершить образование на четвёртом классе сельской школы. В соседнем селе была семилетка, но не бегать же туда, что ни день отмахивая двенадцать километров в один конец. А может, и бегал бы. Так ведь — кормилец! Отец в голодном тридцать третьем Богу душу отдал. Мать, после шестых родов вдовой оставшись, на глазах хиреть стала. Управлялась кое-как по дому, а в поле Иван её не пускал. И надо ж было тебе, дурню взрослому, позариться на колхозное добро. На току, озираючись, засыпал в подвязанную у щиколотки штанину, через прорванный карман, горсточка за горсточкой фунта три невеянной пашенички. Так ведь и бригадир битый и тёртый. Разгадал Иванову уловку, заставил при всех портки снять и вытрясти над буртом. По Указу от седьмого-восьмого тридцать второго именем Российской Федерации впаяли Ивану пять лет малолетней колонии. А когда исполнилось шестнадцать, перевели в колонию общего режима. Свои пять лет отсидел без происшествий и приключений. Работал, что поручат, честно. Режим не нарушал. Тем и оберегся от добавочного лагерного срока.

Десять лет прошло с той поры, как стал Иван Галечкив вольнонаёмным трактористом на золотом прииске. Мать померла еще в бытность Ивана заключённым, старшая сеструха замуж вышла, младших под крыло взяла. Галечкин им что ни месяц фантастическую для села сумму переводил — пятьсот рублей! От сестры — благодарные слезы в каждом письме, а Галечкин решил не трогаться с Колымы, пока сто тысяч на книжку не набьёт. Дело уже близко к тому. И ничего удивительного. Галечкину за кубометры платят. Есть в них золото, нет ли — ему это «до фени». Что на вскрышных работах, что на промывке песков — меньше полутора норм не делал. А больше — бывало, и часто. И ему, что ни месяц, до пяти тысяч обламывали. Чго ж на материке за несчастные палочки-трудодни, горбиться?

Иван спросил в письме сеструху, солидарна ли она с его решением? Сеструха ответила, что солидарна, только посоветовала жениться, поскольку слышала, что на золотых приисках пьют мужики люто. Оно, конечно, так, но Ивана это не касается. Что он, дурной — по пятьсот рублей за бутылку спирта барыге отдавать? А магазин приисковый зельем народ баловал не часто.


2.

Было уже близко к полуночи, когда Галечкин в последний раз перебрал содержимое своего «сидора» и перед тем, как закурить последнюю перед сном самокрутку, вышел в бушующую ночь «до ветру». Дело не долгое — за угол и обратно. Не ycneл до угла доскакать — и стал на ветру, подставляя секущему снегу спину. По спине, вдруг — мурашки: то ли от снега, то ли от страха. Мимо барака, в долину, за посёлок ползло что-то чёрное, неуклюжее и медлительное. Иван всё же сообразил, что не волк. Для волка больно медленно двигалось то ли существо, то ли нечисть какая. Может, медведь? Для медведя мелковат вроде. А там чёрт его знает. На всякий случай Иван Егорович подался к барачному тамбуру, застыл в открытых дверях, настороженно и цепко вглядываясь в метельную круговерть.

Медведь всплыл на дыбы и двинулся следом. Иван Егорович заскочил в барак и захлопнул за собой дверь. Объяснить что-либо толком он никому ничего не успел. Дверь из дощатого тамбура в барак заскрипела, через порог шагнуло двуногое существо в ледяном панцире, с ледяной маской там, где всему двуногому положено иметь лицо или хотя бы морду, на худой случай. Существо не сделало ни одного шага от порога. Оно тут же скользнуло спиной по неровной стене, опустилось на корточки, а потом село, вытянув перед собой прямые ноги в коротких пимах. Пимы деревянно стукнули о некрашенный, грубо простроганный и давно не мытый пол.

— Воронин, — сказал крепильщик Пранас Базилявичус, вглядевшись в опущенное на грудь лицо ночного пришельца.
— Горный мастер с семнадцатой-бис.

Андрей Воронин спал крепко и спокойно, и даже похрапывал умиротворённо. Галечкин подхватил его под мышки и волоком потащил к гудящей от перегруза, с малиновыми румянцами металлической печке в центре барака.

-— Не вети его к огню! — закричал Базилявичус. — Ему не нато, нельзя к огонь ходить. Ему нато в холодный вода руки-ноги парить.

Воронина быстренько раздели, сволокли с ног доверху надбитые снегом пимы, усадили в угол на постель, приспособив под ноги и под руки — на табуретке два тазика с водой из питьевого бачка. Но и холодная, комнатной температуры, вода была нестерпимо горяча для потерявшей телесный цвет плоти. Поначалу Воронин её просто не почувствовал. И руки, и ноги были чужими, безразличными к тому, что с ними делали. Ощущение ярой, пыточной боли пришло позже. Оно было таким, будто не в воду, а в расплавленное олово сунул Галечкин его руки и ноги. Потом Иван Егорович велел ребятам принести со двора снегу и хотел было крепко растереть белые пятна на скулах и подбородке обмороженного мастера.

— Што ти телаешь! — снова закричал на него Базилявичус. — Ти стерешь ему кожу. И он путет очен некрасивый. Греть нато! Греть. Вот так, латонями. Ти поступаешь, как неграмотный коротской житель. Который вместо помочь телаит отин вред.

Пранас осторожно, чтобы не повредить омертвевшей на ветру и морозе кожи, грел ладони у стенки печи, легкими касаниями отдавал тепло лицу Воронина.

— Ну, вот. Ну, вот, — приговаривал он при этом. — Теперь тепе бутет корошо. Но сначала бутет черный корочка на лицо, а потом корочка упатёт и путет такой румянец, как у мергайте — у девочка то есть.

Каждым толчком крови сердце посылало в кончики пальцев жгучую боль. Андрея корчило от боли, и он не кричал только потому, что боязнь показаться неженкой этому битому и катанному судьбой люду была сильнее врожденных рефлексов.

— Клотать сможешь? — спросил его Пранас. — Сможешь? Ну и корошо. У Галечкин лекарство есть. Универсальный. По-медицински панацея называется.

— Ты чё? — встревожился Галечкин, догадавшись, что клятый литвин покушается на его «сидор», дожидавшийся под койкой утра, чтобы вдругорядь отправиться с хозяином на Мылгу.

— Даже маленький бярнюкас... малшик... малшышка, значит, знаит, что замёрзлому человеку нужен сверху тепло, а снизу — спирт. А спирт есть у торба, с которой Галечкин идёт потшенитса...

Иван Егорович молча полез под койку, молча извлёк оттуда рюкзак, достал и откупорил бутылку спирта. Знал бы чёрт нерусский, чего стоило раздобыть эти три бутылки! Чуть ли не слезами плакал в кабинете начальника прииска, обещая ему отработать за благодеяние сверхурочными и даже праздничными часами. Поклялся, что и на Новый год, ежели понадобится, сядет за рычаги.

Дал записку в магазинчик Иван Кондратьевич. А давал-то-как? Будто последнюю рубаху с тела для Галечкина снимал. Но — дал. И разговору конец.

— Лей ещё. Лей,[лей... Больше лей, — понукал Галечкина Базилявичус, следя за тем, как медленно, с перерывами, наполняется живительной влагой жестяная кружка. — Ох и шатный ты, Галечкин Иван Егорович. Нехорошо шалеть для товарищ....

— Чего шалеть? Чего шалеть! — окрысился на него Иван Егорович. — Чёрт нерусский! С вами взаправду ошалеешь. Ишь-ты, жа-адный! Был бы и ты жадный, если бы тебя три раза из кабинета выгоняли.

— А тепя гонял?
— Говорю ж — три раза. На Новый год обещал ему перевал чистить. На том и сошлись.
— А зашем обещал?
— Во, чухна неразумная. Ради этой вот бутылки и обещал..
— Чухна — это Эстланд. Эстония. А я есть Литва. Калвария слышал? Речка Шешупе. Красивый. Зелоный...

Пранас немного подумал, за что бы ещё похвалить реку своего детства? Он отрешённо уставился на Галечкина, думая не о нём и не о спирте, и не о человеке, попавшем в беду. Он вспоминал Шешупе, тихую спокойную, нежную, как Дануте на заре. Он вспоминал, как розовели щеки у пробудившейся от сна Дануте. И тут же вспомнил о щеках этого промёрзшего до нутра парня, которому скаредный Галечкин цедил по капле спирт в кружку.

— Полный лей! — приказал он, ничуть не сомневаясь в том, что Галечкин так и сделает. — А что останется мы с тобой выпьем.

— Во! Видал? — сунул ему к носу кукиш Галечкин. — На свадьбе у своего литовского чёрта выпьешь. Пей! — протянул он полную кружку Воронину. — Что, не уцепишь? Ну, давай, давай, я тебе помогу. Раскрой рот-то. Разинь хайло, говорю. Ну, вот так, помаленьку. Глоточек сделай и — водички. Та-ак. Правильно. А теперь — махом, всю пей. Во, во, во! Посиди, погрейся. Счас оно тебя отпустит.

В самом деле, Андрей почувствовал, как отпускает его тело судорога, сжавшая в комочек внутренности, сводящая плечи, побуждающая сложить руки на груди, жестом умоляющего о пощаде человека, удержать внутри себя всё, что осталось в теле от первородного тепла, ни грамма не отдать во внешний мир.

— Ты куда шел? — спросил его Галечкин.
— На прииск, — коротко ответил Воронин. Ему не хотелось говорить, чтобы не расходовать лишнего тепла.

— Мимо прииска ты шёл, — хмыкнул Галечкин. — Наш барак самый крайний слева, а ты еще левее забирал. А там до Магадана ничего нет, кроме расстояния. Одно расстояние. Ну и сопки, конечно. А чего ты полз?

— Не полз я...
— Ну, да. Это я полз...

— Не полз, говорю. Когда дверь открылась, я как раз споткнулся в сугробе. Упал. Потом поднялся и ничего не соображу. Только что свет видел и человека видел, а тут — ничего не вижу. Подумал, что бред начался. Галлюцинация.

— Была б тебе илюминация, если бы я на тот момент до ветру не вышел.
— Да...
— Отстань от человека.

Пранас заглянул в помутневшие от предсмертной тоски глаза Воронина. Спросил нарочно грубовато, чтоб перевести человека в нынешнее время:

— Кушать будешь?
— Нет еще. Закурить бы...

— Курева и я не достал. Может, на Мылге махры подстрелю. А курить и в самом деле хотца, — сказал Галечкин.

— Беги к Петровичу, — посоветовал электрик Артюхов. — У него всегда есть. Грамм — рубль,.

— У Петровича много чего есть. У Петровича два склада добром забиты. Дак куда я побегу в такое вон... — Галечкин кивнул на забитое снегом окно. — Чёрт, сейчас не то што руб — десятку бы за одну самокрутку отдал. И-эх, какие мы прошлым летом окурки в подпол выбрасывали...

— Куда выбрасывали? — насторожился Базилявичус, у которого от разговоров о табаке закружилась голова и колом в горле стал комок слюны.

— В подпол, — повторил Галечкин. — В щель промежду половицами. Лень выметать было, так мы их — в подпол.

— Лом! Тащи лом! — завопил Базилявичус и первым бросился в тамбур, где в беспорядке были свалены горняцкие, на всякий случай с шахты прихваченные обоюдоострые ломы, кайла и совковые лопаты.

— Не торопись. Не торопись, — сдерживал Базилявичус ретивого электрика. — Аккуратненько нато. Чтобы и назад постилать. Ты ше по этот пол ешо сто лет ходить будешь! Лезь, — разрешил он Артюхову, едва они оторвали от лежаков первую доску настила. — Лезь, — повторил он. — Ты здесь самый узкий.

Тоненький Артюхов, радостно урча и вскрикивая, стал горстями выдавать из высокого подполья порыжевшие разнокалиберные окурки прошлогодней и многолетней давности. Сколько стоит барак, столько и сыпали туда окурки шахтёры, особенно в дни, когда мороз с треском и гулом рвал лёд на промёрзшей до дна речушке либо принесшая послабление в градусах пурга сбивала с ног не поклонившегося ей пешехода.

Окурков было очень много и самой разной начинки. Обстоятельный Базилявичус раскладывал их на длинном столе, сопровождая свои действия неторопливым комментарием.

— «Пушки» — это ешо довоенный папирос. В тридцать седьмом на Лубянке меня как немецкий шпион допрашивал комиссар какого-то ранга. Вот такие курил. «Честерфилд» — это военный. Американец суда по ленд лизу вместе с тушенка свиная привозил. «Беломор» ротной! Этот — как шена. Как труг. Короший, крепкий труг. Никто здесь канал не строил? Ну, счастливый человек. А то пы до Колымы не добрался. Много, очень много русский человек там погибал. Очень много. Кулак и прочий классовый враг. Ага, сигаретки. А пошему по-японски? Как попал суда по-японски?

— А, может, по-китайски? — спросил Артюхов.
— Скорее так. По-китайски. Какой-то друг контрабанду во Владивостоке покупал. Ага, «Жуведра»! Это моя, ротная, литовская. Значит, земляк мой в этом бараке жил. Значит, срок отбыл и на прииске остался работать. Или дурак вольнонаемный.

— Почему — дурак?
— Умный по добровольно суда не полезет. Это или дурак молодой, или очень жадный постарше. За длинный руп поехал.

— Ну, правильно, — согласился Артюхов. — Как же со мной быть?
— А что — с тобой?
— Окончил техникум электротехнический. По направлению на три года сюда попал. А здесь ещё три года прихватил.

— За што?
— Бульдозер ремонтировали в тайге. Динамо у него накрылось. Отремонтировал я динамо, давай заводить. А температурка — пониже пятидесяти. Масло в картере застыло и нигрол в заднем мосту, как тесто в квашне у бабы. Не проворачивается наш механизм и точка. Ну мы ему факел под брюхо, костры под редуктора... Сгорел наш бульдозер чёрным пламенем. Обоим дали по три года. Бульдозеристу и мне.

— А тебе за что? Не твой ведь бульдозер?
— Ну я всё же мастером был. Электроцеха. Вроде бы начальство. Бугор на ровном месте. Да я и отпираться не стал. Оба разом мы под ним костры раскладывали. Так дурак я или жадоба?

— Дурак, — веско заключил Базилявичус.
— Набитый! — поддержал его Галечкин. — Огнетушитель надо было иметь.

— Огнетушитель! — засмеялся Артюхов. — Да с ним бы пожарная команда не справилась. Столбом горел. А когда бак рванул, во, мужики, шуму было! Подождали мы, пока копоть с неба не упала, обошли кругом ямы в снегу, куда наше горячее железо провалилось, и двинули на прииск докладывать о выполнении задания. Нам и доложили — по трешнику на брата. А за что? Ну скажите, кто пошлёт машину в тайге ремонтировать, если на дворе полста градусов?

— Это чрезвычайные обстоятельства, — сказал Галечкин и про себя порадовался складной и умной фразе. — Бульдозер ваш куда пробивался?

— Зимник на лесосеку били, — отозвался Артюхов. — Из-за динамы и застряли ночью. Они застряли, а я беги.

— А что им тот зимник, нужней твоего? — спросил Галечкин, осторожно вороша пальцем табачную кучку на металлическом листе поверх гудящей печки. — По зимнику и в твой барак дровишки попадали, а?

— Да я не об этом, — отмахнулся Артюхов. — Я начальнику цеха тогда говорил: давай, соберу запасное динамо и там на месте заменю его. Раз-два и готово. А он мне: и секунды, говорит, не медли. Там, на месте отремонтируешь. Я ему: так дольше будет. А он мне: и хрен с ним. Лучше пять часов там протянешь,чем пять минут здесь. Для кого, говорю, лучше? А он на меня вызверился, шары кровью налил да как рявкнет: для меня лучше, устраивает это тебя? А это, говорю, другое дело, Николай Федотович. Это, говорю, меняет ракурс, товарищ Смоленский. Ради вашего благополучия я согласен без пальцев на Южный берег Крыма в санаторий на долечивание ехать. В общем, поцапались мы с ним крепко. Я его, конечно, понимаю. Он же начальника прииска боится, как болотная сявка журавля. На суде он, правда, что-то мямлил за меня, но опять же, до той поры, как Лобода на него искоса не глянул. И закончил свою защитительную речь товарищ Смоленский Николай Федотович словами о том, что злоумышленникам, поджигающим бульдозеры, не должно быть пощады. Слава святому хрену — хоть трёшником отделались.

— Слушай, чего это все так трясутся Лободы? — спросил Артюхова Воронин. — Чем это он вас всех напугал?

— Волчара! — сказал Артюхов. — Тигра лютая! Чуть что — в зубы. А то и прикладом по башке. Он со своим «винчестером», наверное, и спит в обнимку. В прошлом году, когда всем прииском на медведя ходили, он Труфанову из планового так врезал, что тот чуть копыта не отбросил.

Андрей Воронин блаженно развалился на чужой койке. Базилявичус дал ему толстенные шерстяные носки собственной вязки, и он изредка пошевеливал в них пальцами, чтобы удостовериться, что все они чувствуют щекотную шершавость грубых нитей. Едва оттаяв, он порывался уйти в свой барак, но его не отпустили. Заставили выпить три кружки подслащённого кипятка, и сейчас Галечкин варил для него в железной банке чифирь — лекарство от всех колымских бед и болезней.


3.

Галечкин священнодействовал. Он засыпал в грязнейшую, во многих огнях прокаленную жестяную банку пачку чая, залил его, не доверху, водой из столь же грязного и мятого чайника, приоткрыл дверцу топки, примостил с краюшка, на угольях, не отводя от кружки глаз, следил за подрагивающей жидкостью. Когда варево в банке стало взбухать, в самый последний момент, не давши и чаинке сплыть в огонь, сложил вчетверо припасённое полотенце и выхватил банку из топки. Потом бросил полотенце на банку, чтоб не дать утечь терпкому аромату, придавил его пожелтевшей от долгой службы дощечкой. Дал вареву настояться. Осторожно, тонкой струйкой, слил густо-коричневую жидкость в стеклянную, кипятком ополоснутую банку. По правилам, чифирь нужно было процедить через то же полотенце, через самый его краешек и потом стряхнуть приставшие к нему чаинки в жестянку, для повторного вываривания. Но Воронин у всех на виду временами еще содрогался, мелко тряся головой и передёргивая плечами. Галечкин не стал скаредничать ради такого случая.

Банку с густым коричневым отваром пустили по кругу, Глоток — и передай следующему. Ещё глоток — и дальше, чтобы каждому досталась его доля деревянно-терпкого на вкус отвара, от которого становилось сухо во рту и чаще начинало биться сердце, и быстрее бежала по жилам кровь, согревая тело и освежая голову.

Вываренный чай Галечкин снова залил водой, на этот раз — наполовину, и снова примостил жестянку на угольках с краю топки.

— А чего это вы всем прииском на медведя ходили?

Андрей благодушно радовался теплу, хлопотам хозяев и тому, что всё это будет длиться вечно, до самого горизонта теперь уже беспредельной жизни, конца которой в ближайшее тысячелетие не предвиделось.

— Ты сколь, ещё году нет, на прииске?
— С августа.

— Ну так откуда тебе знать. У нас ведь, бывает, заходят медведи на посёлок. Черт-те, чего им не спится? Шатуны, наверное. Слыхал про шатунов? Ну, так забрёл один такой. Первыми его шофера надыбали. Он прям на гараж вышел. А Брагин, начальник гаража, в управление Лободе позвонил. Похватали управленцы ружья и драть за Лободой следом. Кто на лыжах, кто пёхом. Лобода первым бежит и задним рукой машет, чтоб не обгоняли. Раз такое дело, кто ж его обгонит! А медведь кэ-эк урезал — зад выше головы бросает. А потом как обернётся да как рявкнет на Лободу. Не знал, наверное, что начальник прииска, — ухмыльнулся Галечкин. — Лобода с лыж слетел. Потерял лыжи, значит, топчется в снегу, а стрелить не может. Говорят, предохранитель со страху забыл снять. А может, затвор у него заело. Рявкнул медведь и на .Лободу попёр. Ну, ребята набежали, из медведя жаканами решето сделали. А Лобода сидит в снегу, рукавицы ищет. Трумэнов, который из планового, на смех его поднял. До медведя, говорит, метров сто ещё было. А Лобода ему: в упор, говорит, на меня рявкнул! Ну, слово за слово, и врезал ему Лобода прикладом по скуле.

Галечкин помолчал, подумал, припоминая все обстоятельства минувшего дела, отхлебнул в свой черёд глоток чифиря из банки и сказал осторожно, чтоб не переврать ненароком .ход событий:

— Не упомню уже, то ли на той же, то ли на следующей неделе упёк его Иван Кондратьевич на первый участок за какие-то ошибки в бумагах. Ну, у них бумаг столько, что и ошибиться не трудно. А может, и не было ошибки? Фактически, что до первого участка и зимой, и летом только на бульдозере доберёшься. Так досе и сидит на первом участке Труфанов. Там ему и кино, и танцы по субботам. А то вырядится, гад, галстук во такой — шириной в две ладони нацепит и вихляет задом с начальниковой женой. Бывал на танцах? Я — не. Я — редко. За два последних года раза три сходил. Срамота. На одну бабу десять кавалеристов охотятся. А ты не поправляй, — накинулся он на Артюхова. — Сам знаю, как правильно. Я к тому, что у них охота на мужних бабах покататься, а мужик бабу, чуть оттанцевала, за руку домой уводит. Так всю дорогу и не отпускает ейной руки. И во сне её за... руку держит.

Галечкин, будто ненароком, споткнулся на ровном месте и заржал, довольный общим, обличительным для приисковый женщин, хохотом.

— Ну, сейчас их развелось на прииске. Наверное, десятка два наберётся. А ить в прошлом году их тут всего три штуки было.

Помолчал, припоминая приисковых женщин поименно. Доброго слова не нашлось ни для одной:

— Гордячки вшивые. Если я в заключении был, то я для них уже и не человек. А ведь не спросит, почему я в эти края попал? Она, видишь ты, с института сюда приехала, и ей подавайте институтского фраера. А тракторист ей не подходит. Боится брюхо солидолом замарать. Сиповка несчастная, — перешёл Галечкин на блатной жаргон, для большего уничижения наезжих геологов, экономистов и маркшейдеров женского пола.

Дважды пытался Иван Егорович потрясти приехавших с материка голозадых шлюшек разворотом своей сберегательной книжки. И дважды прятал её в карман, недоумевая, что зазорного увидели они в его желании доказать основательность предложения вот сейчас же, сей момент выйти за него замуж. Обе приглянувшиеся ему женщины жили в одной комнате и Галечкин наносил визиты в семейный барак с таким расчётом, чтобы наверняка застать одну из своих избранниц в одиночестве.

Эта дура из планового долго уговаривала Галечкина не обижаться на неё, уверяя, что он обязательно найдет женщину более достойную его выбора, а у неё, к сожалению, несколько иные представления об идеале мужчины. И, как должно быть известно Ивану Егоровичу из классического литературного наследия, счастье не в деньгах.

Галечкин ответил в том смысле, что литературных наследников он почитает, и даже сейчас помнит, как потрясла его  история Ваньки Жукова, которую прочитала им на уроке учителка. Не теряя надежды на благополучный исход сватовства, он сказал, что на девяносто шесть тысяч рубликов они столько книжек накупят, что самому Льву Толстому завидно станет.

А «двухэтажная зараза» из маркшейдерского бюро, в ответ на прямое и недвусмысленное предложение стать его женой, столь же прямо и недвусмысленно хохотала ему в лицо. Поначалу она просто засмеялась, голосом грудным, низким, как показалось Ивану Егоровичу, — призывавшим переходить от слов к действию. Иван Егорович погладил ее руку, и она руки не убрала, только вздохнула глубоко и печально. Осмелевший Галечкин обнял её за плечи, оторвал от стула и стал тащить к кровати: высокой, пышной, немыслимо белой. Зинаида Павловна досадливо поморщилась и легонько толкнула Галечкина в грудь.

Может, от того, что он не ждал толчка, а может, и потому, что была Зинаида Павловна на голову выше и пудика на три потяжелее его, претендент на руку и сердце могучей девицы отлетел к стене и пребольно ударился о железную вешалку затылком. А Зинаида Павловна хохотала: и когда поднимала его, ошарашенного и сконфуженного, и когда усаживала пить чай с вкуснейшими булочками, испеченными собственноручно, и когда провожала до двери, заботливо отряхивая побелку с плеча и помогая напялить полушубок. Она и до сих пор хохочет, едва завидит Ивана Егоровича в приисковой столовке или повстречавшись с ним на поселковых тропинках.

После этого случая Иван Егорович перестал ходить в клуб, решив, что ничего хорошего в чужих танцах под радиолу нет. Пускай молодые механики танцуют. И лысый Степка-экскаваторщик. Лысый, гад, а туда же: разрешите пригласить на ва-альс!

Иван Егорович сморщился и плюнул на раскалённую печку. Плевок поворочался на горячем железе, будто ленивый пёс на солнцепёке, и исчез, оставив на чёрной окалине рыжий след.

— И всё, — сказал Галечкин. — И кончай баер, чёрт нерусский. Давай, разливай, что там осталось...