ГЛАВА 17

1.

По случаю дня рождения Зинки-шалавы барак гулял. И конца загулу не было видно. В закутке, откупленном у Стёпки Шамова за тысячу рублей и отгороженном от всего света двумя одеялами, на супружеской постели Ивана Егоровича Галечкина рядком лежали бутылки со спиртом. Девять бутылок выторговала Зинка у Гришки-армянина по дешёвке. По пятьсот рублей за штуку. На прошлой неделе, по случаю зимних заносов, по шестьсот каждая шла.

Иван похвалил Зинку за бережливость и хозяйственность. Как-никак — тысяча рубликов чистой экономии.

Памятуя о пакости, учинённой Стёпкой Шамовым в дни похода на Мылгу, Иван Егорович самолично глотнул из каждого горлышка. Гришка-армянин по этому поводу даже обиделся слегка. Ровно настолько, чтобы Галечкин понял: фирма торгует по-честному. Здесь не обманут. Здесь за хорошие деньги дают хороший товар.

Степка тожеть — паразит. Тысячу взял, чтобы обменяться с Иваном койками. Правда, помог заново выбелить угол, приспособить на стенку картину, намалёванную Серегой Меркуловым, выгородить семейное гнёздышко двумя одеялами от завидущих глаз круглые сутки не спящего барака. Так это он в надежде на дармовую выпивку старался... Но всё же помог. И жеребцов стоялых одёргивал, когда те затевали насмешки над Иваном Галечкиным и его будущими семейными радостями. А сейчас вон сидят чинные и смирные за длинным барачным столом, будто и не они все последние дни строили Ивану каверзы. Ждут, когда новорожденная выйдет к столу и можно будет нахлебаться под эту марку...

Дня за три до этого вечера Зинка стала ласковой, мягкой и обходительной. Встречала и провожала Ивана Егоровича чисто прибранная и тверёзая. Иван Егорович в душе радовался такой Зннкиной перемене, но радость свою старался спрятать за мужской солидностью и суровостью. Дескать, так оно и должно быть, коли всерьёз сошёлся мужик с бабой. И втайне от самого себя надеялся, что так оно теперь будет изо дня в день и долгие годы... Ить она, шалава, когда хотела, и себя прибрать могла, и угол, в котором, скрытая от глаз барака двумя одеялами, проводила свой медовый месяц супружеская пара. Значит, не до конца вытравил в ней женское, заботливое подлючий лагерь, в котором, как слышал Иван Егорович, ко всем подневольным прелестям приплеталась и однополая пюбовь. Какая такая могла быть однополая любовь в женском кодле, Галечкин себе представить не мог и Зинку об этом расспрашивать не стал, решив про себя, что все это хреновина, а разврат лагерный сводился к сожительству с мужиками из лагерной охраны.

— Не-а, — сказала Зинка Галечкину, втайне ожидавшему такого ответа. — Меня не таскали. Им которых помоложе подавай.

— Так не ходили б, — сказал обрадованный Зинкиным ответом Иван Егорович.

— А не пойдешь, так тебя бабы-воровки в парашу головой окунать будут. Или ещё чего похуже сделают.

— Чего это — похуже?

Зинка в ответ только рукой махнула.

— Они ж, из охраны, как действуют? Не пойдёт к нему в постель выбранная баба, так он строгость ко всему бараку применит. А заставят которые, так им за это послабление какое-нибудь... Вот и тычут строптивую в парашу мордой и под нары загоняют, пока не одумается, не отдаст себя на растерзание мужикам из вохры. Это интеллигентки вшивые так говорили — на растерзание, — засмеялась Зинка. — А нашей сестре такое перепало бы — за великую радость сошло б. Наши бабы, отпетые которые, особливо на целочек ярились. Совсем нетронутые которые. Из студенток больше. На них в санчасти и список какой-то особый был. Так воровки и старались такую подсунуть под мужика, который пострашнее и поплоше.

Хотелось Ивану Егоровичу спросить, за что её самоё-то из зоны вохра выпускала? За что ей самой послабление было? Но — не рискнул. Убоялся правды, какую ему может поднести в запале Богом посланная супруга.


2.

Зинка вышла к столу до того чистая, до того прибранная и наутюженная, да ещё непривычно строгая и молчаливая, что мужики за столом, не исключая и законного супруга, изумились, примолкли, вроде бы даже пожухли малость. Стёпка Шамов, сглотнув слюну, очухался первым. Выскочил из-за стола, изогнулся фертом, широким жестом пригласил Зинаиду Петровну на скамью рядом с собой.

«Зинаида Петровна»! Будто не он вчера обозвал еёшалавой за неладно пришитую пуговицу на комбинезоне.

Иван Егорович молча и повелительно указал Зинке место рядом с собой.

Расселись. Стёпка Шамов потянулся к дальней бутылке. Ближняя всегда успеется. Иван Егорович коротко бросил ему:

— Погодь! Механик должон прийти.
— Который?
— Воронин.
— Интеллигент?
— Ну так что — интеллигент. Хороший малый. Фронтовик.

Воронина и Розинга усадили между именинницей и её супругом. Оба были при медалях. О таком своём желании, сославшись на желание именинницы, обмолвился Иван Егорович ещё неделю назад, приглашая механика и маркшейдера на Зинкины именины.

Мужики дружным завистливым взглядом присосались к серебряным чеканным кружкам на спортивных курточках «интеллигентов», но разговор вели о грунтах, о кубах и сволочных нормах, от которых — каждодневные скандалы и сплошное неудовольствие. Хоть ноги протяни — больше шести тысяч не дают заработать конторские крысы. Стёпка Шамов разошёлся и даже изобразил Эльвиру Туликову, парковую нормировщицу, в которую тайно был влюблён.

— Вам. Вам. Вам, — крутил он ручку воображаемого арифмометра от себя. — Нам! — крутнул он ручку счётной машинки на себя, и все поняли, что в окошках арифмометра сплошные ноли.

— В прошлом месяце мне десять тысяч вывели, — распалясь душой на экономистов и нормировщиков, укоризненно сказал Шамов Зинкиным гостям, то ли попрекая их пособничеством заклятым врагам рабочего класса, то ли ожидая от них сочувствия. — Так что мне десять тысяч? Еле на спирт хватило. А жрать я что должен? Триста кубов мастер, сука, зажал...

Шамов, загибая пальцы, стал считать полигоны, на которых побывал его пыщущий паром «Воткинец», объёмы перелопаченного грунта, зажатые мастером кубы и недоплаченные ему, Шамову, рубли.

Андрей Воронин про себя подивился такому сочетанию расчётливой жадности с пренебрежением к заработанному, легко утекающему в карманы приисковых барыг.

А Стёпка Шамов входил в ярость, припоминая все случаи, когда маркшейдеры срезали ему объемы, а суки-нормировщики, что ни месяц, взвинчивали нормы.

— Ты сядь, посиди на моем месте смену! — предлагал он Розингу, постукивая ладонью по скамейке рядом с собой. — У моего дракона пар изо всех дырок свищет. На нем же живого места нету. Его ж в тридцать четвёртом году на Атакующий своим ходом через три перевала пригнали. У него же болты сами собой на землю сыплются. Вот поработай смену на рваных тросах да с угольком аркагалинским, от которого серой пышет, смрад идёт, а огня нету, вот тогда и поймёшь, почём он нынче, фунт лиха. Слышь, Розгов, чего я говорю?

Розинг усмехнулся смущённо, а Иван Егорович потянул к себе Стёпкин стакан, примолвив:

— Всё. Не налью боле. Хватит с тебя. Дурь понёс.

— Это я к слову, — успокоился Степан и потянул стакан на себя, выкручивая его из Ивановых пальцев. — Ить вы думаете: жадный Шамов, да? Скажи им, Вань, жадный я или нет...

Иван Егорович отрицательно помотал головой...

— Не жадный. Дурной. Ты им расскажи, как танк хотел купить...
— Чего рассказывать, — поскучнел Шамов. — Расскажи, если хочешь.
— Сто тысяч выложил из кармана, как одну копейку. У него ж мысля какая была...

— Какая ещё мысля! — запротестовал Шамов. — На фронт хотел попасть, вот и всё. Может, слыхали про супругов Бойко? Они тут недалеко, на прииске Горном работали. Муж с женой. Ну вот. Внесли в фонд обороны сто тысяч и телеграмму товарищу Сталину послали. Дескать, вносим на строительство танка сто тысяч и просим нас семьей в экипаж того танка зачислить, поскольку хотим на своём семейном танке громить фашистского зверя. Ну, и зачислили их в танковый экипаж. Танк-то, наверное, не специально для них был построен. Больно быстро им вызов пришёл. Ну, да это дело десятое. Факт, что убыли супруги Бойко на фронт. Об этом и в газетах писали. Читали, наверное?

— Читали, — подтвердил Розинг. — Перед этим ещё писали, что Ферапонт Головатый двести тысяч на самолёт внёс.

— Твой Головатый кто есть? Пасечник. Мёдом всю войну спекулировал. А я на свой танк сто тысяч горбом да этими вот граблями заработал, — вытянул над столом тяжёлые ладони Степан Шамов и для убедительности несколько раз сжал их в кулаки.

— Ну и что? — потянулся к Степану контуженным ухом Воронин. — Почему не взяли?

— Товарищ Сталин ему личное письмо прислал, — усмехнулся Иван Егорович. — С благодарностью за патриотический поступок. А на фронт, говорит, и не просись, товарищ Шамов. Ты ещё в тылу сгодишься, победу над заклятым врагом ковать. Покажь письмо, Стёпа.

Шамов неловко шагнул через скамью, пошел было в угол, где раньше стояла его кровать с медными, в мехцехе точёными шарами. Но уже на первом шаге вспомнил, что и угол, и кровать, с медными, за поллитра точёными шарами теперь не его, а Ивановы. В сердцах сплюнул в сторону, помянул мать, бога и боженят, полез под свою койку за сундучком.

— Во, что мне Усатый ответил! — протянул лист толстой и гладкой бумаги Андрею Воронину. — Видал! Собственной рукой товарища Сталина Иосифа Виссарионовича — Степану Степановичу Шамову послание с благодарностью. Не поленился, написал...

— Не писал он тебе, — усмехнулся Воронин. — Текст стандартный, печатный.

— Ну, да, — согласился Шамов. — Текст печатный, а подпись его. Вот, собственной рукой писано: И. Сталин.

— И подпись не его, — сказал Воронин, мельком глянув в конец листа.

—- Как не его? — всполошился Шамов, выхватил кремлёвское послание из рук Воронина, да так резко, что надорвал угол веленевого листа. — Ты што городишь — не его! Во, смотри — писано чернилами: И. Сталин.

— Факсимиле, — пояснил Воронин, — Ну, печатка такая резиновая. Тиснула машинистка на стандартном листе и — в конверт. А ты что, внукам собирался письмо показывать?

— В сортир я его собирался повесить, — зло буркнул Шамов вполголоса, так, чтобы всем было слышно, что он сказал, но чтоб вид можно было сделать, что не расслышали.

Иван Егорович не понял уловки приятеля и в полный голос стал рассказывать, как года два или три назад, когда Воронина и Розинга ещё не было на прииске, дневальный из семейного барака, бывший зек Аляутдинов, из татар, кажись, повесил в своем закутке на кухне портрет Усатого и каждую ночь вставал специально, чтоб на него помочиться.

— Четвертак дали дураку, — заключил рассказ Иван Егорович. — Подглядел паразит какой-то и настучал куму. А хороший был татарин. Табачок держал. Спиртяшку. И драл по-божески, не то что эта армянская морда, скот черножопый.

— Чего ты на него взъелся? Насолил он тебе чем? — спросил Воронин.

— Да нет. Парень он неплохой. Из наших, из бульдозеристов. Правда, бульдозерист из него хреновый. Сутки за рычагами выдерживал, не боле. Ну, а как женился да перешёл в слесаря, то и стал к нему весь прииск бегать. Жена ейная, должно быть, кулацкого роду. Своя же русская баба, а дерёт с мужика, что твой жид.

— А есть они, жиды на прииске? — спросил Воронин.
— А чёрт его знает, — отмахнулся Иван Егорович. — Ежели есть, то не открываются.
— А почему? — поднял на него глаза Воронин.

— А я знаю — почему? Чего ты ко мне пристал! — взъярился Иван Егорович. — Не один тебе хрен, что жид, что русский?

— Потому что моя мать — еврейка.
— Иди ты! — всполошился Иван Егорович. — Не может быть.

И помолчав малость, самую малость, чтоб только придумать оправдание мастеру, сказал:

— И ничего, што еврейка. У нас в роду, говорят, туркиня была.

— И всё! — закричал Степан Шамов весело. — И точка. Раз Иван Егорович дозволил, то и разрешается механику Воронину иметь еврейскую мать!

Степан Шамов долго смеялся своей шутке, довольный своим остроумием, и чтобы обратить на него внимание собутыльников, часто подмигивал Андрею, Ивану Егоровичу, Розингу, а чаще — Зинке, чтобы лишний раз в упор оглядеть круглое и упругое лицо её, круглые и упругие груди, распирающие белую шёлковую кофточку. Добра этого у Зинки было так много, что пуговки то и дело расстёгивались, являя мужицким голодным взглядам сиреневую, тонкого шёлка комбинацию.

Приметив, что жена стала чересчур часто вставать и тянуться стаканом через стол, Иван Егорович, когда Зинка потянулась к Серёге Меркулову, даже пуговиц не застегнув на груди, положил тяжёлую руку ей на плечо:

— Сиди! Кому надо, сам дотянется.

Уже заполночь Иван Егорович оттащил Зинку в свой угол и уложил её, нераздетую, в постель. Мужики вышли на улицу — глотнуть свежего морозного воздуха. В бараке к тому времени уже не видать было электрической лампочки. Висело над головой какое-то тусклое рыжее свечение, а самой лампочки было не видать. Вышли и дверь за собой не прикрыли, чтобы напустить в помещение свежего воздуха. Тяжёлые, промороженные клубы его покатились по полу, потом по стенам поползли вверх, поднимая на себе табачный смрад и липкую, разморившую всех теплоту.

Когда мужики вернулись в барак, Степан Шамов подошел к Андрею, приблизился глазами к его груди, прочитал по складам:

— За от-ва-гу.

Он дотронулся пальцем до медали и осторожно погладил её. Тоска и зависть были в его голосе. И никто даже не улыбнулся. И каждый, если бы не стеснение, готов был повторить Степанов жест, с тем же самым, всеми угаданным смыслом.