ГЛАВА 24

1.

Воронин приходил в ярость, когда холуй оперуполномоченного рябой Пашка отзывал его в сторону и таинственным шёпотом сообщал, что ему следует явиться к Варшулову.

— Чего ты меня манишь? — орал на рябого Воронин и матерился так, что у того белели глаза ог злости. — Громче говори! Чтобы все слышали, чего тебе от меня надо! Варшулов вызывает? Так и скажи, что Варшулов. Чего ты здесь темнуху лепишь, скотина рябая, мать бы твою...

Пашка, возненавидевший Воронина с первой их встречи и первого разговора, всё так же, не повышая голоса, оказал, чтобы механик не торопился, что старший лейтенант ждёт его на беседу вечерком, часов в десять...

— Это он тебя дискутировать хочет, — сказал Иван Егорович, ладивший неподалёку бульдозерную лебедку.

— Что? — не понял его Воронин. — Какая там, к чёрту, дискуссия! На испуг берёт красноголовый. Шестой день подряд по ночам вызывает.

— Ну вот же... По ночам... Чтобы видели, что ты к нему по-тёмному в пыталовку пробираешься.

— Что-что? — насторожился Воронин. — Ах, чтоб тебя! Ну, конечно же, ты прав, друг Ваня! А я-то думаю, чего это при мне ребята языки стали придерживать? Это он хочет создать впечатление, будто я у него на крючке, да? Будто я...

— Будто ты сиксотом стал, — сказал Галечкин, поддевая ломиком тормозную ленту. — Говорю ж тебе — дискутировать тебя хочет.

— Дискредитировать! — догадался Воронин. — Неужели поверят, что я в сексоты завербовался?

— А чего не поверить?! Тут на прииске через одного в сиксотах или стукачах ходят. Кто по своей воле. Кто — с перепугу.

— Неужели и добровольцы есть?

— Ну, этих мало. Один-два. А больше со страху сиксотят. Один другого закладывает, а потом оба на крючке трепыхаются. У Варшулова хрен сорвешься. У него на каждого во такая папка!

— Ты-то откуда знаешь?

— А он и меня таскал. Выпытывал, правда ли что Гера Розгов байки про Усатого рассказывал, а Стёпка Шамов глаза Ворошилову выколол?

— Ну и что?

— А что с меня, с дурачка, взять? Сказал, что с Розговым не вожусь, а глаза Ворошилову Стёпка никак не мог выколоть. Где — Ворошилов, а где — Стёпка! Ну а он мне говорит, чтобы я не придуривался, что он о портрете разговор ведёт. Ну и я говорю — о портрете. Ворошилов в клубе под самым потолком висит. Не дотянется до него Стёпка. Не по лестнице же он лазил глаза вождю колоть...

— А на самом деле?

— А хрен его знает. Стёпка говорит, что резинкой с пальцев глаз ему выстебал. Пьяный был.

Галечкин в сердцах плюнул на винт тормозной ленты. Потом, что было силы, грюкнул по нему ключом:

— Суки чёртовы! Третий день гайку нарезать не могут. Стандартных метчиков, вишь ты, у них нет. Ну так на станке точи! Или зубами грызи, мне один хрен. Я за ворота с такой гайкой не двинусь.

Галечкин помолчал немного. Пожевал в раздумье губами. Скосоротился, сморщился, как бывает, когда говорят о противном:

— Вот так вот поймает тебя кум на мелком грешке и нанижет на свой кукан.

— И тебя нанизал?

— Подписал я ему какую-то бумажку. О неразглашении, говорит. Я в неё не вчитывался. Ноги б от него поскорее унести. Он мне говорит: ты, Иван Егорович как сознательный советский человек должен мне говорить обо всем, что услышишь нехорошего...

Иван Егорович долго двигал губами, копя во рту слюну, и смачно плюнул себе под ноги:

— Хрен тебе в горло, товарищ опер!

2.

Андрей никак не мог взять в толк, как держать себя в разговоре с Варшуловым. Вот, вроде бы, перешел на дружеский, доверительный тон, и неожиданно, наверное, и для самого себя, подумалось Воронину, срывается на угрозы, стучит маленьким кулачком по зелёной суконке на своём столе. А то вдруг начинает говорить, как политрук с новобранцем: толкует книжными словами о долге перед Родиной, о верности воинской присяге, о том, что оба они, в трудную для страны годину, плечом к плечу защищали Родину от фашистов.

Oт Геры Розинга Андрей знал, что на фронте старший лейтенант Варшулов не был, и понимать его следовало так, что работу в органах он считал столь же тяжёлым и героическим подвигом, как и службу в действующей армии. Низенький, полненький лейтенантик, толкуя о священных обязанностях советского человека и гражданина, как будто даже выше ростом становился. Во всяком случае, верхняя его половина, торчавшая над маленьким письменным столом. Это потому, догадался Андрей, что произнося высокопарные тирады, лейтенантик выпрямлял спину и выкатывал грудь.

На этот раз лейтенант играл свойского парня. Вышел из за стола, сделал шаг навстречу и протянул руку.

— Ну, — сказал почти весело, — пришёл ответ на запрос по поводу твоего дружка. И ответ на твоё письмо в ЦК пришёл. Ты кому писал, Сталину? Все Сталину пишут, мудаки злосчастные. Ты, что — в самом деле рассчитывал, что твоя грамота лично товарищу Сталину попадёт? Вот фраера! Вот олени рогатые!

Варшулов искренне восторгался примитивной глупостью всех, кто обращался с личными посланиями к товарищу Сталину. Вождь мирового пролетариата, занятый решением мировых проблем и вдруг будет вникать в мелкие вопросики личного быта. Глупо и предположить такое. Вот и этот пентюх второе письмо товарищу Сталину пишет. А оно, как и первое, к нему, к Варшулову препровождается компетентными органами.

«Вот я и есть для вас товарищ Сталин», — подумал Варшулов и обрадовался, что удержался, не брякнул такое вслух. А ведь хотел брякнуть, чтобы покруче уесть этого шибко самонадеянного типа.

3.

Шестое свидание — и все о том же. Варшулов настойчиво, часто повторяя одни и те же вопросы, допытывался у Воронина: не доводилось ли ему слышать антисоветские высказывания горного мастера Пелло? И чем угрожал этот мастер секретарю комсомольской организации во время ссоры на клубных танцах?

Воронин шестой вечер подряд утверждает, что не доводилось. А в клубе Пелло секретарю ничем не угрожал. Просто обозвал его болотной сявкой и слизняком. Так это — в ответ на Славкино: «Чухна тупорылая».

— Ладно, ладно. Причина ссоры — дело десятое. А вам не кажется, что «слизняк» и «сявка болотная» относятся к комсомольской деятельности Попова?

— Не кажется. Я тоже комсомолец, но мне таких слов Пелло не говорил.

— Давно в комсомол вступил?

— В сорок втором, товарищ старший лейтенант, — съехидничал голосом Воронин. — На фронте.

— Ну, вот видишь. Тем более должен помочь нам разоблачить диверсанта. Ведь это диверсия — подрыв дома, — будто не заметив ехидства, сказал Варшулов.

— Ага! И Пелло выполнял задание британской разведки. Или американской?

— Может быть. Нам об этом типе известно больше, чем он вам о себе рассказывал, — Варшулов похлопал ладонью по картонной папке.

На вид папка была пустая, но когда Варшулов осторожным движением раскрыл её, изнутри выпорхнули два листочка тонкой бумаги с убористой лиловой машинописью. Резким движением ладони Варшулов прихлопнул их на краю стола.

— Вот, кое-что могу и тебе рассказать. По нашим сведениям в сорок третьем году Пелло входил в контакт с немцами.

— Он каждый день входил с ними в контакт, — ухмыльнулся Воронин. — ВУС-10 что-нибудь говорит вам? Если нет, могу сбегать за своим военным билетом.

— Знаю, знаю. Десятая военно-учётная специальность — фронтовые разведчики.

— Не артиллерийские, которые больше подзорными трубами издали разведку ведут, и не авиационные, из поднебесья на землю взирающие, а пе-хот-ны-е. Те самые, которые до Берлина на брюхе доползли. Это точно: нам часто приходилось входить в личные контакты с противником.

— Ладно, не возносись. Кроме вас двоих, никто и не воевал. А, может, найдётся ещё несколько миллионов кроме вас, а?

Старший лейтенант усмешливо следил за тем, как Воронин, побурев лицом, играет желваками.

— Ладно, — сказал примирительно. — Дело не в этом. А в том, что в сорок третьем ваш Пелло с напарником ушли на задание и проболтались в немецком тылу четыре дня. А вернуться должны были в тот же день, к вечеру. Вот они, факты.

Варшулов веско придавил лиловые листочки ладонью.

— А что здесь странного? Это же не через турникет в метро проскочить: трах-бах — и готово!

— Ага. Случайно обнаружили себя, случайно в плен попали, случайно бежать удалось... Не много ли случайностей, а, разведчик?

— А фронт — вообще сплошная случайность, — ухмыльнулся Воронин. — И тут же, ухмылка сменилась досадной гримасой:

— Да не был он в плену. Не был, понимаешь?

— А кто докажет?

— А кто докажет, что был?

— Не мне приспичило, а ему. Вот пусть и доказывает, что не входил в связь с немцами. А пока не докажет, он у меня на подозрении. И это объясняет, почему пошёл на диверсию, почему подорвал здание комитета комсомола.

— Здание! — засмеялся Воронин. — Славкина хавира!

— Это дела не меняет. Там хранились комсомольские документы. И членские взносы. И директивные письма.

— Документы! Славка эту тощую папку с тесёмками ботиночными десять раз по пьянке терял.

— Это не важно. Важно то, что документы и сам секретарь комсомольской организации стали объектом диверсии. Вот ты тоже — судачишь о толщине папки, но сам факт диверсии не опровергаешь? Потому что это для всех очевидно: некому больше было подкладывать толовую шашку под дом Попова.

— Слушай, старшой, я не знаю, зачем это тебе нужно — подводить муде к бороде, но нельзя же только по подозрению сажать человека на двадцать пять лет!

— А что, дать ему волю разгуливать на свободе и покушаться на жизнь партийных и комсомольских работников?

— Не покушался он! Хреновина это, кому-то нужная и кем-то подстроенная.

— Знаю-знаю. Ты об этом в своих детских сказочках в ЦК пишешь. Ты бы лучше маме письмо написал: дескать, сам себе копаю яму, дорогая мамочка. Пожалей своего неразумного сына и, если можно, насуши сухарей и махорки, потому как за укрывательство и недонесение о готовящемся преступлении тоже срок дают. А ты не мог не знать, что у твоего дружка на уме.

— Не такой он мне уж и дружок.

— Вот видишь, — обрадовался Варшулов. — И никому он не друг. Типичный агент: замкнутый, расчётливый, ни с кем коротко не общается...

— Чепуха всё это! Я хотел сказать, что познакомились мы с ним не так давно. Но я уверен, что человек он на сто процентов наш, и подрывать особняки руководящих работников поселкового масштаба ему ни к чему. Хреновина это. Чист он.

— Все мы с виду чистенькие, а копни поглубже — всплывает кое-какая порочащая муть. Знал я одного курсанта авиационного училища. Вздумалось этому курсанту в июне сорок второго из училища дезертировать...

Варшулов пристально смотрел Воронину в лицо, со злорадством ждал появления на нем страха.

— Ты, случайно, не знаком с тем курсантом?

— Знаком случайно. И ничего этому курсанту не грозит. Бежал-то он на фронт, а не от фронта.

— Ну, это трибунал разберется. Дезертир — он и есть дезертир, в каком бы направлении ни рвал он когти. Так что тебе выгоднее говорить с нами по-доброму, а не задирать хвост. Срок давности твоему воинскому преступлению ещё не истёк. А за дезертирство — сам знаешь, что людям бывает. Расстрелять не расстреляют, а четверть века лагерную баланду хлебать придётся. Намахаешься кайлом в забое. Ну что — поможешь нам изобличить эстонца? Учти, он на следствии такое на гебя показал, что и врагу лютому не пожелаешь.

— Не помогу. Потому что ничего худого о нём не знаю.
— Ну что ж, придется дать твоему делу ход.

Варшулов смотрел на механика с явным сожалением и вроде бы даже с участием.

«Жалко, конечно, парня, запутавшегося во вражеских тенетах, но долг есть долг». Так его следовало понимать. Так и понял его Воронин. Но вместо растерянности и страха, к великому неудовольствию Варшулова, на лице его явно обозначилась ухмылка.

— А вы меня не пугайте, товарищ оперуполномоченный. Во-первых, у меня в документах значится, где я пребывал после побега из училища. И два ранения зачтутся. И две медали «За отвагу». Так что вину свою перед законом я искупил. А во-вторых... — тут Воронин немного помедлил и глянул на уполномоченного с ехидным прищуром. — А во-вторых, в сорок седьмом году была объявлена амнистия. Нам этот Указ еще в Германии читали. Во время прохождения службы в Советских оккупационных войсках,— уточнил Воронин и умильным телёнком посмотрел оперу в глаза.

Варшулов заулыбался в ответ:

— Грамотный преступник пошёл, — Варшулов убрал папку в стол и аккуратно запер его на два оборота. Подёргал ящик для верности.— И всё-то вы знаете, и всё-то вы читали. Ладно. Я своего предложения не снимаю. Подумай.

— Подумаю, — пообещал Воронин. — Одного не понимаю: зачем вам мои уличающие показания, если Пелло уже получил своё?

— Получил. И ты получишь, если будешь кляузные письма писать во все инстанции. Мы обязаны перед законом, перед своей партийной совестью доказать, что ошибки в задержании и осуждении диверсанта не было.

«Вот в этом всё и дело», — подумал Воронин, натягивая в углу под вешалкой телогрейку.

«Знал бы ты, как Лобода мне за эти письма холку мылил», — подумал Варшулов, снимая трубку зазвонившего телефона.

Тогда в разговоре Лобода наорал на Варшулова, наобещав ему кучу лиха.

— Чего он добивается своими жалобами? — спросил Иван Кондратьевич, хотя отлично знал, чего добивается Воронин письмами в ЦК.
— Настаивает на пересмотре дела.
— Я тебе покажу «пересмотр дела»!

Иван Кондратьевич стукнул кулаком по закраине стола, сморщился, почесал ушибленный кулак.

— Почему мне? Ты ему, Воронину покажи. Он же пишет, а не я.

— Ты уже сто раз мог припугнуть этого молокососа. Найди чего-нибудь. Не может быть, чтобы у него был совсем чистый хвост.

«А у кого он чистый? — усмешливо подумал Варшулов. — И у тебя, если поворошить листья, на четвертак наскребётся».

— Поворошу, — пообещал Варшулов.
— Ты, старшой, последнее время что-то прохладненько работать стал. Мне докладывают, что золото воруют, кому не лень. А от тебя по этому вопросу я ни слова не слышал. Может, запросить твое начальство, что предпринимается по борьбе с хищением металла? Мне докладывали, что на первом участке этим особенно увлекаются. Начальство далеко, вот они и распустились. Ты тамошнего экономиста знаешь? Труфанова?
— Ну?
— Мне доложили, что у него припрятанное золотишко водится.
— Проверю.
— Не сейчас. Труфанов заявление на увольнение подал. С тридцать четвёртого года без отпуска. Старожил. На год раньше меня сюда прибыл. Я решил, что можно уволить. Пусть едет. Вот тогда, на трассе, и устрой ему шмон. Понял?

4.

Варшулову звонил начальник прииска.

— Наведайся в автопарк, — сказал он. — Мне Брагин доложил, что Труфанов топчется у него в диспетчерской. Ждёт попутную машину в Центральный. Дай ему отъехать и на трассе прихвати. Ясно?

— Ясно. Так ты понял меня? — спросил уже в спину уходящему Воронину. — Подумай. Поразмышляй, стоит ли товарища Сталина пустяками от государственных дел отвлекать. Пашка!

Дверь соседней, жилой комнаты приотворилась, и оттуда выглянула рябая рожа варшуловского холуя.

— Давай в машину.
— Автомат брать?
— Бери на всякий случай. Может, зайца на ужин подстрелим. В этом году что-то много зайца вокруг прииска расплодилось, а?

5.

Тяжелый ЗИЛ догнали на перевале. Рябой проскочил вперед под самым носом грузовика и резко притормозил, развернув юркий «виллис» поперек дороги. Иван Ряднов, чуть не ткнувшийся носом в машину оперуполномоченного, высунулся из кабины и заорал на рябого, желая ему всяческих бед и напастей. От матерных слов он воздержался, поскольку в кабине, кроме Павла Васильевича Труфанова, обреталась и миловидная Эльвира Марковна Туликова, нормировщица экскаваторного парка. Эльвира Марковна везла в управление полугодовой отчёт. Везла с большим запозданием и потому очень нервничала и досадовала на водителя, на плохую дорогу, на еле ползущую по затяжному подъёму на перевал тяжело гружённую всяким металлическим скарбом машину. От грустных мыслей о возможном нагоняе за поздний отчет её отвлекало балагурство Павла Васильевича Труфанова. Павел Васильевич ехал на материк, и несколько нервная его словоохотливость была понятна и извинительна. Он даже позволил себе слегка поухаживать за Эльвирой Марковной, но грубоватые его комплименты никакого впечатления на неё не произвели. Хоть и чисто выбритый, и одеколоном попахивающий, он был далек от её идеала. Впрочем, какой там идеал! Он же дедушка! Ему же наверняка за пятьдесят!

— Для начала гульну малость, — говорил Труфанов Ряднову, отводя взгляд от осточертевшего колымского пейзажа за приспущенным стеклом кабины. — Потом дачу под Москвой строить буду. Избёнку мне уже купили в Мамонтовке. Так я избёнку по боку, а на её месте дачу двухэтажную. С мезонином. С верандой на три угла. Кроликов разведу. Любил я в детстве возиться с кроликами. Как считаете, Эльвира Марковна, хватит мне двести тысяч на дачу с кроликами?

— Женись, — посоветовал ему Иван Ряднов. — А то загуляешь, потом во сто лет от друзей не отбояришься.
— Это само собой. Что я на двести тысяч жены себе не найду?
— Машину купи.
— Да уже купили. Новенькая. Эм-двадцать, под названием «Победа». Шестнадцать тысяч цена ей, ну а с рук подбросил четыре куска сверх того. Это сколько же я машин могу купить на свои аккредитивы! — засмеялся Труфанов. — Гараж частный! Ну, гараж не мне нужен, а махну я сразу своим ходом в Крым. В Ялту. Чего там такое в этой Ялте, мёдом, что ли, намазано, что все о Ялте только и торочат? Я — за рулём, сбоку — жена! Блондинку выберу, вроде вас, Эльвира Марковна. В багажнике — ящик с горячительными напитками. А может, для начала без жены съездить? Ты как думаешь, Иван?

— И это неплохо, — усмехнулся Ряднов. — Ты только во Владивостоке поберегись. А то вон Петро Дейнека четвёртый раз дальше «Золотого рога» уехать не может. Ресторан там такой — «Золотой рог», — объяснил он Эльвире Марковне. — Главная препона для нашего брата-колымчанина.
— Так я же через Берелех. Лётом! На пару тысяч дороже дорога обойдется, зато комфорт! Два дня — и дома.
— Умно, — согласился Ряднов. — Я когда в Магадан за форсунками гонял, повидал, чего там в порту на посадке творится. Мордобой. Крик. Ворьё кругом. Тянут не стесняясь, что под руку подвернётся. Кто-то с пирса сорвался. У кого-то чемодан увели. Безбилетники по причальным канатам на борт ползут, а матросы их швабрами по сусалам. Потеха!

Иван даже головой покрутил восторженно, припоминая события того дня.

С километр, там, где «тягун» с каждым оборотом колёс становился всё круче и круче, ехали молча, вслушиваясь в надрывный стон мотора и вой шестерёнок в коробке скоростей. Потом мотору снова полегчало, и Ряднов спросил давнего колымского жителя:

— Слышь, Васильич, а что это говорят про взрыв в порту? Будто бы уйма народу погибла?

— Тысячи. Не знаю, сколько тысяч, но что тысячи, это точно. Там, в порту, пароход стоял толом гружённый. Тол для буровзрывных работ привёз. Трюм доверху толом забит был. И рванул. Кто говорит, японское вредительство, кто — наше собственное. Так ладу до сих пор и не дали. Порт начисто смело. Новый строили. Да что там порт! Лагерь в отдалении от порта был, зеков на погрузку-разгрузку гоняли. Ни одного барака не осталось. Как корова языком... Две тысячи тонн взрывчатки на нем было или три, не помню сейчас.

— Ясное дело — три тысячи тонн взрывчатки разом грохнуло! От такого поёжишься...

Наконец-то не взъехали, а взлезли на самую вершину перевала. Дунькин барак, пустовавший летом, пустая бочка из-под солярки и небесная пустота над вершинами бесчисленных сопок до самого, полуцветом нарисованного, блёкло-голубого горизонта.

— Приволье! — сказал Павел Васильевич, озирая тусклый горизонт.

Вот здесь и обошёл их юркий «виллис» оперуполномоченного. Из фанерной самодельной кабины американского вездехода, разом с двух сторон, выскочили Варшулов и его рябой холуй. Ряднов тормознул поспешно и резко. Высунулся из кабины навстречу набегавшему рябому верзиле. В левой руке верзила держал автомат. Ряднову подумалось, что, наверное, лагерного беглеца ищут. Бывало, что по дурости сбегали из лагеря сосунки. Куда здесь, на Колыме, денешься?!

— Ну? — спросил рябого, уже готовый ответить, что никого по дороге на перевал не встретил.

Оперуполномоченный подошел спокойным шагом, спокойно-открыл правую дверцу, приказал Труфанову, сидевшему с края:
— Вылезай.

Приказал спокойно, скучным даже голосом, будто прикурить попросил.

— И вы вылезайте, — поманил пальцем из кабины Эльвиру Марковну. — Понятыми будете.
— Кем? — удивилась она.
— Понятыми. Свидетелями при обыске.

Эльвира Марковна глянула на своего спутника. Может, он объяснит ей причину странного поведения Николая Ивановича? Такого милого, такого корректного Николая Ивановича, сыпавшего комплиментами и весёлыми двусмысленными анекдотами за семейным столом Туликовых. Эльвира Марковна знала, что Валентина приглашает Варшулова к семейному столу в надежде на то, что, может, в этом знакомстве и найдёт своё счастье Эльвирочка. Но Варшулов, по мнению Эльвиры Марковны, был «не то». Низковат. Полноват. Несерьёзен. Сплошные анекдоты. Впрочем, если бы он высказал серьёзные намерения, то можно бы ещё и подумать...

Обернувшись к Павлу Васильевичу, Эльвира Марковна была поражена тем, что увидела. Лицо его было серым, губы — синими, а нижняя губа отвисла и тряслась. И руки тряслись. И ноги. Он даже присел на подножку кабины, но Николай Иванович резко и грубо рванул его к себе. Дальше происходило нечто кошмарное. Павлу Васильевичу приказали раздеться, и товарищ Николая Ивановича, с лицом побитым оспой, стал выворачивать карманы и прощупывать складки в костюме Павла Васильевича. Эльвире Марковне разрешили отвернуться только после того, как бедному Павлу Ивановичу приказали снять и бельё.

Чем дольше длился обыск, тем явственнее рисовалось смущение на лице Николая Ивановича. Кончилось всё это недоразумение, как и следовало ожидать, ничем. Пытаясь скрыть растерянность и смущение за какой-то глупой шуткой, смысл которой так и не дошел до Эльвиры Марковны, Николай Иванович извинился перед Труфановым и разрешил им ехать дальше.

— Извини, друг, — сказал Варшулов Труфанову. — Значит, наклепали на тебя. Езжай, давай!

И он махнул рукой Ряднову.

Павел Васильевич ещё не захлопнул дверцу кабины, поудобнее устраиваясь на продранном сидении. Эльвира Марковна слегка потеснилась, чтобы дать ему, взволнованному, побольше места. Из-под потревоженного сидения, кажется — Эльвира Марковна не видела точно откуда — на пол кабины, к ногам Эльвиры Марковны выпал маленький синенький пакетик, сложенный так, как складывают пакетики в аптеках, заворачивая в них порошки от головной боли. Эльвира Марковна нагнулась и подала пакетик Труфанову.

— Вы что-то уронили, Павел Васильевич, — сказала она, и тут же поняла, что говорить этого не следовало. Труфанов застонал и оттолкнул её руку. Товарищ с лицом, изрытым оспой, кинулся к ней и выхватил пакетик из её пальцев.
— Ясно! — сказал Николай Иванович. — Вылезай!

Павел Васильевич покорно, не оправдываясь и не протестуя, выбрался из кабины грузовика и загребая ногами дорожную пыль, побрёл к машине оперуполномоченного. Варшулов и его рябой товарищ неторопливо шли за ним, перебрасываясь благодушными, незлыми шутками. Дело сделано. Обычное, рядовое, ничем не примечательное для них обоих дело. Чего ради яриться и скрежетать зубами на подзалетевшего по глупости дурачка!

6.

Вечером кассир золотоприёмной кассы выдал Рябому квитанцию на двадцать семь граммов изъятого у Труфанова золота. Столько его было в синем пакетике.