ГЛАВА 26

1.

Иван Кондратьевич бил ладонью в ладонь и довольно потирал руки.

— Ну, что ж, ну, что ж... За один день очень даже неплохо. Сколько там у нас осталось до плана?

Спросил специально, понуждая главбуха и главного инженера, и всех, кто собрался воскресным вечером в его кабинете, заняться подсчётом, хотя давно и точно знал — до плана осталось чуть поболее сорока килограммов.

— Вытянем? — поочередно каждому упёрся глазами в глаза. И в каждом ответном взгляде — неласковая правда.

— Значит, не вытянем? Вот! — ткнул пальцем в сторону начальника производственного отдела Костерина. — Его благодарите. Говорил ведь, давай прихватим краешек контуров следующего года. Нет! Ну, нет, так и премии тебе нет. И прогрессивки нет. Никому — ни ему, ни вам всем.

— Не положено, — спокойно парировал нападку начальника Костерин. — И подсудно. Зачем нам лишнее беспокойство?

— В детском саду бы тебе работать. Вот там спокойно. Сменил штанишки и читай книжки. А ты шесть тысяч в месяц гребёшь. Твое беспокойство в зарплате заложено.

— Так что, я должен зарплату государственным преступлением отрабатывать?

— Вон как пужанул! Государственное преступление! Государственное преступление — это когда во вред государству. А от металла, который мы добываем, государству не убыток, а доход. И государству безразлично, когда мы тот полигон отработаем. Днём раньше, днём позже — один хрен для казны. Было бы его побольше.

— Не положено, — голосом тупым и упрямым сопротивлялся Костерин.

Одного Костерина Иван Кондратьевнч так или иначе уломал бы. В крайнем случае припугнул бы. И на него в секретном блокноте страница заведена. У куманька, у Варшулова, тоже, наверное, нашлась бы пара фактиков. Но, обсудив на людях возможность нарушения схемы отработки полигонов, использовать эту возможность было уже нельзя. И потому круглые серые глаза начальника прииска плеснули на строптивого инженера ненависть и презрение.

— Так что предлагаете? Никто, понимаете, никто нам не позволит сорвать план добычи. Что предлагаете?!

— Остановить работу всех вспомогательных цехов! — разрубил перед собой воздух Пётр Игоревич Харин. — Всех, кого можно и кого нельзя, послать на промывку шлихов из старых отвалов. Разрешить старательскую промывку в контурах действующих полигонов. Знаю, знаю — тоже нарушение. Старатели сегодня возьмут с полигона металл, который мы завтра с промприборов снимем. И дешевле, слов нет. Но тут уж нам не до себестоимости. Любая цена недорога, когда речь идёт о выполнении государственного плана. Объяснить людям. Люди поймут и помогут.

— Два дня у нас в запасе. Два дня до завершения квартала. Много тебе люди лотками намоют? Да у них в заначке в тайге больше золота, чем наскребут они за эти два дня, — сказал Лобода.

Сказал и замер, чуть приоткрыв рот и буровя глазами точку в стене перед собой. Разыскивал в хаосе мыслей мелькнувшую в мозгу мыслишку, вроде того, как мелькает хвостовой фонарик автомашины на ночной дороге, убегающей на перевал.

Вот она. Вот она... Уцепился за слово, с которого начиналась мелькнувшая мыслишка, выволок на свет божий цепочку слов, из которых складывалась МЫСЛЬ! Гениальная МЫСЛЬ! Все проблемы решающая МЫСЛЬ!

Вознося себя в параллельных мыслях над этим бездарным и бездумным людским скопищем, долго вглядывался в одно тупое лицо перед собой. Лицо, почему-то, было оранжевого цвета. Или сиреневого? Лицо постепенно распадалось, дробилось на лица нормального телесного цвета. И когда кабинет и люди, в нём сидящие, стали обычными, Иван Кондратьевич, спокойно сказал:

— Вот так вот, ребята. Заначка нас и спасёт. Нужно, чтобы приисковая хевра вытащила заначку на свет божий и принесла сюда, на этот вот стол.

— Так тебе и принесёт, — ухмыльнулся Костерин.
— Принесёт!
— Ну, принесёт пять грамм, десять, двадцать — в обмен на спирт.

То, что припрятанное под таёжным камнем золото есть у всех работяг, имеющих с ним дело, не было ни для кого секретом. А как ему не быть? Что летом, что зимой — аврал за авралом. В такие дни, хоть в плешь разбейся, а норму сдай. Пять граммов норма. Ну, летом ещё и так, и сяк — можно покопаться часок на ближнем ручье. А зимой — не приведи Господь! Ради злосчастной крупинки тусклого рассыпного золота и руки отморозишь, и душу до мелкого трясения доведёшь. Летом, если пофартит, что положено — в кассу, а остальное — в тайгу, под заветный камушек.

«Камушек» бывал и кочкой, и яминой, но всё одно, на приисковом жаргоне это называлось «заначить под камнем». Когда объявят зимний аврал, ходит мужик к заветному камню, относит в золотоприёмную кассу обозначенный начальством оброк, и дрыхнет на койке в тёплом бараке вместо того, чтобы шастать по тайге, ложить костры, оттаивать и кайлить берега до дна промёрзших ручьев.

— Принесут! — убеждённо повторил начальник прииска, нажал под столешницей кнопку вызова. — Принесут, если...

Возникшей в дверях секретарше велел голосом чуть ли не звенящим от внутреннего торжества:

— На восемнадцать тридцать объявляется общеприисковое собрание. Под личную ответственность начальников цехов и служб собрать в клубе всех свободных от смены. Вам... — обвёл взглядом ближайших своих помощников, пожевал губами.

— Ладно, на завтра остаётесь сиротами. Я и комиссар, и оперуполномоченный с утра едем на участки. Всем сесть на телефоны, чтобы в восемнадцать тридцать всё живое было в клубе. Кто с поломанной ногой, на руках принесите. Кто при смерти, влить в него стакан спирта и оживить. Похмельных, увечных — всех в клуб.

Иван Кондратьевич, вопреки своей обычной манере ни на секунду не терять серьёзного достоинства, позволил себе слегка порезвиться — до того гениальная, многообещающая идея осенила его. Под такую идею и пошутить можно. Слегка. Чтобы не дать повода хоть на секунду усомниться в серьёзности всего, что он сейчас будет говорить.

2.

На клубной сцене, за парчовым праздничным столом восседали (иное слово здесь никак не подошло бы, точнее точного — восседали) преисполненные сознанием собственного могущества и огромной важности момента: начальник прииска, его заместитель по политической части, приисковый оперуполномоченный. Высокий, обшитый по стенам и потолку крашеной фанерой, клубный зал был полон сверх меры. Работяги сидели даже друг у друга на коленях. Во-первых, всем было приказано явиться под угрозой лишения праздничной бутылки. Когда ещё праздник! Нескоро праздник. Но ведь запишут, гады на лапах, в чёрный список и в предпраздничный день ткнут им тебе в ноздри. И будешь на праздник лапу сосать и клянчить у приятелей сто граммушек. Ну, а потом — интересно, чего это начальство будет трёкать в клубе в буден день?

Начальство начало издалека. Замполит произнёс речь о задачах, стоящих на данный момент перед коллективом валютного цеха страны. Помянул про два миллиарда долга американцам.

— Два миллиарда! — со значением потряс над головой указательным перстом. — В переводе на золото, которое мы с вами добываем, это будет две тысячи тонн. Прикиньте, как мы с вами должны работать, чтобы рассчитаться с добрым заокеанским дядюшкой?! Американцы, они такие — друг он тебе друг и союзником нашим в войне был, а как дело доходит до расчета, то тут и дружбе конец. Американец — он счёт денежкам любит, и долгов родному брату не простит, а не то что союзнику. В этом его империалистическая сущность.

Пётр Игоревич еще долго обличал заокеанского хищника, настырно требовавшего возврата неиспользованного оружия и оплаты части долга за поставки Советскому Союзу истребителей «аэрокобра» и бомбардировщиков «бостон», танков «Грант» и «Шерман», свиной тушёнки концернов Армор и Свифт и прочей белиберды, вроде тяжёлых, неизносимых армейских башмаков жёлтой кожи, офицерского обмундирования благородного салатного оттенка и торпедных катеров.

— Мы с вами должны напрячь все силы, чтобы вырваться из этой финансовой кабалы. Помочь Родине в трудный для неё час — наша священная обязанность, во имя грядущего светлого коммунистического будущего!

Пётр Игоревич собрался было остановиться на провокационной речи Черчилля в Фултоне, разделившей бывших союзников железным занавесом, но тут над красным плюшем поднялся начальник прииска. Иван Кондратьевич махнул на замполита рукой — то ли приглашая, то ли приказывая ему сесть. Пётр Игоревич сел и утёр жаркую лысину несвежим носовым платком.

— Попа послушали, теперь барина будем слушать, — усмешливо сказал Стёпка Шамов Ивану Егоровичу, отдал ему наполовину выкуренную «козью ногу». Иван Егорович неодобрительно глянул на приятеля: негоже лаять человека, ещё не зная, о чем он говорить будет. А, может, что дельное скажет.

— Да что я не знаю о чём говорить будет? Сичас начнёт полоскать мозги насчёт производительности труда и предельной загрузки механизмов. Слушай, слушай! — ткнул пальцем в фанерную, с полукруглым пузом и звездой на нём, трибуну.

Но Иван Кондратьевич на трибуну не пошёл. Упёрся кулаками в рыхлый багрянец плюша на столе, помолчал, оглядывая людей в зале, и выдал такое, от чего все, кто его слушал, пропустили несколько вздохов. То, что он сказал, было так невероятно, что в битком набитом клубном зале не нашлось ни одного доверчивого взгляда. Усмешки были. Сдержанные матерки были, а доверия словам начальника прииска — не было.

— Кто сдаст в кассу прииска килограмм золота, — громко и решительно сказал Иван Кондратьевич, — тому немедленно подписываю увольнение на материк.

3.

Вечером накануне, когда Иван Кондратьевич поделился со своим штабом пришедшей ему в голову гениальной идеей, восторга тоже никто не высказал.

— Не поверят! — убеждённо сказал Костерин, ленивым взмахом руки отметая начальственную блажь.

— Не поверят, если тебе это дело доверить, — уел его Иван Кондратьевич. — Ты для них — ноль без палочки, а им авторитет нужен.

Иван Кондратьевич усмехнулся, подумав, что лучше всего бы для этого дела привлечь Иосифа Виссарионовича. Но все приняли ухмылку за презрительную оценку авторитета начальника производственного отдела. И каждый втайне порадовался, что не в его адрес послана кривая эта усмешка.

— А мы для них — авторитет! — Иван Кондратьевич поочередно ткнул пальцем в грудь себя, Варшулова, и, на всякий случай, своего замполита.

Пётр Игоревич солидно кивнул головой. Правильно определил Лобода степень авторитетности властей в народе. Прежде всего, конечно, «Дальстрой», засим карающие и политические органы. Безграмотен, а умён Лобода. Умён, с-собака, ничего не скажешь!

— Не поверят, — снова сказал Костерин. — Кто ж теперь поверит, после показательного суда над Труфановым! За двадцать семь грамм отвалили человеку двадцать пять и пять по рогам, а вы хотите, чтобы вам килограмм ворованного зoлoтa принесли.

— Почему ворованного? Припрятанного.

Пётр Игоревич себе и будущему собранию подыскивал удобные для всех формулировки.

— Да, — недовольно поморщился Иван Кондратьевич. — Не ко времени, конечно, показательный затеяли. Но вы же сами знаете, что с нас требовали выполнения указа о борьбе с хищением государственной собственности. Указ-то ещё никто не отменял. А у нас на прииске был только один случай его применения. Помните, в сорок девятом, этот дурень с заправки шесть пар сапог со склада упёр? Как его..?

— Турьянский, — напомнил Варшулов. — Двадцать пять, пять и пять. На втором ОЛПе отбывает.

— Ну вот, Турьянский... Должны же мы, время от времени, делом доказывать, что беспощадно боремся с расхитителями государственного имущества? Должны! — ответил сам себе.

Замполит и опер твердыми кивками выразили согласие с государственным мышлением начальника прииска.

Всё это было, конечно, так, но суд над Труфановым пришелся явно не ко времени. Иван Кондратьевич и сам это хорошо понимал, но досадливо поморщился, когда Костерин ещё раз, будто одного раза мало, напомнил ему об этом.


— Ладно! — твёрдо обрубил пустые разговоры. — Там Труфанов, а здесь — материк людям маячит. Думаешь, не рискнут? Рискнут, если правильно с народом разговаривать. Покажи, значит, голодной кобыле клок сена, так она и про вчерашний кнут забудет. Не так? — И снова сам себе ответил. — Так!

И одним коротким этим словом смёл все возможные возражения своих подчинённых и последние сомнения с собственной души.

«Так» — это значило: надо действовать! А действовать Иван Кондратьевич умел.

4.

— Вот, Шкиля, такие вот пироги, мать бы их всех в душу, — молвил Пётр Иванович Дейнека, осторожно процеживая чифирь из прокопчённой консервной банки в другую жестянку, почище.

— Повезло тебе, Пётр Иванович, — отозвался Шкиля, выравнивая палочкой уголья с края костра, чтобы удобнее было примостить на них банку с водой для следующей заварки. — Килограмм-то найдешь под камнем?

— Килограмм? Найти-то я его найду. Как не найти. Так ведь обманут, суки позорные?
— Обманут, Петр Иванович, — согласился Шкиля. — Золотишко загребут, а самого — в торбу.

Дейнека разлил процеженный чифирок в две банки. Заглянул в обе, чтобы никому обиды не было. Прежде, чем глотнуть аспидно-черной бодрящей жидкости, тяжело и долго молчал, в упор разглядывая рдеющие в костре уголья. Прихлебывал горячую терпкую жидкость мелкими глотками. Поставил банку на колено. Сказал, как спросил, в тягостном раздумье:

— А, может, и не обманут, а, Шкиля?

Смотрел на напарника в упор, как только что на рдеющие уголья в костре, молчал, ожидая, чтоб Шкиля убедительными словами защитил паскудное начальство от годами накопленного недоверия.

— А, может, и не обманут, — согласился Шкиля. — Ты посуди сам, Пётр Иванович, какой им резон обманывать? Если обманут, то им до скончания веку веры и в малом слове не будет. Да им же распоследний доходяга в морду пальцем тыкать будет и плевать вслед. Это — раз. А второе — если работяги потянут начальству свои заначки, а начальство их — под монастырь, то ведь и за ножи может взяться братва. Начальство-то не глупое. Знает, с каким народом дело имеет. Начальство не глупее нас с тобой. Помнишь, как он распинался в клубе? Даю честное партейное слово... В присутствии заместителя по политической части и товарища оперуполномоченного... Не, не обманет, — отмёл все сомнения Шкиля, успевший и себя убедить в том, что начальству в этом случае обманывать народ и невыгодно, и опасно.

— Ладно, Шкиля, — согласился с напарником Пётр Иванович. Согласился потому, что уж очень хотелось согласиться. — Давай, вечером надевай новые штаны. Пойдём сдавать начальству заначку.

— Нет у меня заначки, Пётр Иванович, — сказал Шкиля.
— Ты же знаешь, я от тебя ни грамма никогда...

— Знаю, Шкиля, знаю. Свой ты в доску. Честняга. Вот потому и сдам я за тебя килограмм, давиться бы им нашим золотом, сукам позорным, если обманут.

— Не попустит Бог.
— А ты в Бога веришь?

Шкиля неуверенно пожал плечами.

— А я — нет. Был бы Бог, так он бы разе допустил такое, что вокруг творится, а? Он же всеблагий и всемогущий. Мог бы, по доброте душевной, направить человеков на путь истинный.

— А может, жизнь нам вроде как испытание? Кто не очень согрешит, тому удовольствие на том свете, а кто шибко злодей, того на уголья, а?

— Так ведь он судьбы человеческие наперёд знает. Ему же при твоём рождении уже ведомо было, согрешишь ты или не согрешишь. А он, выходит, заранее всё зная, пустил нас по свету и следит сверху: по той дорожке поползём или собьёмся на неправильную? Не может быть такого Бога. Ежели где есть Бог, так он нашими мелкими делами не занимается. Для него человеки вроде как букашки для нас. Ползают там где-то в граве, ну и пусть ползают. Так дойдет до такого Бога наша молитва? А если и дойдет, то хрена ли в ней толку? Всё одно, что комариный зуд для тебя. Или того меньше.

— Не знаю, Пётр Иванович, не знаю. Только как страшно мне станет, помяну имя Божье, оно вроде бы и полегшает.

— М-м-да! — крякнул Пётр Иванович и откашлялся. — Выходит, в Бога бездумно верить надо. А как задумаешься, то вроде и нет его. И быть не может.

— В душе у нас Бог, в душе, — постучал Шкиля себя по груди. — И у каждого — свой.
— Что ж он тебя на Колыму попустил?

— Не знаю, — признался Шкиля. И тут же спохватился, зачастил словами: — Мой Бог меня самого от плохих поступков оберегает. А сюда меня другие люди законопатили. Пришли, морду набили — собирайся, татарская рожа, националист проклятый! А я только здесь, в лагере узнал толком, что есть такое — националист!

Шкиля засмеялся, поскрёб сквозь рубаху грудь пятернёй.

— Небось, трёкал чего по деревне?
— Трёкал. Сказал на собрании, что нам в Ташлиярах и татарская школа нужна, раз здесь и татары, и русские живут...

— Так тебя как по правильному звать? А то я все Федя да Шкиля. У тебя ж, наверное, и отчество есть?

— Ильясом отца звали.
— Значит, Фёдор Ильясович?
— Фарид Ильясович правильно будет.
— Ну, вот. Сдам я за тебя килограмм, Фарид Ильясович. Понял?

Сколько лет Шкиля у Петра Ивановича в подручных ходит? Лет восемь, наверное. Ну да, восемь. В первый раз за долгие годы назвал своего напарника по имени-отчеству круто презиравший весь род людской Пётр Иванович Дейнека. И потому понял Шкиля, что всерьёз решил спасти его от неминуючей гибели в горбатой колымской тундре молчаливый, до угрюмой суровости, никому и ни во что не верящий напарник, от которого, бывало, за день двух внятных слов не услышишь.

Помолчали. Шкиля понимал, что не ждет от него Пётр Иванович слов благодарности, и не нужны они ему, эти слюнявые слова. И всё же рискнул излить в одной фразе всё, что рвалось в тот миг из души наружу:

— Пётр Иванович,— сказал Фарид Ильясович Зигматулин.
— Пётр Иванович, в гроб с твоим именем сойду...

Не удержался, дрогнул губами, провёл ладонью по глазам, по лицу.

— Ну, — Дейнека покашлял одним горлом, — ты ещё поплачь, чёрт обрезанный.

В первый раз за восемь лет обозвал его худым словом Пётр Иванович. И снова покашлял одним горлом, будто застряло у него там что-то шершавое. Фарид отвёл глаза от его лица. Понял, что грубые слова и кашель неестественный — это для того, чтобы самому не дрогнуть губами.

— Так вот, Федя, разговор у меня к тебе будет сурьёзный.

Посмотрел на напарника долгим и тяжёлым взглядом. Будто не в лицо ему смотрел, а в душу, в самый её корень, прикидывая на вес и плотность. — Сдам я за тебя килограмм золотишка. Ты думаешь — у меня их два? — Пётр Иванович улыбнулся скучно и пренебрежительно. — До тебя ещё пофартило. Дуриком, не искавши, карман надыбал. Не скажу точно, не взвешивал, но на прикидку никак не меньше полупуда я в одну неделю с того кармана намыл. Хватит и мне на пропой, и тебе на корову. А? Хватит, как ты мыслишь?

— Это сколько же будет на деньги?
— Интересовался. На деньги это будет чуток поменьше мильёна.
— Мильона?!

Недоверие и удивление, и надежда на скорое — сегодня же или завтра — счастье от куска того миллиона — всё было в восторженном возгласе Шкили.

И тут же он поскучнел, сник плечами и губы скривились в безнадёжной, скучной улыбке:

— Как провезёшь, Пётр Иванович? Говорят у «мусоров» в Магадане приборчик такой хитрый есть, крупинку золота на тебе обнаружит и тут же знать даёт. Не знаю, правда ли, но люди говорят, что никому еще тайком золота отсюда вывезти не удавалось.

— Дурак не вывезет, — согласился Пётр Иванович. — А умный — вынесет. Дурак без промедления на пароход побежит, а мы с тобой, уволившись, пешочком мимо пароходов да самолётов на Якутск подадимся. Где пешочком, где — на попутных. И там на самолет не сядем, а побредём, не торопясь, до железной дороги. Не спеша. Не торопясь. Месяц, два, три будем брести, а на каком-либо малом полустаночке и подсядем в поезд. А, может, и поработаем на том полустаночке месячишко для отвода глаз тамошней милиции.

— Редко говоришь, Пётр Иванович, а думаешь увесисто.

Шкиля снова почувствовал себя Федькой-скелетом, на вечных побегушках у хозяина своей судьбы Петра Ивановича Дейнеки. И он перестал думать о том, что может случиться завтра и послезавтра, и во все дни до скончания века.

— В деревню не пойдём. Хрен в ей, в деревне? — сказал Пётр Иванович и Шкиля согласно кивнул головой. — В город подадимся. На стройку наймёмся на большую. Чтобы люди к нам привыкли, а мы к ним.

Всё было правильно, всё было хорошо, всё стало надёжным и размеренным, как было изо дня в день рядом с этим немногословным, уверенным в себе и во всём, что он делает, человеком.

— Чифирок остался? — спросил Пётр Иванович.

Металлическая, с крышкой, банка была пуста. Пётр Иванович велел Шкиле вечером сходить к барыгам, запастись чаем и спиртом.

— Сдадим начальству золотишко, погуляем малость и — по коням!

...Вечером Пётр Иванович куда-то исчез часа на три. Вернувшись, вызвал Шкилю из барака, сунул ему в руку грудку завернутого в тряпицу, хрустящего на ощупь золотого песочка.

В кабинете начальника прииска они были первыми.

5.

Не обманул мужиков Иван Кондратьевич Лобода. Приказал расчёт дать и проездные документы оформить. По этому поводу четырнадцать уволенных работяг ударились в загул. А как не удариться, если всю дорогу мечтали избавиться от колымского рабства мужики, взятые в полон и увезённые в эти края в тридцать седьмом и даже в тридцать четвёртом. Два десятка лет, чуть ли не четверть века подневольной работы — такое и верблюда укатает. А если учесть, что половину этого срока провели мужики за колючей проволокой ОЛПов и в забоях мелких колымских шахт, кайлом и лопатой вырубая из вечной мерзлоты золотые крупинки, то и вовсе простительным покажется желание угоститься и угостить всех вокруг, так, чтобы приисковый народ надолго запомнил бы убывающих на материк счастливцев.

Пётр Иванович и Шкиля допивали в бараке вторую бутылку спирта. Первыми сдали они по килограмму клятого золота, последними собирались покинуть прииск. С утра барак был пуст. Разговаривать о своём можно было, никого не таясь. Пётр Иванович сыпал в закопчённую банку мелкозернистый чай из зелёной пачки и неторопливо наставлял своего напарника:

— Ты, Шкиля... Сойдёт тебе — Шкиля, или теперь тебя по имени-отчеству величать? Сойдёт? Ну, и ладно. Главное, Шкиля, ты в дороге меня береги, чтоб в запой не сорвался. Понял? Это самое главное. А то если забурюсь, нам обоим толку не будет. Понял? Ну вот. Завтра мы с тобой сходим заберём заначку и — ходу.

Пётр Иванович крупными глотками выхлебал недопитый чифирь, стал мостить в печурке свеженький. Выхлебали и свежий.

— Я с Иваном Рядновым договорился. Он дизель в ремонт везёт. Добросит нас до Центрального.

И снова припал к кружке невозмутимый Пётр Иванович Дейнека. Может, и смутился бы он духом, если бы знал, что в тот самый день, когда в отделе кадров получали они документы, с прииска, в оба конца колымской трассы, к Магадану и Усть-Нере, ушла телефонограмма за подписью старшего лейтенанта Варшулова. Говорилось в ней о том, что уволенные с прииска и следующие на материк четырнадцать человек, по всей видимости, имеют на себе металл жёлтого цвета и высокого удельного веса. И потому перечисленные в телефонограмме граждане подлежат тщательному досмотру на предмет выявления вышеназванного металла жёлтого цвета и высокого удельного веса, похищенного на государственном прииске «Атакующий».

Не знал об этом всё предусмотревший Пётр Иванович Дейнека. И всё же перехитрил старшего лейтенанта Варшулова и всё красноголовое кодло: умер той же ночью в приисковой больнице, куда ему помогли добраться, чуть ли не на себе неся, верный Шкиля и бывший в ту ночь трезвым Степан Шамов.

Далеко за полночь Пётр Иванович пожаловался Шкиле на колотьё в боку. Да нет, не пожаловался, а просто сказал, после четвёртой банки чифиря, скривившись лицом и телом на левый бок:

— Во, с-собака. Будто шилом в сердце кольнуло.

И толчками стал крениться вперёд и налево, положив огромную ладонь на грудь, на то место, где положено биться сердцу.

— Не было у твоего напарника сердца, — сказала утром докторша Шкиле, пришедшему проведать Петра Ивановича. — Тряпка была у него вместо сердца в груди. Чёрная, сморщенная, насквозь прочифиренная тряпка. Хочешь, покажу? Полюбуйся, к чему вас всех ведёт этот злосчастный чифирь.

Любоваться сердцем Петра Ивановича Дейнеки Шкиля отказался. Сходил в барак, принёс новую, ни разу не надеванную робу, извлекши её из сундучка Петра Ивановича. Сундучок пришлось взломать — ключа не нашли в карманах покойного. В сундучке, кроме робы,— письма старые, меченые ещё довоенным временем, карманные «бока» Второго государственного часового завода, жёлтая до потери изображения фотография трудноразличимой женщины с дитём на коленях. Ни надписи, ни подписи, ни одного старого конверта с обратным адресом. Ну, это в отделе кадров знают, разберутся, что к чему и кому следует сообщить о скоропостижной смерти. А, может, и не знают? Пётр Иванович в старатели после десятилетней отсидки попал. Вот тебе и «место прежнего жительства»!

Дал больничной уборщице пятьсот рублей, попросил обмыть и обрядить покойника. И гроб сделали в стройцехе, и пирамидку со звёздочкой — всё честь по чести, как у добрых людей делается.

Могилку сам, никого не допуская, выдолбил на склоне сопки Пологой, где сиротливо торчали под хмурым низким небом четыре крашенных охрой пирамидки. На «вольном» кладбище жителей было не густо.

Шкиля хорошо знал, что под двумя пирамидками лежали пацаны, забавы ради копавшие пещеру в снежном наносе на крутом склоне горы и накрытые снежной лавиной. Пацанов всем прииском откапывали целый день, торопясь и выхватывая друг у друга лопаты. Докопались до трупов. Так ведь прежде чем догадались, где их искать, тоже двое суток прошло. Пацаны лежали рядышком, согнувшись. Младшенький прижался спиной к старшему, а старший, двенадцатилетний, обнял младшенького обеими руками за плечи. Личики у обоих — Шкиля их тогда сам видел — были спокойными и чистыми. Докторша сказала, что оба они во сне умерли. Кровь в них будто бы застыла.

Под свежеокрашенной пирамидкой недавно похоронили ещё одного мальца. Маркшейдер и бухгалтерша со второго участка оставили, гады, пацана без присмотра при открытой печке. Пацан дом поджёг, а сам под кровать забился от дыма. Дом-то спасли, а пацана не успели: задохнулся в дыму. Так сволочь эта, родители, заявление написали об оказании им материальной помощи в связи с гибелью ребенка. Приисковые работяги пообещали при случае придавить и папу, и маму. Скорбящие родители куда то смылись с прииска, а мальчишка остался в здешних краях на веки вечные, до Страшного суда над ним и над его родителями.

Под крайней пирамидкой лежал чахоточный геолог. Двадцать лет прожил на Колыме с привезённой с материка чахоткой. В прошлом году еле выпросил у начальства себе отпуск. Вернулся с материка и — помер.

Похоронивши Петра Ивановича, барак сутки пил. Шкиля сидел за столом, безучастно глядя на дырку в Зинкиной скатёрке. Пил, что наливали, ел, что подвинут. Помянули добрым словом нелюдимого старателя, разбрелись по койкам. Кто своим ходом, а кого и под белы руки приятели довели. Шкиля сидел на неразобранной постели, скрестивши под собой ноги, татарским обычаем, тихонько раскачивался и тихонько бормотал что-то про себя, через слово поминая Аллаха милостивого и всемогущего. Так прокачался он и весь следующий день, ничего не жрамши и не пимши. А вечером исчез, и вернулся только под утро. Долго возился в сенях, гремя лопатами и кайлами. Чего-то прятал. Мужики насторожились. Переглядывались со значением.

Вечером снова пили. Шкиля по секрету, под честное слово рассказал Степке Шамову, что у них с Петром Ивановичем в тайге под камнем заначено восемь пудов золотого песка и самородков. Потом выманил из-за стола Ивана Ряднова и тоже под великим секретом поведал и ему о заначке.

— Не трепись,— оборвал его Ряднов. — Городишь, сам не знай чего!

В доказательство истинной правды своих слов Шкиля принес из сеней втугую набитый полотняный мешочек. Под настороженными, чуток хищными взглядами мужиков, развязал горловину мешка, приподнял его и высыпал на стол гору шлихов — блескучих кристаллов пирита вперемешку с чистеньким речным песочком.

Мужики угрюмо отошли от стола. Таких отходов производства — тысячи тонн подле каждого промывочного прибора.

Утром Иван Ряднов погрузил дизель, усадил в кабину смирного, задумчивого Шкилю, подался на трассу с наказом получить в обменном фонде отремонтированный дизель взамен того, что в кузове, потом отыскать сумасшедший дом, сдать тамошним докторам тихого Шкилю и гнать, минуты не медля, домой. Разгар промывки, а бульдозер в ремонтном боксе стоит без двигателя. Непорядок...