ГЛАВА 9

1.

В пересмену на соседней шахте в очистном забое, как раз когда там крепильщики расположились перекурить перед началом работы, вниз пошёл закол. Он же, сволочь, без звука идет: без треска, без скрипа, разве что с тихим шорохом. Поди услышь его, шорох, если только что трещал и стрелял у груди забоя пневматический перфоратор. Маху дали крепильщики. Им бы осмотреть над собой кровлю, обстучать бы её обушком кайла, может, по глухому звуку определили бы, что от неё отслоилась и вот-вот пойдет вниз огромная, в десятки, а то и в сотни тонн глыба вечной мерзлоты. До начала движения, когда контур закола только обозначился тонкой, в волос толщиной, трещиной, его и сосновая стоечка, вбитая между подошвой и кровлей, удержит. А когда он вниз пошёл, ему и органная, и костровая крепь не помеха. Сосновные брёвна трещат и лопаются, что твоя лучина.

Такой вот многотонный закол и обрушился в очистном забое на Пранаса Базилявичуса и двух его собеседников. Целую смену разбуривали и рвали мелкими накладными зарядами огромный монолит, добираясь до расплющенных в тетрадный лист крепильщиков.

— Теперь начнется тягомотина, — поморщился Лобода, узнав о ЧП.

И началась тягомотина. Кто виноват? Кто больше виноват? Кто самый виноватый в этой нередкой на колымских золотых приисках случайности? Горный мастер? Начальник шахты? Главный инженер прииска, который на этой шахте ни разу не был? Следователь, которому главный инженер нагрубил при первой же встрече, решил, что на прииске плохо был поставлен инструктаж по технике безопасности, что инженер по этой самой технике халатно относился к своим обязанностям, а главный инженер не контролировал его. В тетради инструктажа по технике безопасности подписи Базилявичуса и его товарищей были, но просроченные больше чем на месяц. Оба инженера раздоказывали, что двенадцать раз в году инструктируемые шахтеры не могли забыть правила, на которых держалась их жизнь. Следователь молча утыкал палец в соответствующий параграф. Иван Кондратьевич Лобода стучал на следователя кулаком в стол, крытый зелёным сукном, и, перемежая доводы матом, доказывал, что в разгар подготовки к промывочному сезону прииск не может оставаться без главного инженера.

— Но мы должны кого-то наказать за столь вопиющее, — настаивал на своём следователь.

Он прекрасно знал, что в горно-промышленном управлении Ивана Кондратьевича ценят и на расправу не отдадут. Но дело так или иначе нужно закрыть и, значит, нужно изыскать если не виновного, то виноватого.

— Тащи к ответу Серикова, — подумав, предложил начальник прииска. — Раз он инженер по технике безопасности, ему и жопу первому подставлять. А кто там горным мастером на смене был? Дмитрий Иванович, кто был на смене на шестнадцатой во время этого самого? — крикнул он в телефонную трубку. — Попов был на смене, — сообщил он следователю и недовольно поморщился. — Секретарь комсомольской организации. Болтун и бездельник. Некого было выбрать в секретари.

— Я уже допрашивал Попова. Здесь как будто все в порядке.
— Как будто?

— Попов показал, а свидетели подтвердили, что перед началом смены он тщательно обследовал потолок на штреке и в забоях, собственноручно обрушил с потолка несколько подозрительных «коржей».

— С кровли, — буркнул Лобода.
— Что — с кровли?
— С кровли, а не с потолка. В шахте это называется кровля.

— Ну, с кровли, — слегка покраснел следователь, внутренне казня себя за оговорку, позволяющую усомниться в его профессиональной подготовленности. Это ж не просто оговорка, а свидетельство того, что несерьёзно готовился к разбору дела младший следователь Хворостов, что не углубился он в конкретные обстоятельства дела, а по-студенчески витает мыслями в заоблачных высях теоретической юриспруденции, где свиваются в жгут и отталкивают друг друга сухая дедукция и мягкая, человечная индукция.

— А кто свидетели?
— Работяги. Бригадир и работяги.
— Зеки? Политики? Бытовики?
— Зеки. Бытовики.

— Грош им цена, твоим показаниям. Их за полпайки купить можно, такие показания. Ну ладно, пошли ко мне, пообедаем, расскажешь поподробнее, что к чему. Только главного инженера ты мне не трогай. Главный инженер мне самому нужен. Баба он, рохля, но — головаст. Они мне там, в производственном отделе, в прошлом году такую схему вскрыши на полигоне нарисовали...

Иван Кондратьевич восхищённо покрутил головой и даже замычал сладострастно, припомнив шедевр инженерной мысли.

— И чем же она оригинальна, эта схема? — демонстрировал заинтересованное внимание Хворостов.

— А тем она оригинальна, что я полигон на месяц раньше срока пустил. Он у меня целый месяц на сверхплановый металл работал.

Хворостов приостановился, с замешательствам и легким испугом посмотрел в круглое, красное, будто в горне прокалённое лицо. Иван Кондратьевич заметил легкий следовательский испуг, добродушно и доброжелательно похлопал его по плечу.

— А ты не пугайся, юноша. Об этом полигоне все — от управления до Москвы — знали. Полигон на весь «Дальстрой» работал. На государство. Золотишко-то никуда не делось. Ну записали его в счет перевыполнения плана. Ну подбросили премиальных людишкам.

— Незаконно?
— Незаконно. Но... санкционированно.


2.

После суда, показательного, нелицеприятного, на который в клуб согнали всё население приискового посёлка, Иван Кондратьевич за домашним столом высказался в том смысле, что чувство признательности и благодарности есть главное отличие цивилизованного человека от бездушной скотины.

— Это я к тому, — сказал он, в третий раз чокнувшись рюмками с Дмитрием Ивановичем Колесниковым, — что ты мне теперь из отпуска должен винчестер привезти. Потому что свой я тому мальчишке-следователю всучил. Не устоял мальчишка. Трезвый — не брал, а подвыпил — и принял. Да ещё, дурак, чуть в зеркало не выстрелил.

— Принял взятку?

— Принял взятку! А я дал взятку! А если бы не дал, то ты бы не шесть месяцев условно получил, а шесть лет безусловного. И сейчас бы ел не кетовую икру с маслом, а пайку со слезами. Так что давай, чистюля, строчи кассацию-апелляцию, да заодно не забудь написать, что ты за год ни в одной шахте не побывал. Теоретик!

В это слово Иван Кондратьевич вложил ехидный смысл и отметил его презрительным восклицательным знаком. И повторил его в тот вечер неоднократно, с той же сочувственно-презрительной интонацией. Теоретик! Это значит, что вовек тебе не выбить в управлении даже метра экскаваторного троса или пачку электродов сверх исчерпанного ещё в первом полугодии лимита. И не сможешь ты уговорить людей работать все четыре выходных во все четыре промывочных месяца. Уговорить или заставить — это уж как придётся. Чтоб заставить — козыри нужно против людей иметь. И ежели ты умный командир производства, то ты их и заимеешь: начальник на помощника, инженер — на мастера. Мастер — на бригадира. Бригадир — на работягу. Вот и следователь на двуствольный, иностранной фирмы крючок попался. А друг ситный Дмитрий Иванович теперь ему по гроб жизни будет благодарен и того интеллигентного чувства ради сделает всё, о чем его попросит Иван Кондратьевич, и подпишет всё, что он ему подсунет.

— Этот самый, как его... Воронин, чуть обедню не испортил: «Главного инженера на шахте не видел... Мастер Попов вечером накануне был в дым пьян...» Засранец этакий. Дундук глупый. Надо справиться, как у него там с объёмами? Не может быть, чтобы дутых не выдавал. Проследи и поймай.

— Трудно. И не нужно. Кроме схемы перевалок есть ещё и подготовительные работы, и планировочные, так что сотню-другую кубиков можно всегда подбросить. А не нужно потому, что если он приписывает, то его выгонять надо, а где мы другого возьмём? Только на этом участке шесть горных мастеров не хватает.

— Ну, всё равно. Подлови его на чем-нибудь, чтоб сговорчивей был. У Ходякина на каждого бульдозериста и механика отдельный листок в тетрадке заведён. Понимает, чем служебное рвение подстегивать надо.

— Жалко Серикова.

— Ну садись сам вместо него. А я тебя на блатную работу устрою. Пыжеделом. Будешь глину месить и меня вспоминать. А может, расконвоируют тебя, так и главным инженером оставлю. Только не за шесть тысяч рублей в месяц, а за шестьсот граммов черняшки в день. Бушлат тебе первого срока носки за счёт прииска выделю. А в обед заскочишь в столовку, дровишек нарубишь, так тётя Валя тебе черпак баланды в котелок плеснёт. А то и горбушку подстрелишь. Да нет, не разрешат мне сейчас зека в главных инженерах держать. Не война. Это в войну бывало...

Иван Кондратьевич с умилением стал вспоминать годы военного раздолья, когда и снабжение, как ни странно, было погуще, за счёт американских поставок, и воли побольше начальникам приисков. Шёл бы план, а всё остальное дозволялось. План любой грех покрывал. Ссылкой на план можно было что угодно прикрыть.

— И преступление, — сказал Дмитрий Иванович, бездумно глядя в стену перед собой.

— Преступление, это когда план по добыче металла не выполнен. Вот это — преступление, которое нам родина не прощала и не простит, хоть ты обзаведись тремя дипломами о высшем образовании. Преступление болтать чего зря. Думаешь, не рассказывали мне, какие вы там в техотделе анекдоты травите?

— Пятьдесят восьмая, пункт десять, — усмехнулся Дмитрий Иванович.

— У пятьдесят восьмой и похлеще пунктики есть. Сейчас на это щедро стало. Чуть что — двадцать пять, пять и пять.

— Иван Кондратьевич, ну скажи ты на милость, какой смысл в таком наказании: двадцать пять заключения, пять поражения в правах и пять — невыезда в центральные районы. Кто их выдюжит на наших шахтах — двадцать пять? И кому они нужны после этого, гражданские права? И куда это я поеду после тридцати колымских лет? Вперед ногами на Пологую сопку?

На сопке Пологой в вечной мерзлоте долбили и рвали аммонитом могилы для покойников из вольнонаёмных. Сопка Пологая была мишенью непритязательных острот и не сходила с языка приисковых остроумцев.

— Где начинается Колыма? — спрашивал приисковый старожил у только что прибывшего, «зелёного» договорника. — В Магадане. А где кончается Колыма? На сопке Пологой. — И ржал, довольный, что первым приобщил новичка к мрачноватому приисковому фольклору. — И ежели ты туда угодишь, то до Страшного суда пролежишь без изъяна. На Тыэлахе во время войны бульдозеристы мамонта случайно откопали. Как живой, зараза. И мясо не испорчено. Ороченские собаки жрали. Говорят, десять тысяч лет пролежал в мерзлоте. В прошлом году здесь, на шахте, ледяную линзу откопали. Линза — это знаешь что? Это глыба ледяная, метров на двадцать. Шахтерам эта линза — лишние хлопоты. Рванули ее аммонитом, а в одном осколке — тритончик вмороженный. Степка Шамов тритончика прямо во льду у зеков за булку хлеба выкупил. Байка среди колымчан ходила: оживают они. Принес Степка Шамов тот лед в барак, бросил в банку — оттаял и ожил, зараза. Сам видел, фраер буду! Во, гад, живучий! Потом геологи приезжали, так не поверили, что из линзы. В луже, говорят, за прииском поймал Стёпка Шамов того тритончика. Учё-ёные! — презрительно протянул старожил, плюнул в снег и повел новичка в барак — поить спиртом и выспрашивать свежие «материковые» новости.