ГЛАВА 10

1.

Взрыв ударил в ночи. Услышали его немногие. А кто услышал, решил, что на ближней шахте в неурочное время рвануло. А утром прииск узнал, что какая-то сволочь подложила заряд аммонита под избушку, в которой жил Славка Попов, секретарь приисковой комсомольской организации. Славка совсем недавно перебрался в избушку из барака, где жил раньше. Никто не удивился тому, что он сменил тёплый, обжитый барак на щелястую развалюху с перекошенной дверью и подслеповатым радужным окошком. Начальство! А начальству вроде бы неудобно слушать всяческую хреновину в бараке по вечерам.

Прииск легкомысленно недоумевал: кому это понадобилось покушаться на жизнь плюгавого Славки? Но легкомыслие быстро сменилось тяжким раздумьем после того, как приисковый уполномоченный старший лейтенант Варшулов одного за другим поодиночке стал всех знакомых Славки таскать в свой обшитый шелёвкой и окрашенный охрой домик. Плюгавого Славку знал весь прииск, и работы старшему лейтенанту должно было хватить надолго.

За Серёгой Меркуловым холуй Варшулова пришёл поздним вечером. Разбудил, подождал, пока художник обуется и оденется, и увёл от тёплой постели в холодную, вьюжную ночь. По дороге Меркулов пытался выведать у лейтенантского холуя, зачем он вдруг понадобился его хозяину. Но холуй многозначительно молчал, нагнетая страх и тоску на отсидевшего десять лет приискового художника.


2.

Варшулов не стал угощать художника дорогим на прииске куревом, не стал располагать к себе доверительной беседой. Не тот человек, чтобы перед ним бисер метать. Потребовал подробно рассказать, за что, сколько и где сидел. Намекнул, что ему известны кое-какие детали его биографии, не зафиксированные в следственном деле, по которому незадачливый сокурсник знаменитого пролетарского поэта схлопотал в тридцать седьмом году десять лет заключения без права переписки. Доставленный через три этапа на Колыму, Сергей Меркулов в те годы уцелел чудом. Хотя чудо это объяснялось просто: дистрофик сноровисто малевал портреты вождей. Однажды, когда приспичило, он всё политбюро за сутки изобразил маслом на хорошо проолифленном картоне.

Особой похвалы доходяга был удостоен за портрет Вождя. Вождь был изображён над столом с картой боевых действий: в левой руке Вождя — карандаш, правой он опирался на стол с расстеленной на нём картой. Над этой рукой Серега Меркулов поработал истово. Любовно выписал каждую жилочку, с анатомической достоверностью передал крепость мускулов и рабочее происхождение судьбоносной длани. Рука Вождя выражала волю к победе и умение побеждать. Очень выразительная получилась эта рука. Одного боялся художник. Боялся, что не обратят критики внимания на со смыслом и значением выписанную руку, и мысль, в неё вложенная, ускользнёт от зрителя. Чтобы не получилось этого, Меркулов, поднаторевший во времена своих футуристических увлечений в использовании красочных пятен, бросил на стол рядом с державной десницей ярко-красный томик партийных сочинений.

За эту картину заключенный Меркулов был весьма хвалим начальником ОЛПа — отдельного лагерного пункта. Портрет Вождя украсил его кабинет. А через какое-то время был подарен инспектирующему начальству. И кочуя из кабинета в кабинет, добрался, говорят, до самой до Москвы, ставши прообразом нескончаемой серии картин на эту тему.

Серега Меркулов, ничуть не возгордясь начальственной похвалой, как подобает лагерной «шестёрке», продолжал малевать Усатого и лебедей на клеёнке. Усатый и лебеди Серёгиной выделки украсили не один десяток начальственных кабинетов и опален. Начальство определило Серегу в лагерную обслугу. Всеми презираемая и помыкаемая «шестёрка» стала лагерным «придурком», которому позволено многое и ещё больше сходит с рук.

Жёны лагерного начальства даже лебезили слегка перед художником, заказывая ему пышнотелых красавиц на морском берегу и лебединые парочки в аквамариновых озёрах. У Серёги появились собственные «шестёрки», норовившие предугадать желания своего патрона, за что и перепадало им с Серёгиного стола малость съедобного. Высокопоставленные заказчицы ласкали Серёгу обильными дарами, как это свойственно всем меценатам — сколько их было от древнего Рима и до наших дней. Меценат, он не столько чужой талант ласкает, сколько собственную душу, умиляясь её щедрости и отзывчивости: и где-то приходит пора, когда меценат уже не может не поделиться с нищим и безвестным талантом куском своего материального благополучия. Потому и не переводятся меценаты на белом свете.

Выжить-то Серега выжил, но в глазах его так и укоренилось что-то растерянное, что-то вопросительное, будто каждому своему слову ждал подтверждения от собеседника. Даже на хороших кормах Серёга ничуть не изменился внешне. И хищный, хрящеватый нос его так и торчал орлиным клювом на сухом смуглом лице.

В дни, когда довелось Сергею Меркулову ишачить на шахте тачкогоном, заболел он лютой ненавистью к труду. Работа в любом виде была ему отвратительна, ненавистна. Кисти свои и карандаши он тоже ненавидел тихой ненавистью и брался за них только в одном случае — если в кармане не было ни гроша, а в приисковой столовой его отказывались кормить под запись, поскольку все границы разумного кредита к тому времени он давно перешагнул.

Варшулов начал издалека. С того, что в эпоху победившего социализма классовая борьба становится ещё ожесточеннее, а враг, маскируясь, способен скрываться под любой личиной.

Художник отвечал на речи старшего лейтенанта согласными кивками.

— Нам всё это хорошо известно, — сказал он, разглядывая портрет Вождя собственной работы, под которым сидел оперуполномоченный.

— От кого это вам известно? — заметно оживился Варшулов и потянул к себе лист бумаги из стопки на краю стола. — Можете назвать фамилии?

— Конечно, — согласился художник. — Клавдий Васильевич Водяницын...

— Ну? — потянулся лицом к лицу художника Варшулов.

Клавдий Васильевич Водяницын был начальником отдела кадров и не раз ставил палки в колёса оперуполномоченному, обскакивая его с информацией о настроениях и разговорчиках бытующих на прииске, выдавая эту информацию наверх по собственным каналам.

— Так что — Водяницын? Что вам от него известно?

— Клавдий Васильевич ведёт кружок по изучению истории партии. У него все беспартийные интеллигенты занимаются.
— Ну?

— Так он нам не раз говорил, что товарищ Сталин особенно подчеркивает в своих трудах мысль об обострении классовой борьбы на современном этапе.

—- Ставлю вам пятерку с Клавдием Васильевичем, — усмехнулся Варшулов. — И не прикидывайся дурачком. А то завтра же загремишь из клуба в шахту. Сколько тебе в клубе платят?

— От выработки. С квадратного дециметра.
— Ну? Неужели так? Всем художникам с дециметра платят?

— Всем, — подтвердил Меркулов.
— Так что, одна цена за голую девку и за...?

Варшулов осёкся и внутренне очень обрадовался, что удержался, не оглянулся на зелёный китель и золотые погоны парадного портрета.

Меркулов утвердительно наклонил голову.

— С квадратного дециметра.
— Так сколько тебе платят в твоем клубе?
— Нас там двое, — уклонился от прямого ответа Меркулов.
— Знаю. Ты у Зарецкого в подмастерьях или он у тебя?
— Я у него.

— Он что, еврей — твой Зарецкий?
— Не знаю, — пожал плечами Меркулов. — Не спрашивал. А не всё ли равно?
— Всё равно, — согласился Варшулов. — Наверное, еврей, раз Иосиф.

— А-а..? — затянул было Меркулов и тоже осёкся, тоже порадовался тому, что и глазом не повел в сторону своего изделия.

— Так сколько ты своей мазнёй зарабатываешь?
— Ну, декорации нарисовать, когда самодеятельность попросит. Ну, лозунги. Плакаты к праздникам. Что скажут, то и делаю.
— В общем, вы там вдвоём ничего не делаете. Так?

Меркулов неуверенно пожал плечами.

— Ну ладно. Что тебе известно о покушении на Попова?
— На Славку Попова?
— А что, ещё на какого-либо Попова покушались?

— Ну что известно? Славка прибежал к нам в барак ночью. Сказал, что его кто-то хотел взорвать. Днем мы ходили смотреть хибару. Дверь заклинило. Окно разбито. Он сам его и разбил ночью, чтобы выбраться наружу. Только странно...

— Что — странно?
— Если бы его хотели взорвать, то и заряд бы подложили какой нужно. А то вроде попугать его хотели. И глаза у него какие-то блудливые.

— Это уже психология, — поморщился Варшулов.
— Ну да. Психология. А почему осколки оконные внутри на Славкиной постели лежат? Значит, кто-то рванул и следом окно вышиб. Снаружи.

— Да, я тоже обратил внимание. Стекло на постели было. Но, может, его взрывом выбило?
— Так Славка говорит, что он его собственноручно изнутри высадил.

— Да, — согласился Варшулов. — Странно. И кто, ты думаешь, мог рвануть хибару?
— Славка. Сам Славка и рванул.
— Зачем ему это?

— Ну как — зачем? Раз на него покушаются, значит он мешает врагам народа. Значит преданный партии товарищ и его можно выдвинуть на ответственную работу. Ну хоть замполитом приисковым. Петр Игоревич как раз в отпуск собирается.

— А что — Харин в отпуск идёт?
— Говорят...
— Говорят! А почему я не знаю?
— Осведомители плохо работают, — засмеялся Меркулов.

— Вот! —- назидательно и укоризненно поднял палец Варшулов. — Кстати, насчёт осведомителей. Ты их за стукачей считаешь?
— За сиксотов. Стукачи — добровольные гады, а осведомители — нанятые.

— Разбираешься, — засмеялся Варшулов.
— А кто в этом не разбирается? Ваших сиксотов каждая собака на прииске знает.

— Пожалуй, так, — согласился Варшулов. — Только не сиксотов, а сексотов. Секретных сотрудников. Так вот, значит, об этом у нас и пойдёт разговор.

— Нет, — замотал головой Меркулов. — На это я не согласен. На это вам идейных товарищей нужно. А я беспартийный и газет не читаю.

— А жаль. Ты ж прирожденный секретный сотрудник. Версию по поводу покушения выдал грамотную...

— Какая там версия. Дураку все ясно.
— Дураку — да. Так ты всё же подумай. Пятьсот рублей в месяц при клубных заработках тебе не помешают.

— Сколько? Пятьсот?
— Зависит от активности. Со временем и больше.
— Дёшево у вас человеческая душа ценится... — Меркулов позволил себе усмехнуться саркастически и тем неожиданно выбил разговор из мирной колеи.

— А ты не заносись, засранец! — взорвался Варшулов в ответ на саркастическую усмешку. — Чистюля задрипанная! Интеллигент вшивый! О чём ты, морда вражья, с Зарецким в прошлое воскресенье толковал, а? Рассказать или сам припомнишь? Я тебе покажу, мордоворот хренов, чем пятьдесят восьмая сейчас пахнет. Ваш разговор с Зарецким можно квалифицировать как групповой заговор против советской власти. С целью низвержения завоеваний Октября. Чуешь, на сколько это потянет? Двадцать пять, пять и пять.

Сергей Меркулов был ошеломлён и раздавлен. И не столько угрозой максимального срока, сколько непонятной и пугающей осведомлённостью оперуполномоченного. Разговаривали они с Зарецким о путях эволюции общественного строя, и Сергей высказался в том смысле, что нынешнее положение в стране можно изменить только революционно. Но народ загипнотизирован официальной пропагандой и на такой шаг ни за что не пойдет. Зарецкий сказал, что эффективность массового гипноза можно объяснить повальным российским бескультурьем, корни которого в многовековой угнетённости, в расслоении народа на благоденствующую элиту и раболепствующую массу.

— Говорили вы такое? — чуть ли не сочувственно спросил опер.
— Говорили. Но я не вижу здесь ничего преступного. Об этом в Истории партии говорится.

— И о гипнозе говорится? Да кто вам позволил оскорблять народ? Не позволим! — стукнул Варшулов ладонью по столу. — Не позволим! Да будь я простым работягой, я бы тебе за такие разговорчики кулаком в харю заехал. А поскольку я не работяга, а оперативный уполномоченный, то и предлагаю искупить свою вину и доказать преданность активным сотрудничеством с органами. Я ведь всё равно всё знаю. Так что от тебя потребуется только подтверждение некоторых данных.

Смятый, опустошённый, оглушённый страхом перед следующими секундами, без единой мысли в голове, Сергей Меркулов отрицательно мотнул головой. Один лишь раз мотнул, но Варшулов понял, что он так и будет отрицательно мотать своей патлатой башкой, пока не потеряет сознание от страха.

— Ладно, — сказал он уже миролюбиво. — Иди и подумай о том, что я тебе сказал. На, подпиши о неразглашении нашего разговора. Иди и подумай. Зарецкому не верь, — сказал он в спину уходящему, и Меркулов на мгновение задержался у самого порога. — Зарецкий тебя подведёт под монастырь. Понял?

Сергей, не оборачиваясь, толкнул дверь в тамбур.

Две недели таил в душе обиду и подозрение на Зарецкого. Натужно старался понять двусмысленную реплику опера. А когда намекнул на свои подозрения Зарецкому, тот даже не обиделся. Он засмеялся и показал большим пальцем себе за спину, в сторону кладовушки с клубным хламом.

— В прошлый раз, когда мы с тобой распинались о судьбах эволюции-революции, — Федька-электрик там пробки менял. Только я не думал, что он стукач. А разговор наш вроде бы не зловредный. Это он тебя на понт хотел взять. А ты и сник, лапоть! Ну ладно, забудем...


3.

Посыльный начальника прииска и холуй оперуполномоченного рябой Пашка пришли в барак за Андреем Ворониным одновременно. Потому что встретились на прокопанной в снегу стёжке, постояли, повыспрашивали друг друга о кабинетных новостях, пожелали лиха своему начальству, не знающему покоя ни днём, ни ночью.

— Что им приспичило?

Воронин был рассержен и зол. Сейчас бы, после ночной смены, хлебнуть бы пару кружек круто заваренного кипяточку да обрядиться в ласковую байку лыжного костюма, да растянуться поверх одеяла, да полежать часок, ни о чём не думая...

Посланцы одновременно пожали плечами. И притом улыбнулись оба хитровато. Дескать: знать-то мы знаем, но за то нас и держат, что умеем молчать.

— Что Варшулову сказать? — спросил высокий, сильно рябой ординарец уполномоченного, когда Воронин свернул на тропинку, ведущую к приисковой конторе.
— Что начальник прииска вызвал. Или, может, твоё начальство главнее?
— Может, и главнее, — с ехидцей ответил рябой. — А не главнее, так страшнее.
— Это для того, кто его боится.

— А есть такие, что не боятся? — на пределе ехидства, даже голову слегка свалив на плечо, переспросил рябой.
— Ладно, помолчи, — одёрнул его Воронин. — Ваше дело холуйское.
— Помолчу! — угрозно ответил рябой. — Помолчу. А где надо, и капну словечко.

— Вам не привыкать, — снова уязвил его Воронин. — Тебя ж, наверное, в холуи взяли за то, что отца родного кому надо заложил. Ась?

— Добрешешься. Мамочку звать будешь, да помочь будет некому. Видали мы таких храбрых. Поср... гада из кондея не выпущу. Под себя будешь хезать.

— Ну, ладно, — засмеялся Воронин. — Напугал — неделю спать не буду.
— И не будешь, — посулил рябой.


4.

В кабинете Ивана Кондратьевича Лободы кроме него самого, никто не сидел. Начальник производственного отдела Костерин, стоя обок начальственного стола, что-то втолковывал Лободе, водя по исчерченному листу ватмана незаточенным карандашом. Замполит Пётр Игоревич Харин разглядывал на стене карту прииска, сверяя пометки на карте с записями в своём блокноте. Горный мастер Отрышко, встреченный матерной бранью у самого порога, так и не рискнул пройти вглубь кабинета, маялся у двери, зажимая в одной руке оленью шапку с длинными, полуметровыми наушниками, а в другой — рукавицы, с длинными же, по локоть, крагами. Горный мастер Отрышко тосковал: подлое начальство, будто забыв о подаренном весной трёхствольном охотничьем «браунинге» с оптическим прицелом, разносило его за недоданные кубы вскрыши такими словами, что на мгновение снова почувствовал себя заключённым Павел Митрофанович и у него даже сердце приостановилось от тоскливого предчувствия, что вот сейчас, прямо из кабинета, начальник прииска отправит его в БУР-барак усиленного режима в лагерной зоне. Тюрьмой в тюрьме называли БУР зеки, и у многих при этом глаза заливало паническим ужасом.

Ну, вещим было сердце горного мастера Отрышко. Знать бы такое, он бы замерщику пуд спирта посулил, чтобы приписал к перелопаченному объёму нехватающие до декадного плана кубы. Последние штаны б не пожалел, только бы не допустить того, что сейчас случится.

Иван Кондратьевич поманил Отрышко пальцем, и когда тот, нерешительно ступая по узкой ковровой дорожке, подошёл к .столу, сказал спокойно и равнодушно:

— Отдашь полигон эстонцу. Примешь вот у него проходку уклона на тридцать второй. Понял?

Млея от предстоящего ужаса, на позорно ослабевших вдруг ногах выбрел горный мастер из кабинета начальника прииска.

На проходке уклона новой шахты как раз и работало кодло из барака усиленного режима. Под землю его спускать не решались. Под землей, где часовому быть не положено, некому было угрозой автоматной очереди в упор держать кодло хотя бы в малом страхе. Народ в БУРе по большей части содержался отпетый, страшный, короткий на расправу с отступниками от блатного закона. Упаси Бог кому из «фитилей», попадавших сюда за нарушение лагерного режима, прогневить противным словом кого из блатного братства, спаянного воровским законом! Расправа следовала незамедлительно. После такой расправы лагерное начальство актировало еще одну рабочую единицу, а лагерный придурок, впрягшись в саночки, вывозил в ближайший распадок и зарывал ещё один труп. Придурок торопился побыстрее вернуться в тёплый барак на родные нары. Не долбить же ему в пятидесятиградусный мороз задубеневшую до центра Земли тундру! И не все ли равно, где ждать Страшного суда бывшему человеку: под землёй или под снегом. Придурок вываливал труп на снег и слегка присыпал снегом же, из-под которого по весне «подснежник» вытаивал на свет Божий, являя низкому неяркому солнцу перерезанную глотку, пропоротое самодельной «пикой» брюхо и проткнутую солдатским штыком грудь. Штыком труп дырявили на вахте. Для верности. Чтобы под видом мёртвого живой не прорвался в тундру.

— А тебе вот что, — сказал Иван Кондратьевич Воронину. — Тебе — принять золотую кассу.

Иван Кондратьевич выжидательно посмотрел в лицо горному мастеру. Обязан обрадоваться и благодарить, дуроплёт чёртов, не ладивший ни с начальником участка, ни с лагерными нарядчиками, ежедневно приходившими подписывать акцепт на использованную рабочую силу. Больно честен, чистоплюй. Это ж юродивым нужно быть, чтобы с маркшейдером на глазах у зеков скандал затеять из-за сотни кубов грунта, где его десятками тысяч лопатят. Ну, выдал маркшейдер в прошлом месяце по просьбе Ивана Кондратьевича лишние объёмы, чтобы план закрыть. Ну, режет сейчас по малости с каждого — что за беда? Так с кулаками на главного маркшейдера пошёл. Стал раздоказывать, что его работягам лишнего не давали и срезать с них за чужие грехи он не позволит. Дошло до разбирательства в кабинете начальника прииска. За синяк под маркшейдерским глазом послан был строптивец на проходку новой, заложенной на втором участке шахты. Той самой, где работал, пока не уйдет уклон под землю, БУР. Так бы и горбился юродивый с ворьём до последнего своего договорного дня, но понадобился начальнику прииска человек со средним образованием и без единого пятнышка в кадровом листке. Клавдий Васильевич Водяницын неделю рылся в развале папок в своём тесном и пыльном кабинетике и доложил, что единственной подходящей кандидатурой на замещение неожиданно появившейся вакансии является горный мастер Воронин. Не срывать же с дела геологов или маркшейдеров, или, скажем, механика, которым на прииске цены нет. Горных мастеров тоже не хватает, но вскорости ожидается пополнение с курсов в Центральном. Так что Воронин — в самый раз.

— Всё ясно? — спросил Воронина Иван Кондратьевич.
— Нет, — ответил Воронин.

— Что не ясно? От чего Коровин умер? Поясню — от запоя. Перебрал на похмелье, чифирку добавил и не выдержал, загнулся. Все там будем, — позволил себе пошутить Иван Кондратьевич. — Так вот, примешь коровинские дела у начальника опецчасти. Ясно?

Андрей упрямо помотал головой.

— Что теперь не ясно?
— Не ясно, что я там буду делать. Я же горный мастер, а не бухгалтер. Там же бухгалтерию надо вести. Там же золото как-то обрабатывать надо... Я же в этом, как гусь в балете...

— Не остри, — раздражаясь отговорками, потребовал начальник прииска. — Бухгалтерии тебя в один день обучат. Несложная там бухгалтерия. Банку открыл, золото взвесил, выдал квитанцию — и вся бухгалтерия. А с золотом работать тебе не нужно. Там в кассе отдувалыщик есть. Восемь лет на этом деле. Всё, что нужно, он и сделает. А твоё дело — проследить, чтобы всё было в порядке. Про порядок тебе начальник спецчасти расскажет. Bcё?

— Нет, — решил изворачиваться до последнего Воронин. — Не приспособлен я для этого дела.

Круглое, плоское лицо начальника прииска, мясистые уши и короткая могучая шея стали багроветь, с каждым мгновением всё больше наливаясь кровью.

Пётр Игоревич Харин оторвался от карты, захлопнул блокнот, будто нашёл что искал, и подошёл к столу. Он был немногословен и деловит.

— Ну, вот что, — сказал замполит, — ты комсомолец и фронтовик. Должен понимать, что такое приказ. У нас нет времени возиться с тобой и уговаривать, как деревенскую целку. Или принимаешь кассу, или — комсомольский билет на стол. Догадываешься, что тебе грозит?

— Догадываюсь. Объявите врагом народа и при первом удобном случае посадите.
— Ну не так просто, но что-то вроде, — согласился Харин.

— На испуг вы меня не возьмёте, — дерзко улыбнулся им обоим Воронин. — Я вам не бывший заключенный и права свои знаю. Увольняйте, и мать вашу вместе с «Дальстроем»...

— А ты не лайся, — сбавил краски в лице начальник прииска. — Ты пойми, что не можем мы без золотоприёмной кассы дня прожить. Это же — хоть прииск останавливай. Ну тяжело будет первые дни, ну так ты же фронтовик, едрёна вошь, — подольстился к упрямцу Иван Кондратьевич. — Нам ли с тобой трудностей пугаться! Комнату отдельную в семейном бараке дадим. Начальнику кассы положено. Зарплата на четыре сотни выше. За выслугу лет у тебя сколько?

— Два года...
— Ну вот, плюсуй еще восемьсот. Три тысячи каждый месяц.
— Я в подземке больше зарабатываю.
— Ну и чёрт с тобой! — разозлился начальник прииска. — Вертайся в свой БУР. И сдохнешь там, прежде чем в отпуск допросишься. На первый участок загоню — будут тебе там и кино, и танцы.

На первом участке все вольнонаёмные жили в одном бараке, от тоски и скуки раз в месяц, после посещения приискового кассира, устраивали повальную пьянку и коллективный мордобой, от которого увернуться было никому и никак.

— Отдельная комната... — снова начал Иван Кондратьевич.

И Андрей Воронин сдался.

Сдался к обоюдной тихой радости. Начальник прииска никак не мог позволить ни себе, ни Воронину поступить иначе, чем было им задумано. И к этому приучил всех, с кем в одной упряжке вытаскивал на-гора месячные и квартальные планы. Раз Иван Кондратьевич сказал, значит, так оно и будет, и никто, даже он сам, не отменит вслух высказанное решение. Он давно понял, что именно этой бесповоротностью и крепко его слово, незыблем авторитет. Позволить чистоплюю отказаться от предложенной должности, значит, дать повод помыслить о том, что переборол он начальственную волю. Для начала — помыслить, а там и уверовать в то, что способен, мозгляк, противостоять начальству в делах, им предрешённых. Для обоих лучше, чтоб такого не случилось.

Андрей Воронин, согласившись выполнить начальственную прихоть, тайком от себя порадовался тому, что пришёл конец каждодневным страхам в конце недели очутиться «на ковре», корчиться от бессильной ярости под градом глумливых попрёков, измышлять раз за разом оправдание собственному бессилию и нераспорядительности. Хотя причём здесь нераспорядительность, если и начальнику прииска, и всем собравшимся в его кабинете и со смущённой душой ждущим очереди на свою долю издёвки и глума — всем было известно, что распорядительность и изворотливость выручают только до определённой черты, за которой начинаются аварии, катастрофы и показательные суды. Распорядительностью не заменишь тяговый трос на подъёмной лебедке, а изворотливость, даже самая скользкая, не сдюжит на месте роликового подшипника. И ещё забывало начальство — или знать об этом не хотело — что между горным мастером и сменным планом стояли бригады зеков, доведённых бескормицей и непосильным трудом до состояния бездумных ненадёжных механизмов, с отвращением и рабской ненавистью к работе выполнявших свой дневной урок.

Приняв под начало нулевой цикл на новой шахте, Андрей попробовал завести свой порядок. Ведь раньше как было? Девять часов сплёвывали себе под ноги блатные, изредка, для приличая, ковыряя ломами мёрзлую, бетонной крепости землю. Едва шевелились под безучастным поглядом конвойных оборванные, отрешённые от реальности голодом и тоской доходяги. Все ждали конца смены. И в этом для них был смысл каждого дня.

Однажды, пурги ради, Андрей пожалел зеков и пообещал отпустить их в зону сразу после того, как примет последнюю бурку.

Бригаду будто подменили. Быстро заработали ломами воры. Безучастность слетела с конвойных: им тоже хотелось пораньше убраться с пронзительного ветра, засветло очутиться в зоне, побыстрее отдаться невёселым своим вечерним радостям.

На второй же день Андрей со страхом понял, на какую каторгу обрёк он доходяг. Блатные не разрешали им сачковать. Стоило «фитилю» на минуту опустить лом, прислонить своё обессиленное голодом и цингой тело к мёрзлой стене забоя, как тут же в него летело кайло, лопата, увесистая груда мёрзлой земли — что подвернётся под руку.


5.

В тот день шурфовку уклона БУР закончил за два часа до конца смены. Довольны были все. Даже доходяги, выползавшие из котлована на четвереньках. Только Андрей казнил себя за неразумие, хотя и случалось раньше, что ему самому приходилось заканчивать шурфик, не добитый изнемогшим на ветру и морозе «фитилём».

Он видел, как едва шевелится над ямкой в мерзлоте бездумный и безвольный человек, в котором остатние крупицы силы в мускулах для ещё одного удара ломом возникали только под лютыми, брезгливыми и угрожающими взглядами воров. Люди из одного лагерного барака были как будто из разных времён. Добротно одетые и обутые урки, в телогрейках и ватных стёганых штанах без единой заплаты, подогнанных по росту и по фигуре лагерным портняжкой, и доходяги в клочковатых лохмотьях, трижды обменянных на ещё худшие за хлебную пайку...

Такому только позволь — он и уснёт над приямком с ломом в руках. До чего же ленивые, с-суки... через пень их об колоду! Сопли на землю роняет, а рукав к носу не поднимет лишний раз. Норовит их с губы с хлюпом в рот втянуть. Во, опять застыл гад на лапах, что твой статуй!

Тут и конвойный не выдержал. Распахнувши полы длинного, до пят бараньего тулупа, под которым полушубок с автоматом на груди, переваливаясь, вышел на самую бровку котлована, хотя и не дозволено это было Уставом караульной службы, последними словами обматерил дрожащего от холода, страха и телесного истощения доходягу, посулил ему немыслимые беды, пообещал по прибытии в зону доложить начальству и запереть саботажника в кондей.

Кондея — лагерного карцера — доходные боятся панически. В кондее трехсотграммовую пайку дают. И миска хлёбова с парой листиков чёрной капусты — через день. Гущу из хлёбова загодя вылавливают лагерные придурки, что комариной стаей выотся вокруг кухни.

После кондея доходяга к работе уже не гож. И прямая ему дорога — на саночках в ближайший распадок, чтобы неблизкой колымской весной прорасти из-под снега навстречу неяркому, ходящему над горизонтом солнцу. В страхе перед грозящей со всех сторон бедой и расправой доходяга ещё раз приподнимает над землёй тяжёлый, будто из местного золота отлитый лом. И никто, ни одна сволочь в мире не поможет ему в его смертных трудах.